Кэти! произнес полный мольбы и муки голос. Кэти, вернись!
Я вздрогнула, но не оттого, что услышала свое имя, а от беспредельной тоски и призыва, с которыми оно было произнесено.
Сердце заколотилось у меня в груди; то был единственный звук в безмолвном доме.
Я села на кровати и прислушалась. Потом вспомнила такой же случай, произошедший со мной еще до отъезда во Францию. Тогда я точно так же внезапно проснулась среди ночи оттого, что услышала, как кто-то зовет меня по имени!
Почему-то меня бросило в дрожь. Я не верила, что этот голос мне приснился. Кто-то в самом деле произнес мое имя.
Я встала с кровати и зажгла одну из свечей. Подошла к окну, которое открыла на ночь. У нас считалось, что ночной воздух опасен и ночью окно нужно плотно закрывать, но мне до того хотелось насладиться свежим ароматом вереска, что я пренебрегла старинными правилами. Я перегнулась через подоконник и посмотрела на окно этажом ниже. В этой комнате, как и раньше, жил мой отец. У меня отлегло от сердца: я поняла, что этой ночью, как и тогда в детстве, слышала голос отца, говорившего во сне. Он звал Кэти.
Мою мать тоже звали Кэтрин. Ее я помнила лишь смутно не как человека, а как некое присутствие. Или этот образ был лишь плодом моего воображения?
Мне казалось, что я помню, как она держала меня на руках, причем сжимала так сильно, что я вскрикнула, оттого что не могла дышать. Потом это кончилось и у меня появилось странное ощущение, что я больше никогда ее не видела, что потом никто никогда не обнимал меня, потому что, когда меня обняла мать, я недовольно вскрикнула.
Не это ли причина отцовской грусти? Быть может, спустя столько лет он все еще видел во сне покойную жену? Наверное, что-то во мне напоминало ему о ней. Это было вполне естественно и могло бы все объяснить. Возможно, мое возвращение оживило старые воспоминания, прежние печали, о которых лучше навсегда забыть.
Как долго тянулись дни, какая тишина царила в доме! Это был дом стариков, людей, чья жизнь принадлежала прошлому. Я чувствовала, как во мне снова просыпается дух непокорства. Я не принадлежала этому дому.
С отцом мы виделись за обеденным столом. После этого он удалялся в свой кабинет писать книгу, которая никогда не будет закончена. Фанни ходила по дому, раздавая указания с помощью жестов и взглядов. Она была женщиной немногословной, но ее цоканье и надутые губы бывали весьма красноречивыми. Прислуга боялась Фанни: та могла уволить любого. Я знала, что она нарочно запугивала служанок, постоянно напоминая им о возрасте, дескать, если я вас выгоню, кто вас, старух, захочет нанять?
На мебели не было ни пылинки; кухня дважды в неделю наполнялась ароматом пекущегося хлеба; хозяйство велось идеально. Настолько, что мне даже захотелось хаоса.
Я скучала по жизни в школе, которая в сравнении с обитанием в отцовском доме казалась полной захватывающих приключений. Я вспоминала комнату, которую делила с Дилис Хестон-Брауни; двор под окном, с которого постоянно доносились голоса девочек; периодический звон колоколов, заставлявший чувствовать себя частью большой оживленной общины; секреты; хохот; драмы и комедии, сопровождавшие нашу жизнь, казавшуюся теперь, по прошествии времени, завидно беззаботной.
В течение тех четырех лет я несколько раз ездила отдыхать с людьми, тронутыми моим одиночеством. Однажды я отправилась в Женеву с Дилис и ее семьей, а в другой раз съездила в Канны. Но мне запомнились не красоты Женевского озера и не лазурное море в обрамлении Приморских Альп, а ощущение близости между Дилис и ее родителями, которое ей казалось чем-то само собой разумеющимся, а у меня вызывало жгучую зависть.
Однако, оглядываясь назад, я понимала, что ощущение одиночества настигало меня лишь изредка, ибо бóльшую часть времени я гуляла, ездила верхом, купалась и играла с Дилис и ее сестрой, словно была членом их семьи.
