Я выбежал во двор. Хотя правильней сказать, дом с проклятием выплюнул меня, подтолкнув тугим языком и закрыв со скрипом мерзкий рот-дверь. Меня встретила шелестящая липкой листвой тихая весна, но яркие лучи не могли уже вернуть той радости, с которой я шёл сюда. Пустота, запущенность и одиночество царили во дворе. Что же, надо уходить. Вернуться домой, или сходить куда-нибудьлишь бы подальше отсюда.
У арки путь перегородил Чемберлен. Я знал этого лохматого обитателя дворабольшой глупый пёс, который всегда встречал меня, радостно размахивая хвостом. Я часто брал для него кусочек хлеба или кости. Но сейчас он рванул ко мне из тени и, ухватившись за широкую штанину, сомкнул челюсти, упёрся и с глухим рыком мотал ушами. Пёс словно хотел меня задержать, и, пытаясь вырваться, я подумал, что вот-вот из проклятого дома выйдут таившиеся до этой минуты молчаливые суровые люди, они утащат меня в сырой подвал, чтобы измучитьтихо, жестоко, без цели. Этот дом ненавидел меня Ну и что ж, и я тоже ненавижу, зло и решительно проклинаю всех вас! С этим помыслом я пнул под живот Чемберлена, и его рычание перешло в испуганный писк. Положив в рот два пальца, я свистнул, и тут же сплюнулруки после падения были в пыли.
Выйдя из двора, я вздохнул так легко, словно покинул чулан. Радости не ощутил, ибо в чулане этом меня без слов оплевали, разодрали и ушибли но кто это сделал и почему, я понять не мог. Ноги, заплетаясь, понесли меня к реке, и хотя дыхание постепенно стало ровным, мне не удавалось привести мысли в порядок. Почему этот выходной денёк, так чудесно начавшись, обрушился на меня грудой камней? Почему прохожие с испугом оборачиваются на меня? Да что случилось?
Выйдя к берегу Воронежа, я замер, потер локоть и улыбнулся. Навстречу шли, взявшись за руки, те самые девушки, что встретились мне на скамеечке по пути. Всё плохое на миг стерлось, и я широко улыбнулся, подумав, что вот-вот исполню данное самому себе обещаниепознакомлюсь с ними, приглашу на фильм «Любимая девушка», и тем самым изменю жизнь! Смелость была со мной.
Но едва я окликнул, и девчата взглянули на меня, то лица ихмилые, румяные, сделались жёсткими. На меня смотрели каменные изваяния, холодные глаза наполнились отчуждением и холодом. Звук приветствия лишь сорвался с моих губ, и ушёл куда-то вглубь, растворился, умер в груди. Я невольно сделал два шага назад, и девушки ещё больше напомнили пафосные изваяния комсомолок. Ещё один шаг назад, и я упал, наступив на свою же, изорванную Чемберленом штанину. Полетел я нелепо, и как мне хотелось, чтобы девушки рассмеялись. Лучше выглядеть дурачком, и смех ободрил бы меня Но одна из нихта, с косичками, что понравилась мне больше, смотрела с какой-то тревогой и шептала что-то на ухо подруге. Я испугал их! До меня донеслось: «Видела у него шишку?» Тронул лоб, вспомнив падение в коридоре проклятого дома. От досады сплюнул, и угрюмо зашагал в другую сторону. Четыре месяца я не прикасался к папиросам, но сейчас, наверное, только курево могло бы меня утешить.
Нужно было срочно идти домой, притом лучше всего не привлекая внимания, шагать тихонько, словно угрюмая тень. Оставшись наедине, в своей комнате я смог бы все обдумать, сыграть самому себе что-то грустное на баяне, или хотя бы просто отлежаться и, как раненный зверек, зализать такие непонятные и непривычные обиды и раны. Но меня трясло всё сильней и сильней, новая, яростная, злая сила рвала, калечила душу, превращая меня в кого-то другого. Я шёл, и с меня, как со змеи, сползала старая кожа. Ну что, думал я, как дальше жить будешь, Коля Звягинцев? Ты остался один в огромном, недружелюбном мире, и хоть волком вой, ничего не изменишь.
Теперь понимаешь, что ты никому не нужен. Ни этим девушкамим тебя не жаль, ты испугал их, потому что выскочил на них, как безумец. Ты не нужен ни отцу, который сейчас решает важнейшие задачи на заводе, ни матери, которая тоже занята чем-то. Ей нет дела, что ты идешь сейчас по берегу, побитый и злой. Никому, никому, никому нет дела.
Куда ни пойдивезде на тебя посмотрят с подозрением и злобой. Хочется, чтобы кто-то сказал доброе слово, а лучше обнял и подарил самое ценноелюбовь. Настоящую, большую, человеческую. Размечтался! Ты один, решительно один, и нет никого и ничего больше!
