Что, Роза?
Что тебе вообще на это плевать.
И тут Тори внезапно закричала на Розу, потому что весь день обернулся разочарованием и она была сыта тем, что неизменно оказывалась с краю.
Ох, так моя единственная задача в жизни быть твоей нянькой?
Нет! Нет! Нет! Но сейчас ты только и говоришь о том, как уедешь навстречу приключениям. Роза громко взвыла от отчаяния, по ее щекам полились слезы. Неужели ты не понимаешь, неужели не понимаешь, как мне странно это слышать?
Несколько секунд они глядели друг на друга, тяжело дыша. За железными решетками окна раздался крик осла; мужчины кричали что-то на чужом языке.
Ах, Роза. Тори обняла подругу, погладила ее по голове. Извини меня. Я все понимаю. Знаешь, просто я красовалась перед Фрэнком, ведь бывает же у других людей интересная жизнь, вот и мне тоже захотелось.
Тори, у тебя будет интересная жизнь! Я уверена в этом.
Да. Тори вскинула голову. Будет. Ее голос эхом отскочил от узорчатого кафеля.
Мы снова друзья?
Да. Тори обняла ее. Друзья. Вообще-то, если ты не против, я буду с тобой рядом и в медовый месяц. Ну что, вернемся к остальным?
Да, согласилась Роза. Прости, если я вела себя как идиотка, но твои слова показались мне такими странными.
Они вернулись к столу. Найджел сидел в одиночестве и читал книгу об арабской поэзии. Фрэнк и Вива исчезли.
Где все? спросила Тори.
Ушли, ответил он. Пока вас не было, пришел парень с «Императрицы» и сказал Виве, чтобы она как можно скорее вернулась на пароход. Там что-то случилось.
Где Фрэнк?
Он отправился с ней.
А как же мы? спросила Тори.
Он заказал машину, чтобы нас отвезли в Порт-Саид.
Как разумно. Тори почувствовала, что ее сердце снова окаменело. Он все продумал.
Глава 13Пуна
Сунита! крикнул Джек Чендлер через дверь. Он стоял на ее маленькой веранде, где в глиняных горшках цвели бугенвиллеи и герани. Вокруг каждого горшка виднелся влажный кругэто она недавно поливала цветы. Он прижался лбом к двери. Сунита, Сунита, прости.
За дверью послышалось тихое звяканье ее браслетовэто она шла к нему.
Джек. Она простодушно улыбалась ему. Она никогда не таила обиду. Пожалуй, это больше всего восхищало его в ней. На ней было его любимое сари: бледно-зеленое, а по низу слегка лиловатое, напоминавшее ему сладкий горошек в саду его матери в Дорсете.
Соединив перед собой ладони, она сделала намасте.
Мой сладкий горошек, сказал он по-английски.
Сладкий горошек? Она не поняла его слов.
Прекрасный цветок.
Он последовал за ней и шлейфом ароматов розового масла в непримечательную комнату, где навсегда изменилась его жизнь. Там было их ложе любви, низкий диван с белой простыней и москитной сеткой, а рядом маленький медный столик с нарядной лампой. Возле дивана она уже поставила бутылку бренди, купленную им в клубе, его любимые сигары «Черута» и кувшин с водой.
Она нагнулась, чтобы наполнить его бокал, и ее волосы заструились вниз шелковой волной.
Ты выглядишь усталым, сказала она. Ты голоден? Я недавно ходила на рынок и купила два прекрасных манго альфонсо.
Сунита была знаток манго.
Нет, я просто выпью, ответил он, слишком нервничая, чтобы есть. Спасибо, Сунита.
Глядя, как ее пальчики очищали кожицу с плода, он с ужасом понял, что скоро потеряет: ее деликатное присутствие, ее нежные губы, ее гордый нрав. Она была из раджпутов, воинов, и за ее нежностью скрывался сильный характер.
Сунита, я Он взял ее руку, повернул ладонью кверху и провел пальцем по розовым подушечкам. Она закрыла глаза и пригладила волосы.
Когда ты выпьешь бренди, у тебя будет много времени на разговоры.
Пока он пил, за окном наступила ночь, внезапно, как всегда в Индии, словно на сцене опустился огненный занавес. Было светло, и вдруг сразу темнота.