Однажды во время каникул, когда остальные ученицы разъехались по домам, меня на неделю отвезла в Париж одна из наших учительниц. Эта поездка была совсем не похожа на отдых с беззаботной Дилис и ее добрейшими родственниками, поскольку мадемуазель Дюпон больше всего заботило мое культурное образование. Теперь я улыбаюсь, думая о тех беспокойных днях, о часах, проведенных в Лувре среди полотен старинных мастеров, о поездке в Версаль на урок истории. Мадемуазель Дюпон решила, что ни одну секунду нельзя потратить впустую. Но больше всего мне запомнилось, как она говорила обо мне со своей матерью. Я была «бедняжкой, которую оставили в школе на каникулы, потому что ей некуда податься».
Я расстроилась, когда услышала это, и необычайно остро почувствовала отчаянное одиночество. Никому не нужная! Матери нет, а отец не хочет, чтобы дочь приезжала домой на каникулы. И все же я, как любой ребенок, быстро позабыла об этом и вскоре полностью отдалась очарованию Латинского квартала, магии Елисейских полей и блеску витрин на Рю-де-ля-Пе.
Письмо от Дилис заставило меня вспомнить те дни с тоской по прошлому. У моей подруги, готовившейся к лондонскому сезону, жизнь складывалась прекрасно.
Милая Кэтрин, я едва нашла минутку, чтобы написать тебе. Мне очень давно хотелось это сделать, но постоянно что-то мешало. Я буквально живу у портних, они мне все время что-то подправляют, перешивают. О, ты бы видела эти платья! Если бы их показали мадам, она, наверное, завопила бы от ужаса. Но мама твердо решила, что мне нельзя остаться незамеченной. Она составляет список приглашенных на мой первый бал. Представляешь? Уже! Ах, как бы мне хотелось, чтобы и ты была здесь! Прошу, напиши, какие у тебя новости
Я представляла Дилис и ее семью в их доме с конюшнями в Найтсбридже, рядом с парком. Как же ее жизнь отличалась от моей!
Я хотела ответить ей, но, что бы я ни написала, получалось мрачно и тоскливо. Могла ли Дилис понять, каково этоне иметь матери, которая строит вместо тебя планы на твое будущее, и страдать от холодности отца, который настолько занят своими делами, что не замечает возвращения дочери?
Поэтому на письмо Дилис я так и не ответила.
С каждым днем дом казался мне все невыносимее, я все больше времени проводила на свежем воздухе, катаясь верхом. Фанни криво усмехалась, глядя на мою амазонку, самую модную в Париже, купленную благодаря щедротам дядюшки Дика, но мне было все равно.
Однажды Фанни сказала мне:
Ваш отец сегодня уезжает.
Лицо ее при этом было непроницаемым, будто закрытая дверь, и я понимала, что Фанни нарочно сделала его таким. Невозможно было сказать, одобряет она отъезд моего отца или нет. Мне было понятно лишь то, что она хочет что-то скрыть и мне не позволено узнать эту тайну.
Потом я вспомнила, что отец и раньше, бывало, уезжал куда-то на целый день, а когда возвращался, мы все равно его не видели, потому что он запирался в своей комнате и подносы с едой ему относили туда. Появившись наконец, он выглядел опустошенным и еще более молчаливым, чем обычно.
Я помню, сказала я. Так он по-прежнему уезжает?
Регулярно, ответила Фанни. Раз в месяц.
Фанни, куда он ездит? прямо спросила я.
Фанни пожала плечами, мол, это не касается ни ее, ни меня, но я была уверена, что она знает.
Весь день я думала об отце, пытаясь найти ответ на этот вопрос, и наконец меня осенило. Он был не так уж стар. Сколько ему было лет, я не знаю, думаю, около сорока. Наверняка он еще не утратил интереса к женщинам, хоть и не женился снова. Я казалась себе искушенным человеком. Я множество раз обсуждала разные житейские вопросы со своими школьными подругами, многие из которых были француженками. А французы всегда куда более сведущи в подобных делах, чем мы, англичане, хоть и считаем себя людьми весьма передовых взглядов. Я решила, что у моего отца была любовница, к которой он регулярно наведывался, но на которой никогда не женится, потому что никто не мог заменить мою мать. После этих встреч, считала я, он возвращался домой, терзаемый угрызениями совести, потому что, хоть мамы давно не было на свете, он продолжал любить ее и считал, что этим оскверняет память о ней.
Вернулся отец следующим вечером, и все было примерно так, как мне помнилось. Я не видела, как он приехал, знала лишь, что теперь он снова сидит взаперти у себя в комнате, что он не выходит к столу и что еду носят ему наверх.
Когда же отец появился, вид у него был до того несчастный, что мне захотелось его утешить.