Желая зацепиться, найти хоть что-то близкое, я вспоминал любимые книги, образы, и на ум пришел Лев Толстой, его уход из опротивевшей Ясной Поляны. Я также ощутил желание оставить всё и вся, идти, куда глаза глядят, лесами и лугами, заглядывая в небольшие деревеньки и сторонясь городов. Вот так, вдруг, бросить всё, взять деревяшку-посох и ступать без цели. День и ночь. За тёплые летние месяцы можно далеко уйти, подумал я, и удивился длинной цепочке своих нездоровых умозаключений. Я остановился и вновь прислушался к самому себе, и странный голос говорил, что всё правильно, нужно бежать, притом немедленно. Душа вырывалась из тесной груди, её поднимали и травили дымы заводов, глушили отдалённые свистки и крики, и она петляла, рвалась, летела, огибая извилистую реку, поднималась к небесной лазури, а затем опустилась звёздочкой где-то в лесах, на далёкой ветке сосны, и пела, звала за собой оставленное ею бренное тело. Душа моя была уже не здесь, и нужно было следовать за ней, чтобы найти её вновь
Меня трясло, хотелось пить, и я засеменил по склону к воде. Подход к реке был отличный, и я умылся. Вытирая лицо, я отхлебнул из ладоней, повернул голову к маковкам и башенке Успенского храма.
Я надолго замер, и, задрожав, впервые в жизни перекрестилсяразмашисто, медленно.
Да что же творилось со мной? Я и сам не мог понять. Захотелось побежать, видеть, как, приближаясь, растёт перед глазами старинный храм, ворваться, спрятаться в нём, окунуться с головой, как в тёплое одеяло, в его мягкое чрево и услышать пение. Только там можно было защититься, оттаять среди тающего медовым теплом свечного воска, расплакаться и отдохнуть среди икон Только храм этот лишь внешне казался домом Бога, но Хозяина оттуда грубо выселили: я знал, здание находится в ведении Осоавиахима. Это горькое осознание не помешало мне перекреститься ещё и ещё раз
Вспоминалась покойная бабушка Прасковьяона, в тайне от родителей, крестила меня, когда я гостил у неё в селе Девице. Тогда мне было лет восемь, но я помню ту долгую службу, тройное погружение в иордань, трубный голос старого священника, который в то лето, буквально через несколько дней после моего крещения, куда-то навсегда исчез Но я помнил, что мне было необычно легко и хорошо, когда батюшка положил мне большие ладони на голову и, говоря что-то, окунал в воду. Может быть, это дивное ощущение можно вернуть, прямо сейчас? Вновь перекрестившись, я стал сбрасывать прямо на мокрый песок одежду. Оставшись в одних трусах, я потрогал лобшишка стала ещё больше. Провёл ладонью по волосам, и понял, что где-то потерял тюбетейку. Видимо, она осталась лежать там, в доме И чёрт бы с Нет, ругаться и поминать нечистого было не времяон, я был уверен, именно он разложил вокруг меня столько сетей, а я наконец-то нашёл путь, как из них вырваться.
Через минуту я уже плыл, шумно отплевываясь и охаявода была холодная. Но я быстро привык, и радовалсяона на самом деле освежила и быстро дала сил.
Господи, помилуй меня грешного! из груди вырвался крик. Я выплыл на середину реки Воронеж, течение несло меня ближе к храму, и я надрывал глотку, словно надеясь, что там, в глубине преданного людьми Дома Бога живёт хотя бы один случайный, запоздавший вернуться на небо, к солнцу ангел. Этот ребёнок света услышит меня, поднимет на своих крылышках мой отчаянный зов и донесёт его к Тому, к кому я обращался в эту минуту. Мишенька, я именно так и думал в ту минуту, внутренними стремлениями обращаясь к кому-то единственному, кто должен писаться исключительно с большой буквы, ведь Он может меня услышать. Ты, Мишенька, должно быть, сильно удивляешься, читая всё это, и подумаешь: «Но ведь дед никогда не был религиозным». Внешнеконечно, нет. Но теперь ты знаешь, как, в какой день и час я понял, что не могу быть больше один. И потому я так истошно выкрикивал отчаянно молитвумаленький человек, плывущий былинкой по реке и не знающий, что ждёт его
От сдавленного крика в лёгких не хватало воздуха, и я стал тонуть. Но, с трудом выталкивая себя, я фыркал и смеялся. Уши глохли от воды. Да, я был совсем один в огромном мире! Людиневажно, кто они, близкие по крови, так называемые друзья или незнакомцывсе одинаково стали лишь попутчики, им нет дела, утону ли я сейчас, или мне хватит сил вернуться, ощутить изрядно уставшими ногами дно. В мире нет любви, а лишь страх и зло. Есть Бог, который создал нас, дал свободу любить, но мы отказались от этого, и теперь стоим на пороге чего-то страшного, что либо уничтожит, либо исправит нас. Вот Карл Леонович, тот верит!
Или верил?
