Анна Толкачева, Константин ДружининМальчик с татуировкой бабочки
Пролог
Все началось с того, что я попал в общагу и мне приспичило передернуть, да так, чтобы была опасность спалиться в любой момент. Дверь в душевую пронзительно скрипнула, из коридора по ногам змейкой скользнул холодный воздух. Лицо обдало теплом и влажным паром: еще недавно здесь принимали душ. Кабинки с душевыми лейками, как водится, не имели дверей вовсе. В тишине было слышно, как разбиваются капли воды, слетавшие с края плохо закрытого крана. Я зашел внутрь. Побитые, заросшие бурой плесенью края отцветшей плитки, на полувечная сырость и слизь, выкрошенная от времени бесконечная однообразная мозаика из квадратов горчичного цвета, клубы пара. Отличная обстановкаоткрывай воду и начинай. Я попробовал. Тело облепила удушливая влага, босые пятки быстро разбухли от горячей воды. Я прислонился к скользкой стене. Разглядывать стену было неинтересно, и меня не покидало ощущение, будто сзади кто-то пялится. Я обернулся: в душевую набилась куча народу, все толклись в дверях и гундели. Я разочарованно протиснулся мимо них и вышел.
Хотел было исполнить свое желание прямо в коридоре, но никак не мог сосредоточиться. То ли хлопанье дверей от сквозняка меня нервировало, то ли сбивали с мысли люди, мельтешившие вдоль облезлых стен, как надоедливые тараканы. Забыл сказать: я был в женском платье. Может, оно и вызвало вокруг меня такой ажиотаж. Платье было ярко-розовое, до колена, с пышным подолом, как у куколки, с рюшами и рукавами-фонариками, и мне невероятно нравилось, как из-под всей этой красоты торчит мой незамысловато прямой член. Постепенно я начал осознавать, что меня видела, наверное, уже вся общага, и пальцы одеревенели и перестали слушаться. Сердце ухало, нанося мне тяжелые удары в подреберье, в ушах гремели литавры. Я бросился в свою комнату, не разбирая дороги. Стыд. Гребаный стыд победил. Несмотря на огромное желание, я так и не смог сделать это прилюдно.
В спасительной пустоте комнаты я прислонился к запертой двери и, глядя в дверной глазок, вернулся к начатому. Наконец-то! Полное погружение в реальность людного коридораи полная безопасность. Сзади раздались детские голоса. Что за черт! По спине поползли мурашки от мысли, что эти пакостники таращатся в окно и тычут в меня пальцами, как в неведомую зверюшку. Поганцы пронзительно засмеялись, но я не сдавался. Они не унимались. Я обернулся: там никого не было. Белая дыра окна, как бельмо на глазу слепого, разрасталась вширь. Внутри нее не было ничего, кроме липкого белого тумана, проникавшего в мою комнату со звуком льющейся из крана воды, сопением затаившегося зверя и холодом бездонного колодца. Туман подполз ко мне, вцепился в кожу ломкими иглами, пробираясь все глубже. Оглушительный топот и визг прорезал вязкую тишину. Я вздрогнул и полетел вниз, безо всякой надежды на опору и на будущее.
Глава 1. Брат Пфанне
Просветления не достиг, но хоть покушал.
Брат Пфанне
В окно и правда смотрела бесцветная хмарь унылого утра. Соседские дети давно проснулись и безнаказанно резвились, топоча и взрываясь жизнерадостным смехом. Смейтесь, смейтесь, пока еще не осознали всю тщетность бытия.
Ноги, выпростанные из-под одеяла, замерзли, я подтянул их ближе к животу. Ничего не хотелось. Еще один унылый день. Хорошо, что сегодня воскресенье и никуда не надо идти. Шея затекла, я повернулся на другой бок и поморщился от боли, иглой вонзившейся где-то за ухом. Напротив дрых брат Пфанне. Он нахрапывал, будто дракон из сказки про хоббита, и смешно шевелил выпяченными пухлыми губами с жидкими усиками. Из уголка его рта тонкой паутинкой тянулась слюна и капала в пустую коробку из-под пиццы: очевидно, приговорил целую «Карбонару» перед сном. Среди крошек в коробке копошился таракан. На необъятном животе Пфанне громоздился тускло мерцающий ноутбук. Все понятно: гонял перед сном монстров, представляя вместо них одноклассников, а затем продолжил это увлекательное и бесконечное занятие в мире снов.
