Хе- хе.
Решили убедиться. Спрашиваю: оттуда? Точно. Из Ивано-Франковска. Дальшея впервые видела человека, который говорит больше и быстрее, чем я. Когда он сел на любимого конька про москалей-украинцев-гуцулов-евреев, я поняла, что спорить со мной не все рискуют не потому, что я права, а потому, что отдача, очевидно, замучает.
И правда, что.
И забыли, ладно? Но он так много говорил. Что я подумала
В этот момент за соседним столом знатоки футбола громко расцеловались. Я посмотрела на них и сказала.
Знаешь, раньше я записывала пьяные диалоги. Мужское соленое слово. Все такое.
Потом перестала?
Ага.
Поняла, что список тем ограничен?
Точно.
Список тем для мужских разговоров, как и список сюжетов в литературе Сколько их там?
Кажется, не больше двадцати.
Примерно по этой причине я перестал напиваться с друзьями до икоты
Уважаю.
Теперь мы курим траву. Хм. А этот, который много говорил. Что ты подумала?
Да, извини, опомнилась я. Мне стало интересно, почему у него вдруг открылись шлюзы. Ведь сидел же раньше, никого не трогал, не тянуло его поговорить. А тутцелая лекция, будто Не знаю. Думаю, это про то же, что у этих футболистов рядом. Иллюзия вожделенной общности. Мне каждый раз кажется, что она не про взрослых людей, а про подростковопределять себя через группу, к которой принадлежишь, и пытаться размазать всех представителей других групп.
Кола кончилась. Виски тоже. За соседним столом обозвали Малафеева, наметился повод для драки.
Дима спросил:
Продолжать будем?
Думаю, нет. Боюсь окончания банкета.
Ты про соседний столик или про наш?
Проси счет, улыбнулась я.
В прокуренном тамбуре он, затягиваясь, сказал.
В группах легче самоутверждаться. Круг сужен, тебе не нужно побеждать целый мир, достаточно показать, что ты крутой, вполне определенному числу лиц. И все. Ты мужчина.
Хорошо, когда ты сам выбираешь эти лица и признаешь их мнение авторитетным, кивнула я. Но ведь чаще это выливается в социальные сети и закрывание гештальтов десятилетней давности.
Что ты имеешь в виду?
Недавно в очередной раз стучится ко мне бывшая одноклассница, с которой мы друг друга, мягко говоря, не очень уважаем. А тут: «Привет, дорогая, как твои дела, как успехи». По опыту, наверняка она внезапно чего- то добиласьхотя бы, может, вышла замужи теперь ей надо похвастаться. Иначе зачем меня поминать-то всуе, на ночь глядя, вот скажи?
Ну, я иногда откапываю ненужных людей, когда они вдруг становятся нужными. Смотрю страницу, узнаю все новости, задаю вопросы по теме, имитирую интерес.
Фу, поморщилась я.
Не мы такие, жизнь такая.
И что, неужели это работает?
Люди любят, когда ими интересуются.
Вернулись в купе, свет включать не стали. Дверь открыли пошире. Попросили у проводника чаю.
А ты часто ездишь в Питер?
Как-то так получается, пожала плечами я.
Меня домой уже не тянет. Да и не к кому, по большому счету.
Наверное, ты уехал давно, друзья все в Москве. А у меня все в Питере остались. По школоте я тоже не скучаю. За редким исключением.
Проводник принес чай. Поставил на стол. Захлопнул дверь. Голоса в темноте.
Заметь, стремителен и деликатен.
На лицо годы тренировки
Дима включил ночник над своей полкой.
Да, школота. Я в хоре пел.
Ха, не может быть.
Серьезно. Нам сказали, что хористы через год поедут в Китай. Я очень хотел. Старался. Через год они вызвали мою маму и сказали, что мальчик сильно старается, но фальшивит еще сильнее, и из-за него вообще весь хор никуда не поедет.
Ты расстроился?
Из-за Китая да. Но «минус хор» сделал меня счастливым.
И тогда ты понял, что иногда средства поганят цель?
Да ничего я тогда не понял. Я был маленький и не мыслил еще такими категориями.
Знаешь, что мне нравится в Москве? спросил он после паузы.
Пока нет.
Здесь у каждого своя история прибытия. Расскажи свою, он улыбнулся.