Они прожили вместе три года. С ним ее познакомил офицер, возвращавшийся домой в Англию. И он сказал, что она очень достойная женщина, не уличная девка, а прямая преемница науч, девушек, которые пленяли английских мужчин чудесными танцами и пением, а также утонченными ласками. До того как Индия стала, по его словам, «почти такой же ханжеской и постной, как Англия, и тогда все схлопнулось».
До нее у него было в Сандхерсте несколько спортивных девушек, дочерей военных, почти таких же робких, как и он сам; потом недолгий роман в Джайпуре с женой младшего офицера, низенькой, толстой, одинокой женщиной, дети которой учились в английских школах-пансионах, а супруг отсутствовал месяцами. У нее была чудесная задницанемыслимо пухлая, круглая, крутая, вот и все, что он помнил теперь. Были, конечно, ночи с другими женщинами, но они вообще не заслуживали упоминания.
Вот. Сунита разула его и помыла ему ноги.
Сунита Он не хотел поступать по-хамски: сообщить все, что намеревался, сказать салам и уйти.
Вот. Она расстегнула ему рубашку; запахло его потом. Правильнее всего было бы немедленно сообщить ей все и не спать с ней.
Но он уже возбудился и стал беспомощным. Ее запах, шорох ее волос у его груди; сознание того, что скоро он будет отрезан от самого себя, от всей этой жизни военного городка с его играми до рассвета в офицерском клубе и военной формой; ощущение, что ты весь на виду, делали эту комнатку частью чего-то важного, благодаря чему он чувствовал себя живым.
Ее кожа была нежной и чуточку влажной под его ладонями. Ее ребра под шелковым сари упирались ему в ладони, когда он клонил ее на постель, потом он обнял ее за длинную, узкую талию, впился губами в ее губы и поплыл с ней в темноту, счастливый и беззащитный.
Подожди! Подожди. Она приложила ладонь к его рту. Я приготовила для тебя музыку. Хочешь послушать?
Беспроводной патефон был одним из его лучших подарков. Он купил его во время своего первого отпуска в магазине возле лондонского Камден-пассажа. Она вскрыла упаковочную коробку с таким трепетом, такой нежностью, что у него на глаза навернулись слезы. Он подарил ей патефон, но она многократно возместила этот подарок, познакомив его с творчеством Устад Хафиз Али Кхана, который только что начал записываться в Бомбее, в студии «Тайгер». Она познакомила его со всем богатством индийских рагисвященной музыки, которой приветствовали рассвет и закат, лето, дýхов и огонь. Он вспомнил, как однажды вечером поставил для нее «Мадам Баттерфляй» и как они смеялись через несколько минут, когда она закрыла ладонями уши и сказала: «Хватит! Это ужаснобудто кошки орут», и взвыла, словно от боли.
Но тут она сказала: «Слушай!» Поставила пластинку, подняла руки над головой и пошевелилась, словно змея. Потом щедро и грациозно поделилась с ним своим телом.
Вот она скользнула под простыню и нежно массировала его шею, напевая ему на ухо: «Chhupo na chhupo hamari sajjano». Это была их песня.
По-матерински терпеливая, она учила его в первое время, когда, несмотря на свои безупречные манеры и корректность в отношении с окружающими, в вопросах любви он был сущим неотесанным крестьянином с простым языком. Словно парень с фермы, он говорил в минуты страсти на солдатском языке, потому что не знал другого. «Я хочу тебя трахнуть. Нравится мой член? Ты готова?»
Она глядела на него в полумраке своими прекрасными глазами цвета морских водорослей и виртуозно играла на его теле. Иногда она делала ему массаж и смотрела, как он возбуждается, она заставляла его чувствовать в ней источник всякого изысканного наслаждения, какие он только знал в своей жизни, растягивала удовольствие, наполняя его невыразимой сладостью.
Она была утонченной, прекрасной, хорошо образованной, из хорошей семьи: ее отец, либеральный, цивилизованный мужчина, был адвокатом в Бомбее, но в жены не годилась. Никак не годилась. Это нельзя было списать на снобизм; когда он размышлял над этим, снобизм сразу отметался. Проблема была в другом: он любил свой полк и приятелей-офицеров, любил со страстью, граничащей с безумием. Ни одна женщина, индийская или английская, не смогла бы никогда понять, что они значили для него, а офицеры очень даже осуждали парней, которые спали с местными женщинами, и называли их «джунгли».
Поведение всех его приятелей было в какой-то степени противоречивым: озорные до непристойного среди своих, публично они держались вежливо и корректно. Сунита помогла ему излечиться от такой раздвоенности. Но даже если бы офицеры одобрили ее, в душе он знал, что никогда на ней не женится. В конце концов, они все равно были слишком разными.