Вечером за ужином я обратилась к нему:
Отец, вы не заболели?
Заболел? Его брови тревожно сдвинулись. С чего ты взяла?
Вы так бледны, и у вас усталый вид. По-моему, вас что-то беспокоит. Я подумала, может, я могу чем-то помочь Я ведь уже не ребенок.
Я не болен, отрезал он, не глядя на меня.
Тогда
Заметив нетерпеливое выражение на его лице, я заколебалась. Но решила, что не позволю так просто от меня отделаться. Он нуждался в добром слове, и мой дочерний долг велел прийти ему на помощь.
Отец, послушайте, смело сказала я. Что-то не так, и я это чувствую. Возможно, я смогу вам помочь.
Тут он взглянул на меня, и нетерпеливое выражение сменилось холодным спокойствием. Я понимала, что отец намеренно выстроил стену между нами, что ему неприятна моя настойчивость и он воспринимает ее как проявление любопытства.
Мое дорогое дитя, тихо промолвил он, у тебя слишком развитое воображение.
Он взял нож и вилку и принялся за еду с куда бóльшим интересом, чем до того, как я заговорила. Я поняла. Это было вежливое указание оставить его в покое.
Редко когда я чувствовала себя так одиноко, как в тот миг.
После этого наше общение утратило последние остатки непринужденности и часто, когда я обращалась к отцу, он даже не отвечал мне. В доме говорили, что у него был очередной «приступ».
Дилис написала снова; она сетовала, что я так и не рассказала ей, как у меня дела. Читать ее письма было все равно что слушать ее: короткие предложения, подчеркивания, восклицательные знакивсе это производило впечатление возбужденного, сбивчивого рассказа. Она училась делать реверанс, брала уроки танцев: великий день приближался. Было чудесно оказаться вдали от властной мадам и чувствовать себя не школьницей, а модной леди.
Я снова попыталась написать ответ, но что я могла ей рассказать? Только одно: мне отчаянно одиноко. Я живу в доме, полном уныния. О Дилли, ты радуешься тому, что учеба в школе закончилась, а я здесь, в этом тоскливом месте, мечтаю о том, чтобы вернуться в школу
Разорвав письмо, я отправилась в конюшню седлать Ванду, кобылу, которую выбрала после возвращения. Я чувствовала себя так, будто угодила в паутину своего детства, и мне казалось, что в жизни моей уже никогда не будет места радости и веселью.
Но настал день, когда в ней появились Гэбриел Рокуэлл и Пятница.
В тот день я, как всегда, отправилась кататься по пустоши и, несясь галопом по торфянику к твердой дороге, вдруг заметила женщину с собакой. Остановить лошадь меня заставил плачевный вид пса. Он был тощий, жалкий, с веревкой на шее, заменяющей поводок. Животные всегда были близки моему сердцу, и я никогда не могла равнодушно пройти мимо страдающего существа. Женщина, как я поняла, была цыганкой, что меня нисколько не удивило, потому что на пустоши находилось несколько таборов и бродяги нередко подходили к нашему дому, предлагая купить крючки для одежды, корзины или вереск, который мы и сами могли нарвать. Фанни их терпеть не могла. «От меня они ни гроша не дождутся! бывало, кипятилась она. Цыганесборище отпетых лентяев, все до единого».
Остановившись рядом с женщиной, я сказала:
Может, вы понесете его? Он же совсем обессилел.
А вам какое дело? грозно ответила она, и из-под спутанных, некогда черных, но уже начинающих седеть волос на меня сверкнули острые маленькие, как бусинки, глаза.
Затем выражение ее лица изменилось. Она заметила мою модную амазонку, ухоженную лошадь, и ее взгляд мгновенно стал алчным. Я была джентри, а джентри для того и нужны, чтобы их надувать.
У меня во рту уже два дня даже маковой росинки не было. Я не лгу, леди, это святая правда.
Однако она ничуть не походила на голодающую, чего нельзя было сказать о животном. Глазки пса, несмотря на его печальное состояние, смотрели живо и внимательно; это была небольшая дворняжка, немного похожая на терьера. Ее взгляд тронул меня: мне вдруг подумалось, что она умоляет ее спасти. В эти первые секунды меня потянуло к собаке, и я поняла, что не смогу ее бросить.
Если кто-то и голоден, так это ваш пес, заметила я.