О. Боюсь, что виски уже выветрились, и моя слезливая история
М, сказал он, обжегшись чаем. Так это будет слезливая история?
Это была слезливая история, ответила я.
Давай, рассказывай. Сейчас три ночисамое время для таких историй.
Учти, ты сам напросился.
Еще чаю?
А давай.
Мы вышли в коридор и долили кипяток прямо в стаканы с разомлевшими пакетиками чая и дольками лимона, а затем сосредоточенно и молча шли обратно, шатаясь и боясь обжечься.
Я весь внимание, Дима устроился поудобнее.
Хорошо я насыпала сахар в чай и помолчала.
* * *
В аудитории было жарко. Я сидела на широком подоконнике и смотрела во двор. Здание было построено квадратом, и собственно факультет журналистики занимал только два крыла, в третьем и четвертом жили обычные люди. Я смотрела в их окна. Кухни, шторы, абажуры. Во дворе курили абитуриенты.
Все окна были распахнуты, но это не помогало. Влажная гнетущая духота петербургского лета не давала вздохнуть. Я посмотрела наверхтуда, где между корпусов был виден серо-голубой квадрат неба. День был беременный, вот-вот грянет ливень, а я как всегда была без зонта.
Просторная и светлая аудитория с широкими столами на шесть человек каждый, в две колонны с проходом. Я подумала, что эта аудитория, факультет на Васильевском островевсе это выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком хорошо, чтобы стать моим университетом. И все же слишком хорошо, чтобы я сдалась, не разбив рукиили головуради мечты учиться здесь.
Через месяц мне предстояло определиться с факультетом: журналистика или история. Учитывая, что украинский для меня второй родной, старославянский был проще простого, а история Восточной Европы приравнивалась к истории моей семьи. На исторический поступить без связей было легче, чем на журфак: конкурс был не такой большой. Но журфак был интересней.
В аудиторию вошла высокая женщина. Аккуратное каре, стильные очки, плиссированная летящая юбка в пол, легкая блуза и тяжелый сотуар чуть ниже груди. Быстрым уверенным шагом она прошла по проходу между рядами и, наконец, встала перед нами.
Друзья мои, пожалуйста, рассаживайтесь, и давайте поскорее начнем. Меня зовут Арина Анатольевна, я буду читать вам курс русской литературы: обычно я преподаю его здесь и на филологическом факультете. Если, она улыбнулась, Когда вы станете студентами журфака, я буду также читать вам курс стилистики и вести семинарские занятия по публицистикедля тех, кто выберет кафедру теории речевой деятельности и языка массовой коммуникации. Но об этом позже, а сейчас у меня к вам деловое предложение. Времени у нас с вами мало: курсы длятся две недели. Я могу маленько подробнее остановиться не на пушкиных, лермонтовых, маяковских и иже с ними, Она произнесла имена нарочно низким голосом, так что все улыбнулись, А на авторах, произведениях или периодах, которые вам не так хорошо знакомы. Как вы считаете?
Все согласились. Решили начать с современной литературы: она для нас была совершенно незнакомой, в то время как кто-то в группе сказал, что на журфаке серьезный творческий конкурс, и фору получают кандидаты, которые берутся писать на злобу дня.
Арина Анатольевна широкими мазками, свободно вела диалог с аудиторией о самых маститых авторах современности. Ее манера была не похожа ни на одного учителя или преподавателя, ни на одного человека, которого мне доводилось слушать раньше. Она сидела на краю первой партыто есть, стола, лицом к нам и периодически протягивала ладошку к кому- то, риторически вопрошая: «У себя в голове вы же так не рассуждаете, правда ведь. Вот и в тексте »
Лекция только началась, я понятия не имела о том, кто такая Людмила Петрушевская, и почему редакторы про нее говорили, что ее рукописиэто золотые яйца. Я просто поняла, что мне все равно, где и на кого учиться, лишь бы учиться у Арины. Она будто не пересказывала, а писала на наших глазах рассказ, который мы все на той лекции вместе с ней проживали.
Я вышла из аудитории и позвонила Ване в полном восторге. Чтобы сообщить, что я определилась: хочу учиться на журфаке, на кафедре с очень сложным названием, где Арина читает курс стилистики и публицистики, которую я, вообще- то, раньше терпеть не могла.