«Телом я тебя боготворю. С этим нет проблем. Душой я с тобой венчаюсь».
Но в том-то и дело! Если бы у него была душа (в чем он порой серьезно сомневался), она была бы тысячью гранями иной, не похожей на ее душу. В конце концов, несмотря на всю боль, которую предстояло ему перенести, ему было гораздо проще жениться на такой девушке, как Роза.
Какой-то ты сегодня притихший, сказала она потом, когда они отдыхали. О чем ты думаешь?
Она грациозно встала и завернулась в сари.
Он надел шелковый халат, который она хранила для него, и обнял ее за плечи.
Сунита, я скоро женюсь. Прости меня.
Он почувствовал, как изменилось ее дыхание.
В наступившей тишине слышались жужжание насекомых за окном, скрип колес на улице.
Я так и знала, что ты женишься, проговорила она наконец.
Она подошла к столику, где свеча роняла воск на открытку, которую он прислал ей из Англии через три недели после встречи с Розой. Открытка нелепаясейчас ему было стыдно, утка, пытающаяся ехать на велосипеде. Она хранила ее словно священную реликвию, как и все, что он дарил ей: дамскую сумочку, игрушечный автомобиль, флакон духов «Вечер в Париже», все еще стоявший в нераскрытой коробочке. Все подарки лежали на полке, где перед образом Шивы горели свечи.
Когда свадьба?
Ее спина была точеной и прямой.
Через месяц.
Ты знаешь ее? Или вас познакомила старая сваха? Она повернулась и пыталась изобразить улыбку.
Знаю. Но не очень хорошо. Мы встретились в Англии во время моего последнего отпуска.
Она хорошенькая?
Да, но
Она хорошая женщина?
Да, кажется, да.
Передай ей, что я подошлю к ней киллеров, если она нехорошая.
Она больше не пыталась переставить свечу и просто задула ее. Она была дочерью воина. Джек никогда не видел ее плачущей, не плакала она и сейчас.
Она счастливая, Джек.
Я надеюсь, что у нас все будет нормально, сказал он. Но жюри в нерешительности
Какое жюри? Ты о чем?
Так, ни о чем
Отец хочет, чтобы я тоже вышла замуж. Она сидела в полумраке на диване. В ее голосе звучала грусть. Тот мужчина на пятнадцать лет старше меня, но очень добрый, красивый. В общем, подходящий.
«Никто из нас не волен в своем выборе», подумал Джек. Розу он тоже выбрал более-менее по тем же причинам: его устраивали ее положение в обществе, голос, облик, чтобы не пугать лошадей, полковника и солдат.
Ты думаешь, мне нужно выйти за него замуж?
Ох, Сунита, не знаю. Я не могу Он замолчал. Если она храбро держится, то и он должен тоже.
«Я почти не знаю женщину, на которой женюсь». Вот что он думал, когда, рыдая, ехал домой на рикше и потом, когда в холодном поту провел бессонную ночь. Но надеялся, что наутро ему будет лучше.
Глава 14Порт-Саид, за одиннадцать дней до Бомбея
Когда Вива вернулась на пароход, мистер Рамсботтом, знакомый родителей Гая, стоял на трапе. На лбу у него выступили бисеринки пота; он был так зол, что даже не мог смотреть на нее.
У Вивы пересохли губы.
Что случилось? Где Гай?
Вы лучше ступайте вниз и поговорите с ним, буркнул он. А потом я выскажу все, что думаю о вашем поведении.
Она проследовала за его квадратными плечами и скрипучими ботинками вверх по трапу, затем они спустились на три пролета вниз по сужавшейся лестнице и оказались в чреве парохода, где на них с удивлением глядели чумазые матросы.
Вы не имели права подсовывать его нам, бубнил он через плечо. Мы немного знаем его родителей, но совсем не знали его. Немыслимое бесстыдство! Его ботинки продолжали скрипеть. Где вы были весь день? Я не обязан смотреть за ним, а моя женатем более, у нее больное сердце.
Послушайте, сказала Вива. Скажите же скореес ним все в порядке?
Ну, через минуту вы увидите этого паршивого мальчишкуего держат в корабельном карцере, бриге или как там называется эта чертова каморка. Он бурлил от злости.