Мы никогда не обсуждали эту тему, но я знаю, как зовут всех его школьных обидчиков, истязавших его физически и морально за несуразность, за то, что он толстый и жалкий. Ручаюсь, оттуда и пошло прозвище Bratpfanne. Наверняка он воспринял его как знак свыше и указание пути. С тех пор он всерьез увлекся христианством. По его собственному признанию, любимый текст у негоАпокалипсис.
Временами Пфанне разговаривал во сне. Иногда кричал, махал руками и дергался, проклиная одноклассников, а потом стонал и всхлипывал, подрагивая лицом и кривя губы. Будить его в такие моменты мне казалось оскорбительным, сродни наглому подглядыванию за его интимными делами, так что обычно я поворачивался на другой бок и представлял себя в полном одиночестве на рассвете в горах. По правде, я никогда не был в горах, так что полет моей фантазии ничем не ограничивалсякак ничем не ограничивался и Пфанне в своих снах о священной войне. В последнее время спал брат Пфанне неспокойно, ведь врагов у него стало неизмеримо больше, причем куда более могущественных.
Не нужно было смотреть на часы, чтобы понять: еще раннее утро, меньше девяти. С десяти до двенадцати проходит воскресная служба, и мой сосед еще ни разу ее не пропустил. Он ходит на все церковные службы, каждый день. Немыслимо, но именно полное и неукоснительное следование идеалу духовности сыграло с ним злую шутку.
***
Вообще, я никогда не испытывал симпатии к Пфанне. Он высказывал идеи, абсолютно противоположные моим. Пфанне любил вещать, что все европейцы живут не во Христе, что они продали души дьяволу за богатства и удовольствия земные, забыли о любви и загнивают в разврате и похоти. За такое, конечно, их всех скоро поразит десница Божия святым мечом Михаила, а их души заберет сатана. А Пфанне меж тем всячески поддерживает курс нашего государства, оплотом которого стало православие. В то время когда каждый европеец думает только о себе и не любит ближнего своего, уж мы-то все связаны духовными скрепами и под священным триединым флагом войдем в Царствие Божие И прочий бред в том же духе.
Цель жизни брата Пфанне заключалась в том, чтобы нести Его слово всем без исключения. Брат Пфанне был аспирантом кафедры теологии и отрабатывал свое образование ассистентом преподавателя. Он писал диссертацию об интеграции православной теософии в школьную программу и намеревался воплотить задуманное в жизнь с Божьей помощью и при поддержке чиновников и депутатов. Вот тогда-то разольется благодать по всей стране и реки потекут медом, а жестокие дети откроют сердца истине и перестанут обижать жалких и слабых, сирых и обездоленных. Я же надеялся, что к тому времени меня здесь уже не будет.
В общем, когда я узнал, что Пфанне собираются от меня отселить, то даже обрадовался на время, пока не разобрался во всей ситуации. Оказалось, свято место пусто не бывает, и вместо Пфанне в мою комнату поселят студента по обмену, китайца. А поскольку азиаты худые и тщедушные, такие, что каждый занимает в пространстве только половину объема брата Пфанне, то сразу двух китайцев и поселят. Я узнал это случайно от нашего коменданта, который явился для проверки с планами комнат. Выяснилось, что после оптимизации комната на двоихлишняя роскошь. А вот на троихпо новым нормам шесть квадратов на рыло, если третьим окажется китаец, в самый раз.
Удивительно, как любит наш народ всяких иностранцев! Намного больше любит, чем своих соотечественников. Впрочем, даже эта, казалось бы, непреходящая любовь иссякает мгновенно с прекращением денежного потока от заграничных гостей. И вот бюрократическая змея в погоне за очередной сиюминутной наживой сослепу наткнулась на свой длинный хвост, на котором написано, что человека нельзя просто так лишить крыши над головой. Тут очень кстати подвернулся брат Пфанне.
***
Как-то раз, глядя, как сосед уплетает вторую кастрюлю гречневой «икорки» с грибами, я небрежно поинтересовался его делами. И Пфанне, треснув кулаком по столу и расплевывая гречку по всей комнате, разразился тирадой:
Прихожу я давеча с заутрени на кафедру, а там завкаф стоит и подманивает пальчиком: иди, мол, сюда, негодник, разговор есть серьезный. И начинает глаголить мне, что мой рабочий день с девяти до шести по штатному расписанию. Он, язычник и содомит, надумал ставить мне в укор, что я служу Богу по утрам. И когда я стал объяснять про свое богоугодное дело и ссылаться на Библию, этот пособник сатаны заявил, что Трудовой кодекс важнее Библии. И вот по этой бесовской книге он возжелал лишить меня довольствия. А потом я узнал, что христопродавцы лишат меня еще и крова!