А потом пойду в аспирантуру! выпалила я.
С ума сошла? усмехнулся Ваня.
Почему это?
Потом ты переедешь в Москву.
Я ненавижу Москву.
Да куда ты денешься, уверенно ответил Ваня.
Через полтора года мы с ним расстались. Я ревела в подушку месяц. Однажды меня даже пришел утешать папа. Сидел рядом и вздыхал, гладил по спине, потом что-то говорил обрывками фраз. Я обнаглела в конец и курила в туалете по ночам. Родители делали вид, что не замечают.
В голове у меня на самом деле была только одна мысльВаня. Я встречалась с подругами, ходила в театры, гуляла по Петербургу, много читалано все книги были написаны о нем, все актеры были похожи на него, все улицы Петербурга были давно исхожены с ним за руку, все подруги смотрели на меня участливо и иногда спрашивали, не объявился ли он.
Потом впала в анабиоз года на два. Не в буквальном смысле. Спала, ела, училась, работала корреспондентом на радио, потом в PR-службе страховой компании, писала речи руководству и заказные статьи в журналы. У меня случались романы, ни один из которых не оставил в памяти ничегони слова. Вела дневник, все из себя выписывала, выжимала до последней строчки самого скучного диалога. Меня окружали одни только герои, и каждое событие служило сюжетом, хотя никогда не оформлялось в рассказы, стоящие прочтения.
На втором курсе университета я написала первую повесть. Сюжет пришел из ниоткуда, питерским ветром в голову надуло, главный герой был похож на Ваниного лучшего друга, который мне нравился. Я подумала, что когда у меня была возможность, я выбрала не того парня. Рома был в меня влюблен, а Ваня Эх.
Мне нравился сам процесс создания текста. Можно было придумывать все что угодно: взять героиню и сделать ей персональную бурю, и все прожить, все прочувствовать, прокричать, проплакать, просмеяться. Мне нравилось жонглировать словами, придумывая, как описать холодный рыжий свет фонаря в питерском парке, который несвежим апельсиновым соком лился на асфальт. Как-нибудь так.
Закончив, распечатала и дала прочесть папе: он был редактором окружной военной газеты, а мне нужна была рецензия. Рассказ лежал на его столе с моей подписью на первой странице.
К папе зашел его друг, писатель Аркадий Федорович, посвящавший свои произведения в основном бравым советским летчикам и воякам.
Кто такая Инга, спросил он.
Моя дочь. Рассказ написала.
Дашь почитать?
Через неделю Аркадий Федорович пригласил меня к себе в кабинет. Мы разговаривали с ним долгоо писательстве и о том, что помогает писать.
Это большая честь, быть писателем, сказал Аркадий Федорович. Тебя будут читать другие люди. И ты, и они благодаря книгам сможете прожить не одну, а несколько жизней. Но времени мало. Лучше всего пишется, пока молодой, пока все отзывается в сердце рефреном, пока не закостенел окончательно и тело не подводит. Хватило бы сил все сказать, улыбнулся он, показав стертые зубы. Его руки, жилистые и большие, покоились на столе, когда он говорил, пальцы были сомкнуты в замок. Я достала телефон, чтобы ответить на звоноксказала, что перезвоню.
Надо же, какой у тебя аппарат, указал он на мой мобильный. Мошшный!
Перед встречей я прочла несколько его рассказов, написанных совсем недавно, и меня ошеломило, что лексика и тон повествования были такими, как если бы автору было лет тридцать пять, не больше. Передо мной же сидел седой старик, лицо которого было исчерчено глубокими морщинами. Впадинами, а не морщинами, поперек лба.
Ваша княжна Мэри, осторожно предположила я, это ведь реальная женщина, которую вы знали когда-то. И любили, мне кажется.
Почему ты так решила?
Градус повествования меняется каждый раз, когда речь заходит о ней. Меняется стиль, слова, в тексте проявляется какой-то нерв, будто вы волнуетесь, описывая каждую вашу встречу. И еще вы лукавите. Кажется, что умалчиваете о чем-то слишком личном, чтобы описывать это с позиции всевидящего автора. Даже кажется, что вы маскируете избыток чувств от «своих глаз». Может, я не права. Извините. В целом, рассказ написан очень жестко, но каждый раз, когда в центре внимания появляется та самая Маша, автор из нарратора превращается вдруг в человекаочень уязвимого.