Мужчина в морском кителе привел их в небольшой отсек, где слегка пахло мочой и антисептиком.
А! Мисс Холлоуэй, компаньонка, как хорошо, что вы пришли. Дежурный офицер, рыжеволосый и смуглый, ждал их за конторкой. Моя фамилия Бенсон. Мужчины обменялись понимающими взглядамимол, нельзя полагаться на женщин. Мистер Гловер много чего натворил в ваше отсутствие.
Я могу немного поговорить с ним? спросила она.
Рамсботтом прикрыл глаза и выставил перед собой ладони, словно говоряменя это не касается. Офицер отпер дверь.
Когда она вошла в карцер, Гай лежал на узкой койке лицом к стене. В помещении было жарко, за 105 градусов, но он кутался в серое одеяло. Пальто висело на стене. Еще в дверях она почувствовала его запах: алкоголя и пота.
Гай, сказала она, что случилось?
Когда он повернулся, его лицо выглядело так, словно кто-то ударил по нему ногой: вокруг глаз багровые гематомы, губы вдвое больше обычного. В уголке рта сочилась сукровица.
Почему вы не в лазарете? спросила она.
Он смотрел мимо нее на офицера, который стоял в дверях.
Зачем вы ее позвали? закричал он заплетающимся языком. Она не виновата. Старый дурак Рамсботтом катит на нее бочки.
Гай, Гай, тише, пожалуйста. Когда Вива присела на край койки, дверь тихонько закрылась. Смотри, он ушел, прошептала она. Скажи мне скорее, что случилось.
Ничего, пробормотал он. Это все, что вам надо знать. Он сморщил лицо, словно ребенок перед плачем, потом закрыл глаза и, казалось, заснул.
Мисс Холлоуэй, Бенсон снова появился в дверях, ему сделали инъекцию с седативным препаратом, так что я не думаю, что вы сегодня от него много услышите. Если вы не возражаете, добавил он, мы зададим вам парочку вопросов.
Конечно. Она дотронулась до ноги подопечного. Вы уверены, Гай, что я ничем не могу вам помочь?
Можете принести мне бутылочку хлорки, буркнул он, и я выпью ее. Он снова повернулся к стене. Шутка.
Даже в экстремальной ситуации он не желал с ней общаться.
Его надо показать доктору, сказала Вива дежурному офицеру.
Они сидели в его закутке. Пот лился по лицу Бенсона, капал на промокашку, а тонкие рыжие волосы прилипли к голове. Он включил вентилятор.
Жарче стало, правда? учтиво заметил он. Кажется, вчера в Баб-эль-Мандебском проливе было 110 градусов.
Что с ним случилось? спросила она. Почему он не в лазарете?
Мадам. Вошел стюард с чашкой чая. Ей показалось, что пароход снова плывет. Вы оставили ваши покупки на палубе, мисс Холлоуэй. Когда стюард протянул ей сумочку с новым блокнотом и душистой бумагой, ее залила новая волна стыда. Во всем виновата она: не надо было оставлять его одного.
Что же произошло? спросила она в третий раз офицера, когда они снова остались вдвоем. Он по-прежнему не отвечал. У него заплыли глаза, сказала она. Его надо показать доктору.
Абсолютно верно. Он поскреб мокрый лоб. Сейчас я это организую, но важнее всего перевести мальчишку снова в его каюту.
Не лучше ли поместить его в лазарет?
Бенсон принялся рыться в каких-то бумагах. Когда он снял колпачок с ручки и нашел бланк, который искал, она поймала себя на мысли о том, сможет ли она полюбить мужчину с рыжими волосами на коленях.
Ну, это немного сложнее. Повернув стул, он сел лицом к ней. Пока вы ездили за покупками, или смотрели достопримечательности, или что-то там еще, мистер Гловер напал на одного из пассажиров и оскорбил его. Его бледные глаза следили за ее реакцией. На индийского пассажира по фамилии Азим. Он с севера, из известной мусульманской семьи. Мистер Азим задержал Гловера в своей каюте с парой запонок для манжет и маленькой серебряной шпагой с инкрустацией, которые Гловер сунул в карман пальто. Возникла потасовка, поначалу ничего серьезного, но потом, по словам Азима, после короткого разговора мистер Гловер размахнулся и сильно ударил мистера Азима в лицо, потом в ухо. Азим пробыл в лазарете пять часов, потом его отпустили. Тогда он сказал, что не хочет возбуждать дело. Но все может измениться.