Ведь правда же?
Каша перестаёт смеяться и вдруг накрывает своей ладонью мою ладонь. Всё происходит так быстро, что я не успеваю отдёрнуть руку.
Прости, говорит он мягко. Я не хотел тебя обидеть. И мне правда сложно представить вас вместе, но вовсе не из-за того, о чём ты подумала. Я думаю, тыличность. А онкартонная фигурка.
У раскаяния почти такой же цвет, как у страха и чувства виныоранжевый. Но тёплый, мягкий, уютный.
Я не сержусь, я осторожно высвобождаю пальцы и прячу руки в карманы. Но ты меня совсем не знаешь. И ещё ты не прав.
Каша закидывает за спину свой джинсовый рюкзак и громко хмыкает:
Ну-ну
Мы спешим в класс.
День пролетает в суете. Вот-вот начнутся триместровые каникулы, так что мы пишем контрольную за контрольной, сдаём охапки тестов и носимся по коридорам под окрики учителей «Не бегать!». Я прихожу домой только к четырём часам и без сил падаю на диван перед теликом. Вот бы заснуть хотя бы на сутки Тем более мама и Ксю как раз сладко посапывают в родительской спальне: я вижу их силуэты, тесно прижавшиеся друг к другу на кровати. Мама-медведица и медвежонок
Сон ко мне не идёт. Или это я не иду к нему? Мысли, как муравьи, носятся по тропинкам извилин в мозгу и не дают расслабиться. Я подтягиваю колени к груди и, поколебавшись, обхватываю правое запястье пальцами левой руки. Ничего. Сколько бы я не пробовала, я была и остаюсь единственным человеком, чьи чувства для меняодна огромная тайна.
Или, может Может, я просто бесцветная? Скучная, серая и неприметная настолько, что внутри меня вообще никаких красок нет? Но я же чувствую! Просто не могу разобраться, что именно. Кажется, боюсь. Но вот чего и почему?
Я снова тяну себя за чёлку и, растрепав волосы, замираю под синей завесой. Что-то меняется, вот что пугает. Каша, Лера, Андрей Даже Оксана и Егор! Все они как будто делают шаг в мою сторону, занимают какое-то место внутри. А я этого не хочу. Или хочу? Ох, я не знаю
Ксю начинает недовольно кряхтеть, и я выныриваю из мыслей. Тихонько захожу в родительскую спальню и уношу сестрёнку, пока мама не проснулась. Прижимаюсь щекой к её нежной щёчке и с наслаждением погружаюсь в покой. Знаю, это немного эгоистичноиспользовать младшую сестру как антидепрессант, но она, кажется, не против. Ксю играет с синей прядкой иой! больно дёргает меня за волосы. Я корчу рожицу, и она улыбается. А затем потихоньку засыпает опять.
Проходит минут двадцать, пока из комнаты не выглядывает мама. Её кудрявые волосы смешно сбились на одну сторону, а на щеке остался отпечаток подушкисловно кто-то смял кожу в горсти.
Не знаешь, кто похитил моего ребёнка?
Мама широко зевает и, шаркая босыми ногами по полу, плетётся к дивану.
Мне вернуть его обратно? спрашиваю я шутливо.
Нет-нет, наслаждайся, сонно бормочет она, натягивая на плечи плед.
А как же «вот станешь матерью, тогда и поймёшь»?
Это не про тебя. Ты и так уже всё понимаешь. Может, даже лучше меня.
Мне почему-то становится грустно. В носу начинает противно пощипывать, а на глаза наворачиваются слёзы. Я отворачиваюсь и утыкаюсь лицом в плечо.
Ты на меня всё ещё злишься? тихо спрашивает мама.
Наверное, нет.
Саш Я тебя не понимаю.
Я знаю.
Мы не смотрим друг на друга, и пропасть между нами как будто растёт. Почему так бывает, что люди любят друг друга, а всё равно не могут понять?
Мама тянется ко мне, но я слегка отодвигаюсь. Незаметно, словно просто пытаюсь устроиться поудобнее. Мамина рука повисает в воздухе, будто сдутый спасательный круг.
Когда я была в твоём возрасте, мы с подружками столько всего отчебучивали. Меня и дома-то почти не было. Делали стенгазету, ходили на танцы, обсуждали мальчиков, учили друг друга целоваться, хихикали Мы друг для друга были всем, и это было лучшее время в моей жизни. И я не могу просто смотреть, как ты упускаешь своё.
Может, я просто другая?
Но ты же моя дочь. Ты моё продолжение.
И как такие простые слова могут сделать так больно? Может, я не хочу быть чьей-то пятой ногой, пусть даже её. Не хочу быть удобной. Не хочу быть сиквелом к фильму про молодость в восьмидесятых. Не хочу влезать в круглую рамку, стачивая свои собственные углы.