Видишь, как, усмехнулся он и на секунду отвел взгляд, прежде чем продолжить. Писателисамые беспощадные читатели. Они копают. Он сделал паузу, глядя мне в глаза, и вздохнул. Я хорошо ее знал, и этот рассказ раздражает мою жену. Хотя дело было тридцать лет назад. Но, собственно, потому я тебя и пригласил. Ты писатель. Не хорони это в себе. Тебе нужна благоприятная среда.
Разве ее выбирают?
Еще как! он хлопнул по столу ладонью. Собственно, что я и должен тебе сказать. Тебе надо в Москву. Учиться в Литературном институте.
Мы говорили долго. О творчестве, работе, отношениях с реальными людьми и героями, которым они послужили прототипом. Он сказал, что важно писать для кого- то, чтобы был человек, способный прочесть тебя от корки до корки, понять и прочувствовать, и чтобы ты знал, что именно ему будет интересно все, о чем ты пишешь. Тогда каждая строка обретает смысл и легкость, с которой ты способен повествовать, обращаясь к другу.
Я шла по Мучному переулку. Февраль выдался теплый, под ногами шуршал подтаявший лед. Мне захотелось позвонить Ване. Я всегда звонила ему, чтобы рассказать что-то важное. Это электрическое желание не исчезло даже после разрыва, и мне было жаль, что теперь оно неуместно. Зато я могла адресовать ему любое повествованиеи даже тридцать лет спустя рассказывать ему все, что важно, даже зная, что он этого никогда не прочтет.
Итак, ты решила поступать в Лити поступила? Дима широко улыбался. Таки во всем виноват Лит?
Таки не так все просто. Тебе не надоело слушать?
Нет. Мне нравится. Пойдем покурим и там продолжим.
Трясясь в прокуренном тамбуре, я ежилась от холода и напрягала голос, чтобы перекричать лязг вагонов. И даже холод казался там металлическим.
Прости, давай в купе продолжим?
Саспенс нарастал, иронично заметил Дима и согласился. Мы курили молча, загадочно улыбались, встретившись глазами. Я думала, стоит ли рассказывать все это Диме. А потом решила, что черт с ним. Пока несет, останавливать себя бессмысленно. Расскажу. Одно из двух: либо мы станем друзьями, либо не станем. Мы вернулись в купе, и я продолжила.
* * *
Ваня позвонил в воскресенье утром, когда я была дома одна, и так запросто: «алло». Я села на пол с трубкой.
Мы распрощались за два года до этого звонка.
Накануне ночью я не могла уснуть и написала ему письмо: «Из моего прошлого мне дорог только ты». Не отправила, но подумала, что вечность бы отдала за возможность просто его обнять.
Ты меня узнала?
Нет.
Правда?
Нет.
Я надеялся застать тебя дома.
Как у тебя дела?
Хорошо.
Послушай Я в Петербурге
Два года, пока ничего не знала о нем и старалась забыть, я ждала его звонка. Вечером подходила к дому и еще из-за угла смотрела, не стоит ли он у подъезда. Два года, в каждом по 365 дней, меня ждали разочарования.
Мы Можем встретиться? Подожди, не отвечай Это не займет много времени, мне нужно всего несколько минут. Я должен тебе передать кое-что.
Я сидела на полу с трубкой в руках и смотрела в окно. Петербургское грязно-белое небо, как мокрое вафельное полотенце над головой.
Ты еще здесь?
Я киваю, ответила я деловито и поднялась с пола. Хорошо. Всего на пару минут. В пять буду в универе, встреть меня там.
Я ехала в университет, перечеркивая Петербург по диагонали, сосредоточенно отслеживала станции метро. В наушниках играла та же группа, что и месяц назад, но каждый звук теперь казался новым. Я будто была без кожи и живая, как никогда. Все клавиши пианинопрохладные, гладкие белые, узкие черные. Струны гитар пружинили и резали пальцы в кровь. Кружась в потоках сквозняков, я почти задыхалась. Хотела дольше задержаться в лимбе между прошлым и будущим, как во сне, где ничего не нужно решать.