Я ужаснулся, подумав, что, может быть, его уже и нет на земле, и он навеки отправился к Солнцу и нежится там в лучах Весны! Только там есть место для таких, как он, стремящихся к истине, миру, свету. Он верил в объединение всех людей по принципам просвещённого братства и отказа от насилия, верил в дружбу и знал ей цену
Бедный Карл Леонович
Он мечтал объединить человечество, примирить и избавить от войны, но всеи даже те, кто жил рядом, кто обращался к нему за помощью, отвернулись, прокляли и отреклись
Я перевернулся и, медленно загребая, поплыл на спине. Жмурился. Какое же оно огромное, тёплое, хорошееСолнце! Любящее, сказал бы старик-философ, и согревающее всех, нищих и хозяев жизни, атеистов и гонимых священников, праведников и убийц. Всех любит одинаково. Хотя всё относительно. Чем ближе ты стремишься к Солнцу, идёшь его путём, тем быстрее сгораешь. Вот и Эрдман
Да что такое, в конце концов?! Я вновь грёб на животе, стремясь к берегу. С чего я взял, что его больше нет? Глупости. И что происходит? Может, я смотрю дурной, до неприличия затянувшийся сон, и вот-вот очнусь в своей комнате, умоюсь, пойду уже наяву и застану старика в его каморке?
Поднялся ветер, и набежавшие волны накрывали меня, и, захлебываясь, я понимал, что бред, творящийся со мнойреальность.
Господи, если Ты слышишь меня, прости! опять крикнул я. Солнце зашло, небо потемнело, словно его закрыли тысячи ворон, ветер усилил холодное дыхание. Как такое могло быть? Паника охватила меняне было сил сопротивляться поднявшейся против меня стихии. Теперь, когда пишу, вспоминаю и ужасаюсь: неужели эта свистопляска творилась со мной, мягким, сытым мальчиком, не знавшим тревог, голода, страхов? Где, как и почему я очутился? Я слышал далёкое пение, словно сотни монахов собрались вокруг туч и гудели надо мной. И этот зов будил меня, давал силы.
Раз-два-три! плыл я, ритмично считая каждое усилие, стараясь держать ровно ноги, всё время тянувшие ко дну. Я ушёл под воду, и, с трудом выплыв, услышал звон, похожий на колокола, словно провалился во времени, и теперь грёб по старинному Воронежу. Кружились с криками птицы, доносился запах далёких костров, как будто плотники прервали работу на верфях и теперь варили сливную кашу. Хоть бы это оказалось правдойвыйти на берег, ступать, оставляя мокрые следы, к кострам, сидеть среди бородатых людей и не чувствовать себя чужим, навеки остаться в Петровской эпохе, раствориться там случайной былинкой, строить с ними русский флот
Я обнял липкую, пахнущую водорослями сваю мостика, отдышался. Рядом был лодочный причалнет, не старинный, а привычный, одинокий и пустой. Дрожа, я вышел из воды и побрёл искать одеждутечение отнесло меня шагов на пятьсот. Дойдя и с трудом натягивая на мокрое тело рубаху, краем глаза я заметил небольшую толпу, что собралась поодаль на улице. И хотя зрение меня всегда подводило, но по белой форме и синим фуражкам с блестящими на солнце лакированными козырьками и алыми звёздами понял: моим заплывом весьма заинтересовались. С милиционерами стояли и две мои несостоявшиеся подруги и ещё какие-то серые фигуры.
Я не обращал на них вниманияпусть смотрят, мне не жалко. Снял и выжал трусы. Захотелось помахать ими над головой, как пиратским флагом, но решил, что хватит дурачиться. Брюки и рубаху натягивал долго, надеясь, что «зрителям» надоест меня наблюдать. Но, натянув с хлюпаньем туфли, понялнет, люди стоят там же, словно молчаливые судьи. Ну, раз так, пойду сдаваться. Я поднимался вверх по склону, срывая траву, одуванчики, пучки молодой полыни. С этим букетом и подошёл к девушке с чёрными косами. Конечно же, она отпрянула, и подруга вышла наперёд, заслонила её грудью. Но, оценив мою решимость, обе спрятались за спинами сержантов рабоче-крестьянской милиции. Строгие ребята, они были примерно моего возраста, молчали, не сводя глаз.
Купаться запрещено, что ли? Не понимаю! моя реплика не получила ответа.
Раз так, подумал я, и стойте дальше, а я пойду Но, сделав лишь шаг в сторону, служители закона взяли меня под руки, как в клещи. Малейшая попытка вырваться или закричать оборачивалась для меня дикой болью в плечах.
За что? только и простонал я.
Все обернулисьна скорости круто входя в поворот, выбрасывая из-под колёс камни, к нам с рёвом рвалась черная «эмка». Увидев её, люди шарахнулись в разные стороны, будто испуганные курицы, и лишь милиционеры твёрдо уперлись хромовыми сапогами и ломали мне руки. Когда задняя дверь «воронка» открыла чёрный зёв, они грубо затолкали меня в салон. Потирая от боли плечо, я посмотрел в окносержанты милиции стояли вытянутые, отдавая честь. Мой озноб перешёл в лихорадочную дрожь, и я поджал колени, боясь пошевелиться. Я нашёл силы посмотреть, кто был на передних сиденьях и замер, увидев идеально выбритый затылок высокого человека во френче. Эта голова с малюсенькими ушами идеально напоминала яйцо, гладкости которого мешали лишь складки кожи на шее.