Возмущенно раздувая ноздри, Пфанне подытожил, что заутреня гораздо важнее высиживания каких-то чресло-часов, а потом расплакался, обильно сдабривая солью гречку, которую отправлял в рот трясущейся рукой.
У соседа выдался исключительно тяжелый день. Уверенный в своей правоте, он тотчас из института пошел жаловаться в приход. По дороге он воображал, как его восстановят и даже повысят до завкафедрой, а ирода, что занимает сейчас эту должность, сошлют к раскольникам на перевоспитание. Слова настоятеля сразили его, как молния Господня: поделом ему за неуважение к церкви, ибо негоже утолять голод во время дневной службы прямо в храме, как он делает ежедневно. Пфанне так и осел под тяжестью открывшегося ему заблуждения: оказывается, церковная обедня вовсе не для обеда. Обвинения священника подействовали гораздо сильнее Трудового кодекса. Неведомо, как выдержал его рассудок, но Пфанне собрался с духом и пошел другим путем. Второй раз его душевное равновесие подверглось испытанию, когда он узнал, что в нашем православном государстве бюрократия сильнее церкви. Кляузы, написанные во многие инстанции, вызвали только череду проверок деятельности руководства кафедры, департамента и института и так запутали ситуацию, что вопрос об увольнении и выселении Пфанне затянулся надолго.
Глава 2. Густавсон, который обязательно вернется
Похоже, что всю жизнь проживешь вот так, без собаки
А. Линдгрен, «Малыш и Карлсон»
Наступил Новый год, и я, как следовало ожидать, не получил ни одного поздравления. Если разобраться в ситуации, то это довольно естественно. Только тот, кто не занят приготовлениями к празднику и общением с гостями, может сидеть хоть всю ночь в интернете и рассылать открытки. Со временем, когда все вокруг обзаводятся семьями, друзья отодвигаются на второй план. Ты проводишь с ними все меньше времени, все реже пишешь им, так что спустя несколько лет даже не знаешь, что у них спросить кроме «как дела?». Тогда друзья становятся чем-то вроде запасного варианта на крайний случай: как последняя сигарета для бросившего курить, которой он не спешит воспользоваться, но хранит на память.
Так что по своей новой традиции в праздничную ночь я смотрел фильмы о Гарри Поттере, опустошая бутылку сухого белого в одиночку. Никаких тебе оливье и курантов. Красота. Если бы не фейерверки и вопли за окном, могло бы показаться, что я уже в раю. Как я к этому пришел? Дайте подумать. В детстве мама пеняла мне, мол, почему ты подо всех подстраиваешься, почему у тебя нет своего мнения, где твоя гордость? А я сидел и думал: а что такое эта гордость? Ни разу не видел, чтобы отец сказал матери хоть слово поперек. Почему-то, когда я собирался с силами и решался показать свою гордость, вечно получалась какая-то ерунда.
Вот, например, пошли мы с другом на озеро плавать. Он скинул одежду, наказал мне ее сторожить, а сам нырнул и поплыл брассом, изящно и красиво виляя плечами, как красотка на подиумебедрами. Я смотрел на него с восхищением, пока он не уплыл и не скрылся надолго в толпе купающихся. Был солнечный день середины лета, блики резвились на водной ряби и слепили глаза. Я скинул кроссовки, закатал брюки до колен и немного потоптался по мокрому песку, перекатывая теплые песчаные валики пальцами ног. У самого берега шмыгали водомерки. Сверкая глянцевыми глазищами, над поверхностью воды стремительно пролетела стрекоза. Рядом парочка заскакивала в деревянную лодку, намереваясь получить солнечный удар на романтической прогулке по воде. А я чуть не умирал от горя, представляя, как мой друг весело барахтается со своими знакомыми, оставив мне тоскливую и унизительную роль сторожа вещей. Вот тогда я решился на невероятно крутой и гордый поступок: я встал и ушел.
Местность была открытая, так что когда он вернулся, то быстро увидел, как я вышагиваю по солнцепеку с высоко поднятой головой. Сначала он шел следом и бранил меня, но увидев, что я упрямо не обращаю на него внимания, дернул за руку и остановился вместе со мной. Виновато опустил взгляд и тут же радостно вскричал: «Матти, смотри, тут дикая клубника растет!» Он сел и принялся уминать ягоды, росшие чуть ли не под моими ногами. «Матти, давай это будет наше секретное клубничное поле!» Вот такая вышла ерунда. Так что со временем я понял: единственное, что я могу сделать, это послать все и оставаться в гордом одиночестве.