Вот же странно. Получается, я хочу быть собой, хотя пока и сама не знаю, кто я.
Но и делать ей больно тоже не хочу. Я ведь и так ей вру насчёт папы. А теперь, получается, и насчёт себя
Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, неловко добавляет мама.
Знаю.
Вот и хорошо. Тогда можно можно мне обнять тебя?
Я смотрю ей в глаза, и что-то в моём взгляде говорит лучше слов. Мамин рот округляется, превращается в обречённую букву «О». Она кивает и отворачивается, а я остаюсь один на один с острым чувством вины.
Ксю просыпается. Мама мгновенно выхватывает её из моих рук и отходит. Я знаю, ей со мной трудно Она такая открытая, все чувства написаны на лице. А я, скорее, из тех, кто носит доспехи даже в одиночестве. Просто на всякий случай.
Вот и сейчас мамин голос немного дрожит, а спина неестественно прямая. Она сажает Ксю в манеж, повязывает фартук и стягивает волосы смешной детской резинкой с крольчонком.
Пусть доказательством моей любви к тебе будет шарлотка! Что скажешь? Мы нарежем туда тонну яблок. Где же тут, кхм, где же тут мука
Она хлопает дверцами, шуршит пакетами и без остановки бормочет что-то про «проклятые поварешки», лишь бы только заглушить тишину между нами.
Мамзову я.
М?
Она оборачивается.
Тебе не нужно ничего доказывать. Я тоже тебя люблю.
Мама сжимает губы и смаргивает слёзы. Вытирает глаза плечом. На пол с её рук, будто волшебная пыльца, сыплется белая мука. Но заклинание не срабатывает. Мы обе не знаем, что сказать. Слова, которые должны были сблизить, почему-то ещё больше нас отдалили.
Ксю радостно молотит ладошками по клавишам музыкальной игрушки.
Давай порежу яблоки! нарочито бодро предлагаю я.
Отличная идея! так же бодро отвечает мама.
Подать тебе форму? бодро спрашиваю я.
Конечно, спасибо! бодро отвечает мама.
Но чувство неловкости не исчезает. У нас всё валится из рук, а готовый пирог подгорает снизу и остаётся сыроватым внутри. Ксю плачет, я выковыриваю из теста яблоки К концу вечера мы все выглядим измученными.
Я чувствую взгляды, которые мама бросает на меня. Непонимающие, обиженные Словно я не выполнила важное обещание или не оправдала её ожиданий. Я и сама знаю, что не оправдала. Проехали.
Когда с работы возвращается папа, я сбегаю в комнату под предлогом домашки. На душе тяжело, муторно, гадко Непропечённый пирог склизким комком оседает в желудке. Я ворочаюсь и ворочаюсь с боку на бок, а голову словно зажали чьи-то огромные челюсти. Стиснут чуть крепчеи точно раскусят напополам
В конце концов именно головная боль выгоняет меня из комнаты. Раздражённая, сердитая, я крадусь на кухню и тихо выдвигаю ящик с лекарствами. Одной рукой перебираю коробки, а другую прижимаю к виску. Мне плохо. Мне больно! А названия на коробкахчёртов секретный шифр! Мне-то откуда знать, что из этого помогает при головной боли?
Я почти готова закричать. Хочется что-то сломать. Обрушить ящик на пол, растоптать таблетки ногами! Я бы так и сделала, если бы не мама. При мысли о том, как мне придётся ей это объяснять, в животе появляется тяжесть.
От невозможности выплеснуть чувства в клетке рёбер начинает вибрировать тёмное. Внутри меня будто зверь.
Тихо скрипит половица.
Вы с мамой поссорились?
Только этого не хватало. Я прикрываю глаза, пытаюсь дышать, пытаюсь взять себя в руки. Но папа говорит:
Тебе нужно больше о ней заботиться. Ей и так тяжело.
И я слетаю с катушек.
Медленно-медленно я закрываю ящик и поворачиваюсь к нему. Папа стоит, привалившись к столу бедром. В хлопковых пижамных штанах и белой футболке. В невидимом целлофане изо лжи.
Что ты сказал?
Папа хмурится. Брови сходятся в птицу на переносице. В голубых глазахгрозовые тучи. Он складывает руки на груди и чеканит:
Мне не нравится твой тон.
Тогда не заговаривай со мной.
Толчокплечом, шагвперёд, грудьколесом. Он становится передо мной.
Да что с тобой происходит? Это подростковый возраст? Что-то гормональное? Скажи, запишем тебя к врачу! Или ты просто в какой-то момент решила, что станешь невыносимой? Что это за поведение? Что за дерзость, дурость, протесты Ну, объясни! Не можешь?
Я сверлю его взглядом. Сжимаю губы. Мы оба молчим.
Ломота в висках становится нестерпимой.
Саш, наконец произносит папа со вздохом смирения. Поговори со мной, а? Что не так? Мы же были друзьями
Бах! И плотину внутри прорывает. Тёмное с рёвом ломает мне рёбра, затопляет всё внутри, и губы шевелятся:
Были, киваю. Пока ты не изменил моей маме.
Папа вздрагивает. Бросает быстрый взгляд в сторону спальни, и в этот момент я ненавижу его каждым атомом.
Как тыЩёки его бледнеют. Губы сжимаются в нитку. Глаза в замешательстве прыгают с предмета на предмет, кружат вокруг моего лица, но посмотреть прямо не решаются. Я Ябормочет он.
Вот так! Получай! Я тоже могу сделать больно. На мгновение меня затягивает в водоворот торжества.
Может, это тебе надо больше о ней заботиться? язвлю я.
Папа, пошатнувшись, приваливается спиной к холодильнику, а я прохожу мимо. Я не смотрю на него, да и он не пытается меня остановить. Он проиграл, я победила, но радости нет.
Тихо закрываю дверь, чтобы мама не проснулась, и на меня накатывает дурнота. Паника накрывает с головой. Дышать становится труднее, комната расплывается перед глазами, и я словно рассыпаюсь, крошусь, разлетаюсь на тысячу осколков.
И каждый осколок продолжает болеть.
***
Утром я просыпаюсь с распухшим лицом и головной болью. Дурацкий будильник дрелью вонзается в виски и затылок. Вот бы никуда не идти сегодня На мгновение эта мысль кажется соблазнительной, а потом я с ужасом представляю, как проведу целый день с мамой. Как целый день буду врать ей Или хуже того, скажу правду.
Я вскакиваю и иду в ванну. Корчу себе рожу, чтобы отвлечься от мыслей, но они как вода: везде найдут себе щёлку. Ни мой оскал, ни синяки под глазами их не останавливают. И я вспоминаю.
Я узнала случайно, как почти всегда узнают плохое. Мы сидели за столом, ужинали. Всё было как обычно, разве что папа казался немного усталым. Мама громко смеялась, и искры в её глазах согревали всех нас. Я тоже смеялась. Тихонько гудел холодильник, звенела посуда, и бряцали серьги у мамы в ушах.
Папа много шутил. Размахивал руками, жестикулировал и, конечно, смахнул со стола стакан. Я бросилась за тряпкой, а онсобирать осколки. Что-то тогда он смешное сказал, я не помню. Руки случайно соприкоснулись.
Я испугалась. Он весь будто корчился. Вспышки цветов метались в панике, оранжево-бурая жижа болотом засасывала их внутрь себя. Чувство вины. Настолько тяжёлое, сильное, мутное, что я охнула и отшатнулась.
Порезалась? В голосе папы были тревога, забота, лю Много чего. Он протянул мне руку, но я спрятала свою за спину и помотала головой. Мне было больно. Но больно внутри, и осколки стакана тут ни при чём.
А дальше просто. Это несложно, если знать, где искать. То, как он смотрел на маму, то, как всё время прижимал её к себе. То, как оглядывал всех нас больными глазами. Я просто поняла.
Ночью я взяла его телефон и нашла их переписку: это была ошибка, надо прекратить, я женат Обычные пошлости, какие, наверное, говорят в таких случаях. Я их удалила. Не знаю, что папа подумал об этом, с техникой у него не лады.
Вот и всё.
Я сплёвываю пасту в раковину и умываюсь холодной-холодной водой. Синяя прядка падает на лицо. Я кручу её в пальцах, а затем аккуратно срезаю маникюрными ножницами и смываю в унитаз.
На кухне мама воркует с Ксю, папа как ни в чём не бывало пьёт кофе. А я я чувствую себя так, словно смотрю на них из какого-то другого, параллельного мира.
Как он может так притворяться
Мам, надо поговорить, произносят мои губы.
Папа замирает. Смотрит на меня в ужасе.
Что такое? спрашивает мама с улыбкой. Будешь овсянку?
Папа встаёт. Тихо скрипит стул, трескается по швам тишина. Мама отводит взгляд и щекочет Ксю. Сестрёнка смеётся. Что-то внутри меня переполняется, и я не могу, не могу, не могу с этим справиться. Папин взгляд умоляет молчать.
Вы чего? Опять поругались?
Мы с папой смотрим друг на друга.
Нет, всё хорошо, медленно говорит он. Я обещал подвезти Сашку до школы.
Мы идём в коридор, обуваемся. Выходим за дверь, и я опять бегу вниз, перескакиваю через ступеньки, только бы он меня не догнал. Но папа и не пытается. Да и что бы он мог мне сказать? Есть такие поступки, которые не исправить словами.
Ветер на улице пробирает до самых костей. Сентябрь кончается. А вместе с ним и ещё что-то важноетолько внутри меня.
Привет! радостно говорит Каша, выдёргивая наушники из ушей. Он ждёт у школьных ворот и напоминает дворнягу. Помпон на жёлтой шапке, как хвост, мечется в разные стороны. Ему явно не терпится что-то мне рассказать.
Я прохожу мимо.
Ау, Саш, ты чего? недоумённо кричит он мне вслед. Какая муха тебя
Я ускоряю шаг и врезаюсь в кого-то плечом.
Мацедонская, ты обалдела?
Егор стоит возле лестницы. Коричневая кожаная куртка на нём даже не пытается притворяться новой. Оксана торопливо сбрасывает его руку со своего бедра и отводит глаза. Они оба мне противны.
С дороги, цежу я сквозь зубы.
Чего?
Недоумение превращает лицо Егора в комичную маску. Я, не задерживаясь, взбегаю по лестнице и захожу в школу прежде, чем он успевает очнуться от шока. Чья-то рука ложится мне на плечо. Я разворачиваюсь и, шарахнувшись в сторону, натягиваю рукава толстовки на пальцы.
Эй, ты в порядке? спрашивает Андрей. За спиной у него маячит Лера.
Не трогай меня.
Я не хочу сейчас знать, что он чувствует. Я вообще ничего ни про кого не хочу знать.
С тобой что-то не так, Андрей хватает меня за рукав.
Я вырываюсь и толкаю его с такой силой, что кожаная лямка соскальзывает с крепкого плеча, а сумка падает на пол.
Не трогай! Отстань от меня! Отстаньте все!
Ты что, больная? верещит Лера.
Андрей поднимает сумку. Отряхивает её, закидывает на плечо и прячет руки в карманы.
Как скажешь, отрывисто говорит он. А потом уходит, расталкивая плечами зевак. Уходит Лера, уходят все, и я
Я остаюсь одна.
Глава 5. Только не говори
С колючками вот какое дело. Надеваешь их, словно броню или доспехи, и думаешь, что так тебя не достать. А получается только больней. Как будто колючки врастают в кожу и ранят не только снаружи, но и внутри.
Выходные вязкие, как кисель из уныния. Время едва движетсянаверное, оттого что я сама не двигаюсь. Лежу на кровати и пялюсь в стену. К вечеру воскресенья я ощущаю себя такой натянутой и напряжённой, что голова опять начинает болеть. Мама смотрит на меня с опаской, папа отводит взгляд, и даже Ксю предпочитает ползать вокруг по широкой дуге. Но хуже всего то, что завтра придётся опять идти в школу. Ох
Утром я чувствую себя усталой, избитой и вместе с тем странно смиренной. Будь что будет. У меня больше нет сил переживать.
У школы царит обычная толкотня. Я натягиваю шапку на брови, кутаюсь в джинсовую куртку-оверсайз и угрюмо смотрю под ноги. Только у самых ворот бросаю быстрый взгляд туда, где в пятницу ждал меня Каша. Уф, а он опять там! Снова в наушниках и снова слушает музыку. Одежда на нём на удивление нормальная: синие джинсы и чёрная куртка, из-под которой торчит воротник водолазки. Что, если это из-за меня? Что, если это я убила в нём яркие краски?
Я вздрагиваю от этой мысли и, вздёрнув нос повыше, собираюсь пройти мимо. Вот только ноги будто против воли притормаживают у ворот. Носки моих кедов почти касаются его белых кроссовок.
Ага, говорит Каша, выдёргивая наушник. И снова: Ага, светло-карие глаза внимательно осматривают меня с головы до ног.
Он ничего больше не говорит, протягивает руку, и я, помедлив, хватаюсь за неё своей. Я так давно ни к кому не прикасалась Сознательно, сама. Его ладонь тёплая и немного шершавая на ощупь, а цвета мне хочется плакать оттого, какие они чистые. Они согревают, от них так хорошо, что даже тянет в груди.
Заботатёплого зелёного цвета, как листья, сквозь которые светят солнечные лучи. В ней всполохами доброта, симпатия, дружелюбие. И только у самого «горизонта» болотная топь обиды и сомненийкоричневая жижа, душевный перегной.
Мы идём на литературу? спрашиваю я.
Нет, отвечает Каша, бросив на меня быстрый взгляд из-за плеча. Мы идём не на литературу.
А куда?
В другое место.
Мы даже не переобуваемся и куртки не снимаем. Каша тащит меня за собой по лестнице, и мне становится неловко от того, что он держит меня за руку на глазах у всей школы. Наконец, мы добираемся до третьего этажа и останавливаемся у двери с надписью «Учительская».