Серена узнала папарацци по фотографии в газетной статье, которую Роберт показывал ей примерно год назад. У Роберта на Стива был зуб, потому что когда-то, когда Кипу было два года, Сергати преследовал также и Роберта с Джоанной. Но Роберт, который был ростом выше метр девяносто и в свое время играл в американский футбол за команду колледжа, не собирался разбираться в судах. В районе Трайбека нашлись подходящие темные переулки, и Роберт с группой других знаменитостей, куда входили Шон Пенн, Брюс Уиллис и Джордж Клуни, поколотил папарацци. Никаких судебных запретов мистеру Сергати не потребовалось он оставил их всех в покое.
Но сейчас он снова объявился. Стивен ждал момента, когда враг окажется особенно уязвимым, чтобы нанести следующий удар. Джоанна уже садилась в скорую помощь со своим умирающим мужем, а Кип в этот момент, с красным перекошенным лицом, топал ногами и визжал прямо перед объективом щелкающей камеры. Даже Серене, не особенно искушенной в вопросах, связанных с прессой, было понятно, что фотография сына Роберта, кричащего вслед скорой помощи, увозящей его отца, будет стоить больших денег.
Не задумываясь, Серена завела Кипа за машину, спрятав от фотографа, а сама зашагала на другую сторону улицы, постепенно переходя на бег и все время увеличивая скорость по мере приближения к своей цели, так движется голодная львица, прежде чем броситься на антилопу и отгрызть ей задние ноги.
Стив, привычный к таким вещам, тут же выпрямился и, подняв обе руки, заявил:
Я не делаю ничего противозаконного. Вы не имеете права мне мешать!
Была все-таки в Стиве Сергати одна хорошая черта он был болезненно худым. Поэтому Серене не составило особого труда сбить его с ног, забрать фотоаппарат и вдребезги размолотить его об асфальт впрочем, предварительно вынув из него карту памяти.
Я вызову полицию! заверещал Стив, ставший из-за этого писка еще больше похожим на крысу. Я тебя, стерва, по судам затаскаю! Ты еще меня попомнишь! Я тут всех знаю! Всех до единого!
На что Серена, свами в недавнем прошлом, наклонилась к нему так низко, что оказалась в буквальном смысле нос к носу.
А теперь, урод, слушай сюда! прорычала она не своим голосом. У меня есть пистолет. И если ты еще раз приблизишься к этой семье, я клянусь Господом Богом снесу, блин, твою долбаную башку на фиг. Потом она выпрямилась и, брезгливо взглянув на валяющегося на тротуаре репортера, добавила: Не веришь? А ты проверь.
Джоанна с Кипом смотрели на нее с другой стороны улицы так, будто встретились с привидением. Но в данном случае все было как раз наоборот. Потому что в этот момент Серена перестала витать туманом где-то на задворках их жизни и стремительно вошла в самую ее сердцевину, и теперь решительным шагом направлялась через улицу к остолбеневшей Джоанне. Но сейчас были другие дела, которыми необходимо было заняться.
Я не успела никому позвонить запинаясь, проговорила Джоанна. Не могли бы вы остаться с Кипом
Я буду с ним столько, сколько потребуется. Об этом, пожалуйста, не беспокойтесь.
Джоанна посмотрела на Кипа.
Я позвоню тебе, как только доберусь туда, хорошо, малыш?
Кип кивнул. Дверь скорой помощи захлопнулась, и Джоанна с Робертом уехали. Серена обернулась к Кипу, этому находившемуся в смятении восьмилетнему человеческому существу мужского пола. Она не знала, что сказать. Но Кип сам помог ей выйти из этого положения. Он взглянул вслед Стиву Сергати, который уходил пошатывающейся походкой, а потом перевел на Серену свои большие выразительные глаза, в которых читалось благоговейное уважение.
Вау. Вы надрали-таки задницу этому парню.
Серена вдруг поняла, что впервые за три года их знакомства мальчик обращается непосредственно к ней.
Она улыбнулась.
Да. Думаю, да.
После чего наша супергероиня Серена увела Кипа наверх в квартиру.
* * *
Во второй половине того же дня, когда Руби отменила свое искусственное оплодотворение, она решила навестить мать, которая жила в пригороде Бостона. Время от времени девочкам все-таки нужна мама.
Сидя в поезде, мчавшемся на север, Руби пыталась сообразить, зачем она туда едет. Проезжая через Коннектикут и глядя на аккуратные маленькие домики, с укрытыми на зиму бассейнами, собачьими будками и детскими игровыми площадками во дворах, она решила, что ей нужно узнать, так ли ее мать несчастна, как ей запомнилось. Действительно ли воспитывать их с братом было для нее настоящим адом? Или, может быть, у нее все не так уж ужасно, как рисовала Руби ее память?
Ее мать жила на тихой улочке в Сомервилле. Руби позвонила в дверь. Никто не ответил. Удивившись, Руби позвонила снова: она предупредила мать о том, что приедет. Когда никто не открыл и на этот раз, Руби проследовала по дорожке и обошла дом с другой стороны. Шелли сгребала листья на заднем дворе. Ей было шестьдесят восемь; крашеные светло-каштановые волосы с проседью были подстрижены под «боб». Формы у нее были как у дочери округлые, пышные, но изрядно расплывшиеся из-за решения спокойно дожидаться старости, вместо того чтобы проводить каждую свободную минуту в тренажерном зале. Несколько мгновений Руби наблюдала за ней, оставаясь незамеченной: мать выглядела здоровой, энергичной и вполне довольной собой. Интересно, как ей живется? Мать подняла глаза.
Руби! воскликнула она и, подойдя к дочери, крепко обняла ее. Как я рада тебя видеть!
Разумеется, потому что ты моя мать, а я твоя дочь, и все матери всегда рады видеть своих детей. Вот и вся причина.
Хорошо выглядишь, мама, сказала Руби, совершенно не кривя душой.
О, ты тоже! Ты тоже! Пойдем в дом!
Приняв душ и переодевшись, Руби прошла на кухню, где у матери уже был готов чай.
А еще я сделала тебе тост с корицей! Как в старые добрые времена!
От этих слов повеяло ностальгией, и Руби улыбнулась. Когда на улице шел снег, она, возвращаясь домой, обязательно находила на кухне тост с корицей. Это была их маленькая семейная традиция, которую ее мать унаследовала от своей матери, бабушки Руби. А чаепитие было их взрослым ритуалом, который они соблюдали до мельчайших подробностей. Обе любили слабенький американский чай «Липтона» будет вполне достаточно, спасибо, и, собираясь вместе, как сегодня, твердо знали, что обойдутся одним пакетиком на двоих. Руби села к столу.
Ну, расскажи мне о Нью-Йорке. Как там живется?
Есть искушенные, умудренные опытом матери, которые могут поделиться своими абстрактными идеями или подсказать, где купить именно такой лифчик, какой тебе нужен.
Шелли была не из таких, но Руби это нисколько не заботило. Потому что, хоть ее мать, возможно, и не видела последний нашумевший документальный фильм о суданских беженцах, зато реагировала на события ее жизни с искренним удивлением и радостным ликованием. Она была готова бесконечно слушать о Манхэттене, о работе и жизни Руби, и все это до сих пор вызывало ее живейший интерес.
Ну, в Виллидже открылся новый ресторан, сказала Руби, но туда никак нельзя попасть, потому что он вечно забит друзьями владельцев. И всех это жутко достает.
Правда? Как интересно. И там все время полно знаменитостей?
Каждый вечер.
Мать Руби сокрушенно покачала головой.
Это неправильно.
Руби улыбнулась.
Конечно.
Она пригубила свой чай и, взяв со стола тост с корицей, откусила кусочек.
Мам, я тут все думала Каково тебе было?
Что ты имеешь в виду, дорогая?
Ну, каково это быть матерью-одиночкой?
Шелли закатила глаза.
О, это настоящий ад. Просто ужас. Это были жуткие времена.
Тебе было одиноко?
Дорогая, это не то слово. Мне было так одиноко, что я неоднократно думала о том, чтобы покончить с собой. И я не шучу. Это был настоящий кошмар, правда. Шелли хлебнула чаю. А кто владелец этого ресторана? Тоже известный человек, да?
Да, вроде того. У него свой журнал. Руби попыталась вернуться к прежней теме. Значит, для тебя это был ужасный жизненный опыт, как мне и запомнилось?
О, я уверена, что это было намного хуже, чем тебе запомнилось. Это были худшие годы моей жизни, с горькой усмешкой сказала она.
Руби сделала еще один глоточек своего жиденького чая и вдруг расплакалась. Она оперлась локтями на стол и схватилась руками за голову.
Прости меня, мама, произнесла она, подняв глаза на Шелли. Мне ужасно жаль, что ты была так несчастлива. Прости меня.
Мать взяла Руби за руку и с улыбкой низко склонилась к ней.
Но разве ты сама не видишь? Сейчас-то все хорошо. Я счастлива. У меня есть друзья, есть мой сад, я все время куда-нибудь хожу.
Руби зарыдала еще сильнее.
Слишком по-о-о-здно! Тебе нужно было быть счастливой раньше! Тогда бы я не испугалась быть матерью-одиночкой! А сейчас слишком поздно!
Шелли растерянно смотрела на дочь, пытаясь понять, что та имеет в виду. Она не чувствовала себя обиженной, просто ей было очень грустно.
Но, дорогая, ты совсем не такая, как я! И если бы ты захотела стать матерью-одиночкой, у тебя все было бы совершенно по-другому.
Руби вскочила со своего стула; по ее щекам катились слезы, голос был сдавленным и дрожал.
Я такая же, как ты. Люблю чай, все время пребываю в депрессии, подолгу валяюсь в кровати, много пла́чу, и еще я очень и очень одинока.
Мать Руби тоже встала и положила руки ей на плечи.
Ну, если ты на меня похожа, тогда делай так, как сделала я. Ступай к врачу, и пусть он подберет тебе хороший антидепрессант. Лично мне помог лексапро.
Руби с удивлением уставилась на мать.
Что?
Последний год я сижу на антидепрессантах. Это изменило мою жизнь.
Ты что? запинаясь, переспросила Руби, с трудом пытаясь переварить неожиданную новость.
Нет причин страдать от депрессии. По крайней мере, достойной причины. Тебе тоже нужно получить свой рецепт.
Руби снова села за кухонный стол. Это было для нее настоящим шоком. Даже после бесчисленных ночей в слезах и нескончаемых дней, когда она была не в состоянии заставить себя встать с кровати, она никогда не рассматривала варианта с антидепрессантами. Это ей как-то в голову не приходило. А ее неискушенная мать, живущая в провинции, обошла ее в этом вопросе.
Остаток дня Руби просидела у матери на кухне. Она плакала, рассказывая ей об инъекциях гормонов, о том, как тяжело ей было пройти через это, о том, как она вспоминала, какой несчастной ей запомнилась мать, и как это заставило ее уйти прямо из кабинета врача. Теперь уже настала очередь Шелли лить слезы.
Прости меня. Прости, мне нужно было тщательнее скрывать то, как мне было тяжело. Мне очень жаль
Руби продолжала плакать.
Ты не виновата. Как можно было скрыть такое? А ты старалась, я знаю. Правда.
Да. Но очень жаль, что никто мне тогда не подсказал
Что не подсказал?
Что это был мой долг. Помимо того, чтобы кормить вас, одевать и проверять ваши домашние задания, моим долгом было каким-то образом выглядеть счастливой. Ради вас. Чтобы вы могли это видеть. Прости меня.
Руби потянулась через стол и взяла ее за руку.
Тогда ты никак не могла это сделать. Никак.
Так они и просидели до ночи держась за руки, тихо разговаривая и прихлебывая свой жидкий чай «Липтон». И обеим стало легче.
* * *
Дети Джорджии сидели, уставившись на Марка Левайна. Он широко улыбался им, но как-то странно, не разжимая губ, как будто поймал что-то в рот и не хотел выпускать, однако при этом старался всем показать, что он очень рад.
Итак, начал он, как вы оба поживаете?
Бет и Гарет продолжали смотреть на него с отсутствующим видом. Джорджия даже испытала своего рода удовлетворение: ее дети чувствуют, что он придурок и что им не стоит с ним разговаривать. Губы Марка снова сжались в той же непонятной улыбке. Он предпринял еще одну попытку:
Я здесь потому, что ваши мама с папой попросили меня выяснить, как вам живется сейчас, когда вашего папы тут больше нет.
Молчание.
Я, например, слышал, что однажды вечером вас оставили дома одних. Это правда? Вы испугались?
Джорджия опустила глаза и стала внимательно разглядывать свои руки, чувствуя, как у нее на лбу от волнения выступают капельки пота. Она раньше даже не догадывалась, сколько энергии может уходить на то, чтобы сдержаться и не убить кого-то.
И снова молчание. Благословенное, враждебное, угрюмое молчание ее детей.
Марк Левайн взглянул на Джорджию.
Возможно, будет лучше, если я поговорю с ними наедине?
Джорджия испуганно взглянула на него.
Но Я не знала, что вам разрешается
Нам действительно разрешается задавать вопросы детям, когда родителей нет в комнате. В качестве гарантии для вас у меня есть диктофон, чтобы вы имели возможность полагаться не только на мои слова.
Джорджия, разумеется, хотела протестовать, но, учитывая то, как прошла их последняя встреча, приняла решение уступить.
Конечно, вы можете это сделать. Я пойду к себе в спальню и закрою дверь.
Благодарю вас, сказал Марк Левайн. Это не займет слишком много времени.
Джорджия встала и посмотрела на своих детей. Ее детей, которые сейчас были ее судьями, жюри присяжных и палачами. Ее капризные, любящие сочинять, наивные, обожаемые, непослушные и непредсказуемые детки, каждое слово которых сейчас будет записываться, словно произнесенное каким-нибудь Далай-ламой. Джорджия мельком глянула на Гарета. На прошлой неделе он придумал себе воображаемого друга гигантского тарантула. Что ж, спроси у них, козел, с кем они хотели бы жить.
Побеседуйте с мистером Левайном, окей? Говорите ему правду и отвечайте на все его вопросы. Мы оба хотим, чтобы вы просто рассказали о том, как вам живется.
Затем она медленной уверенной походкой прошла к себе в комнату. Зайдя туда, Джорджия закрыла за собой дверь, бросилась на кровать и, зарывшись лицом в подушку, издала громкий, насколько позволяла ситуация, вопль. Полежав так еще пару мгновений, она села и невидящим взглядом уставилась в пространство.
Джорджия задумалась о том, как она докатилась до этого до ситуации, когда суд может признать ее никчемной матерью. Она стала вспоминать свою семейную жизнь. Перед глазами у Джорджии всплыла сцена, когда она накинулась на Дейла на улице из-за того, что тот никогда не забирает почту. Вспомнила, как по утрам выговаривала ему за то, что он вечно просыпал кофе на кухонную стойку, а она терпеть не могла вытирать все это за ним губкой, да потом еще и отмывать губку от кофе. Джорджия думала о том, каким глупым он ей казался, потому что не умеет пользоваться микроволновкой, и как он злился, когда газеты приносили с опозданием, но при этом ни разу не удосужился позвонить и пожаловаться на это. Она пыталась сообразить, в какой момент ей стало все в нем не нравиться и когда она перестала сдерживаться и начала демонстрировать ему это. Должно быть, после рождения детей. Джорджия слыхала, что такое часто бывает. Но почему? Может быть, после того как потомство произведено на свет, женщина подсознательно решает, что мужчина уже выполнил свою основную функцию, и поэтому разными способами дает ему понять, что больше в нем не нуждается? Но почему у нее возникло такое чувство? Не хотела же она, в самом деле, воспитывать детей одна. Не хотела снова начинать знакомиться с мужчинами и ходить на свидания.
Джорджия подумала о Сэме, о том, как покупала себе цветы. О том, как танцевала на стойке бара, а какой-то мужик пытался ее оттуда согнать, потому что хотел увидеть там девушку «погорячее». О парне, за которым гонялась в «Хоул фудс». Эти кадры, один унизительнее другого, проносились в голове словно вспышки. И конечно же, Джорджия вспомнила свое безумие с Брайаном, которое заставило ее выбежать из дома, оставив детей в квартире одних.
Она осознала, что, видно, действительно спятила. И винить в этом некого, кроме себя. Джорджия считала себя вправе срывать раздражение на Дейле в любой момент и по любому поводу. А когда он ушел от нее, она посчитала, что имеет право действовать без тормозов. В какой-то момент она потеряла контроль над собой, а сейчас теряла еще и контроль над своим будущим в качестве матери. Джорджия сидела и думала о том, что ее дети сейчас говорят о ней. Она вспомнила, как ее как-то вызвали в школу из-за того, что Гарет ударил другого мальчика. Она пришла и разговаривала с директором, в то время как Гарет, пристыженный и взволнованный, сидел на лавочке в коридоре. Что ж, это можно считать реваншем, не так ли?
Минут через двадцать пять, показавшихся Джорджии вечностью, она решила выглянуть и посмотреть, что там происходит. В конце концов, она их мать!