***
Можно подумать, будто я некто вроде байронического героя, который идет всем наперерез и страдает от непонятости и одиночества. Ни в коем случае! Я невероятный приспособленец. В нашем мире только такие типчики и могут выжить, я в этом уверен. И у меня есть четкий план абсолютного приспособления к жизни. Нужно уехать отсюда. Я уже выучил несколько европейских языков, так что могу восклицать «Да! Ах, как это прекрасно!» почти в любой стране цивилизованного мира, а там уже присмотрюсь и разберусь, как дальше. Кассы общепита всегда рады принять выпускника филологического факультета. Когда после школы пришло время выбирать профессию, единственное, что я умел делать хорошо, читать книги. Поэтому, ни минуты не сомневаясь, отправился в гуманитарный университет. Думал, что смогу зарабатывать деньги, просто продолжая читать. Как же я ошибался! Хотя до поры я приспособился вполне неплохо: живу в общаге, бездельничаю на ежемесячную подачку от государства. И в гробу я видал ваш навязанный лицемерный патриотизм!
***
Когда какой-то тип заявился ко мне в комнату, представился журналистом и поинтересовался, знаю ли я гражданина Петра Васильевича Мороза, я даже не удивился. Все явления в жизни носят циклический характер. Когда я узнал, что у меня завелся выпивоха сосед, то уже ждал чего-то подобного. Да, говорю я, знаю, конечно, а как же не знать, когда его дружки по ночам горланят его по имени, долбят в двери и бьют бутылки под окном. Лежишь, бывало, завернувшись с головой в одеяло, и в полной темноте представляешь, как они целятся в окно соседа. Хоть бы не перепутали!
В общем, как и в прошлый раз, пришлось куда-то идти и рассказывать все, что знаю. Когда я был школьником, жил у нас один Густавсон, потом пропал. Никто бы о нем и не вспомнил, кроме меня, если бы не его женаужасная женщина. От ее визга в доме звенели оконные стекла. Каждое утро в их квартире начиналось с того, что она включалась в режим бензопилы и дробила его шаткое здоровье бесконечными упреками и бранью. Каждый вечер сопровождался другим ритуалом: люстра надо мной покачивалась от грохота и пронзительных воплей: «Опять нажрался!» Поэтому сосед со временем перестал напрягать себя подъемом на третий этаж. Обычно он обитал в подвале. О нем даже соседи говорили: «А, это тот Густавсон, который живет в подвале!»
Полицейские ходили по квартирам, показывали фото и расспрашивали всех. Дверь открыл мой отец, и пока он пытался разобраться, в чем дело, мать принялась вопить: «Знать не знаем этих пьяниц!» Однако, услышав имя Густавсон, я не сдержал возгласа: «Да это же!..» Нас пригласили в участок на беседу. Родители говорили, что несовершеннолетних нельзя допрашивать без их согласия, так что я должен отказаться и сидеть дома, но я заупрямился. Мне стало любопытно. Я сидел напротив следователя и все ждал, когда он закроет дверь, направит мне лампу в лицо и начнет пытки. Но он все оттягивал. В детстве у меня было мало друзей, так что, когда не с кем было погонять мячик, я развлекался шпионскими детективами. И еще я грезил о собаке. Я рассказал, что Густавсон обещал купить мне щенка. О том, что он приглашал меня пошалить в подвале, благоразумно умолчал: родители сидели рядом. На самом деле никакого мяча у меня тоже не было, а в уличный футбол играли соседские пацаны. В то время я очень стеснялся чужих людей, но старался перебороть это. Заливаясь краской до самых пяток, я просил взять меня в команду, но парни постарше только смеялись. Постепенно я проторил дорожку в подвал. Там меня встречал единственный друг, который никогда надо мной не смеялся.
Чем мы там занимались? Я толком не помню. Густавсон никогда при мне не пил, он всегда приходил уже в нужной кондиции. Он много рассказывал о перипетиях судеб своих коллег, о каких-то знакомых, но никогдао себе. Говорил о вроде бы простых, но непонятных вещах. И никогда не приставал с вопросами, что сегодня было в школе или кто в классе больше всех нравится. Еще мы играли в шахматы, Густавсон оказался терпеливым учителем. И он знал, что больше всего на свете я мечтаю завести собаку и уйти из дома.