Храни вас Господь, леди, эти два дня мне нечем было с ним поделиться.
Веревка причиняет ему боль, разве вы не видите? добавила я.
Иначе я не могу его вести. Будь у меня самой хоть немного сил, я бы понесла бедняжку на руках. Да откуда ж им взяться, силам? Вот подкрепиться бы хоть чуток
Не сдержавшись, я выпалила:
Я покупаю этого пса! Даю за него шиллинг.
Шиллинг! Бог с вами, леди, да разве я смогу с ним разлучиться? Это же мой маленький дружочек.
Цыганка наклонилась к собаке, и по тому, как испугано сжалось животное, легко можно было догадаться об истинном положении дел. Мое желание заполучить его удвоилось.
Сейчас всем тяжело, правда ведь, ангелочек? продолжала женщина. Время такое. Но мы-то с ним вместе уже так давно, что просто не можем расстаться за шиллинг.
Я порылась в карманах в поисках монет. Конечно, я догадывалась, что эта женщина отдаст пса и за шиллинг, ведь чтобы столько заработать, ей бы пришлось продать очень много крючков для одежды. Но, будучи цыганкой, она собиралась сперва поторговаться. Вдруг, к своему смятению, я обнаружила, что вышла из дому без денег. В кармане амазонки лежал только испеченный Патти пирожок с мясом и луком, который я захватила на тот случай, если не успею вернуться домой к обеду, но вряд ли цыганка согласилась бы обменять на него собаку. Ей нужны были деньги, и ее глаза уже горели от мысли о них.
Она напряженно наблюдала за мной, ее собака тоже. Взгляд цыганки сделался хитрым и одновременно подозрительным, а взгляд псаеще более призывным.
Знаете, начала я, я не взяла с собой денег
Но не успела я договорить, как губы цыганки уже недоверчиво скривились. Она яростно дернула за веревку, и собака отозвалась жалобным визгом.
Тихо! прикрикнула женщина, и пес снова сжался и посмотрел на меня.
Я задумалась, как поступить: попросить цыганку подождать здесь, пока я съезжу домой за деньгами, или предложить ей отдать мне собаку прямо сейчас и потом в любое время наведаться в Глен-хаус за деньгами. Но я понимала, что все бесполезноэта женщина доверяла мне не больше, чем я ей.
И в ту самую минуту словно из ниоткуда появился Гэбриел. Он скакал к дороге через пустошь, и мы с цыганкой обернулись на топот копыт. Он ехал на вороной лошади, отчего казался еще привлекательнее; его красота и элегантность произвели на меня впечатление с первого же взгляда. Темно-коричневый костюм для верховой езды, сшитый из тончайшего материала и изысканно скроенный, выглядел на нем изумительно, но именно лицо Гэбриела, когда он подъехал ближе, приковало мое внимание и позволило мне сделать то, что я сделала. Когда я вспоминала об этом позже, мне представлялось довольно странным останавливать незнакомого человека и просить у него взаймы шиллинг на покупку собаки. Нопотом я рассказывала ему об этомон показался мне рыцарем в сияющих доспехах, Персеем или святым Георгием.
Изящные черты его лица были слегка омрачены печалью, что тотчас же меня заинтриговало, хотя во время нашей встречи это было заметно не так, как впоследствии.
Я обратилась к всаднику, как только он выехал на дорогу:
Простите, не могли бы вы остановиться на минутку?
И, еще не договорив, сама подивилась своему безрассудству.
Что-то случилось? откликнулся он.
Да. Эта собака умирает от голода.
Гэбриел остановил коня и перевел взгляд с меня на пса и цыганку, оценивая положение.
Бедняга, сказал он. Видно, ему несладко приходится.
Голос его прозвучал сочувственно, и я приободрилась, поняв, что обратилась за помощью не напрасно.
Я хочу купить этого пса, объяснила я, но не взяла с собой денег. Мне ужасно неловко, но не могли бы вы одолжить мне шиллинг?
Знаете что, завыла женщина, я его не продаю! Ни за какие шиллинги не продам, и все. Это мой малыш, слышите? Зачем мне с ним расставаться?
Вы уже согласились продать его за один шиллинг, напомнила я.
Цыганка покачала головой и притянула собаку к себе, а я снова ощутила укол сострадания, увидев, как упирается маленькое животное. Я умоляюще посмотрела на молодого человека. Он, улыбаясь, спрыгнул с лошади и сунул руку в карман со словами: