Чертов ублюдок, глухо сказал Ру откуда-то из-под Феликса, на что тот в свою очередь, ответил:
На себя посмотри, скотина.
Ставлю на Ру, сказал Давид, отходяСлышишь, Ру?.. Я поставил на тебя Есть еще желающие?
Ставлю на Феликса, сказал конъюнктурщик Левушка. Анна, не хочешь на кого-нибудь поставить?
Только после того, как вымою посуду, сказала та, убегая.
Тогда я поставлю за тебя, сказал Левушка.
Жулик, отметил Давид.
Жизнь научит, отрезал Левушка.
Потом Феликс оставил Ру и поднялся на ноги.
Эй, Грегори, сказал он, поднимая Ру с пола. Возьмите и заприте его в кладовке. Лев, помоги им.
Так точно, сказал Левушка, подхватив Ру за плечи.
Идиот, злобно бросил Феликс, поднимаясь на диван и вешая на стену злополучный шофар. Видел идиота?
Не расстраивайся, попытался утешить его Давид. В праздник всегда кто-нибудь напивается. Это хоть и странно, но, если подумать, вполне объяснимо.
Спасибо за утешение, и Феликс ушел, хлопнув дверью.
Пожалуйста, сказал ему вслед Давид.
Потом он нагнулся, чтобы поднять лежащую на полу бусинку, а когда выпрямился, то увидел Ольгу и удивился, что не заметил, как она появилась.
Она стояла у окна, на другом конце комнаты, опершись спиной о книжный шкаф и, как всегда, курила, окружив себя плывущим табачным облаком.
Черное длинное платье. Голые руки и плечи. Бледноене то от усталости, не то от яркой помадылицо.
Все вместеодин сплошной вызов, одновременнои всем вместе, и каждому в отдельности.
Впрочем, кроме него и нее никого в комнате не было.
Не трогаясь с места, она помахала ему рукой, а он ответил ей поднятым стаканом, думая, что неплохо было бы сфотографировать ее сейчас, благо, что и света было вполне достаточно, но потом передумал, опасаясь разбить спьяну камеру.
Вообще-то, это было немного странносидеть в разных концах пустой комнаты, не говоря ни слова, как будто все слова давно потеряли всякий смысл и были только помехой, от которой было бы неплохо избавиться.
Потом он поймал ее взгляд. Не быстрый, равнодушный, не видящий тебя, а к его удивлению, внимательный, изучающий и спокойный. Как будто она захотела вдруг понять что-то важное, и теперь это желание никак не давало ей покоя. Впрочем, что-то в выражении ее лица показалось ему странным. Так, словно она уже давно подстерегала его и теперь, наконец, отбросив все условности и приличия, рассматривала, решая одной ей известные уравнения. Кажется, в ответ он улыбнулся и еще раз поприветствовал ее поднятым над головой стаканом.
Похоже, она тоже улыбнулась тогда, Давид.
Во всяком случае, когда он выпил, она уже пересекла комнату и подходила к нему.
Возможно, он успел за это время что-нибудь подумать. Что-нибудь вроде «представляю, какая у меня сейчас рожа» или «хорошо, что я не успел смешать водку с красным
Ты так пьешь, как будто завтра конец света, сказала Ольга, останавливаясь рядом.
Не исключено, ответил Давид, улыбаясь против собственного желания и, одновременно представляя, насколько жалко выглядела сейчас эта нелепая улыбка.
Видел этих дураков? Не догадался их снять? Могло бы получиться.
В следующий раз, Давид опасался, что она слышит, как дрожит его голос.
Следующего раза, как известно, может и не быть, и она засмеялась.
Так, как будто имела в виду что-то совсем другое, чем то, о чем шла речь.
Потом она сказаланегромко и спокойно, как само собой разумеющееся:
Не хочешь проводить меня домой?
Глаза ее смотрели на него так, словно в ее предложении не было никакого подвоха.
Просто проводить и ничего больше, ну, кроме разве того, что она никогда прежде не смотрела на него так обескураживающе откровенно, и, тем более, никогда не предлагала проводить ее домой, как будто это было совершенно в порядке вещей, и он только тем всю жизнь и занимался, что провожал ее до дома.
Ты уверена? спросил он, пытаясь изо всех сил сосредоточиться. В том смысле, что я, кажется, немного перебрал.
Собственный голос вдруг показался ему чужим.
Мне нравится, улыбнулась она. По-моему, в самый раз.
Это главное, сказал он, лишь бы что-нибудь сказать, чувствуячто-то происходит, но что именно, было пока еще неясно.
Вспоминая позже этот вечер, он обратил внимание, что совершенно не помнит, что было потом. Какие-то отдельные кадры всплывали в памяти, чтобы затем померкнуть навсегда. Чей-то смех, поиски потерявшейся куртки, какие-то объяснения на лестничной площадке. Последнее, что он помнил, был, кажется, взгляд Анны, вышедшей в прихожую и говорящую что-то насчет такси.
Потом он открыл глаза и вдруг сообразил, что едет в такси, а рядом, прижавшись к нему плечом, сидит Ольга.
По-моему, мы куда-то едем, сказал он, все еще не очень хорошо понимая, что происходит.
По-моему, тоже, кивнула Ольга.
Затем он протрезвел. Как-то сразу, без всякого перехода. Только что был довольно прилично пьян, так что чувствовал, как у него заплетается язык и плывет под ногами земля, и вдруг оказался вполне в норме, и это, похоже, было связано с какой-то ерундой, которая только что пришла ему в голову, именно с этим, сэрс какой-то странной и нелепой мыслью, от которой, похоже, он сразу пришел в себя, или, во всяком случае, стал уже приходить в себя, недоумевая, откуда берутся в голове такие вот нелепости, как эта, уж, наверное, не оттуда, где знали и обсуждали каждый твой шаг, потому что это была мысль о новом доказательстве бытия Божьегоочевидном и несомненном, как бывает несомненен весенний дождь или смех отроковицы, как несомненен этот запах и эти мелькающие за окном электрические блики, и затылок таксиста, и еще тысячи вещей, которые складывались в одно неопровержимое доказательство, которым была, конечно, она сама, сидящая рядом и прижавшаяся к нему плечом, так что он чувствовал ее тепло и слабый запах духов, все того же «Золотого луга», конечно, можно было даже не сомневаться, одним словом, доказательство бытия Божьего, как оно открылось ему в эту ночь, это сидящее рядом с ним доказательство, о котором свидетельствовали и слабый запах ее духов, и ее волосы, которые лезли ему на лоб, и эта ночь, которая длилась и длилась, и похоже, совсем не собиралась кончаться.
Доказательство бытия Божьего, сэр.
Доказательство бытия Божьего, Давид.
Господи, он пытался разглядеть за окнами хоть что-нибудь. Куда мы едем-то?
Узнаешь, она не подняла головы.
Если это сюрприз, то он тебе удался, он не очень хорошо представлял, что ему следует делать дальше.
Еще бы, сказала она, не двигаясь. Какой же это сюрприз, который не удается?
Возможно, от него ждали совсем не этого, когда он закинул руку и обнял ее за плечи. Потом, положив ладонь на ее волосы, попытался повернуть к себе ее голову, одновременно ища ее губы.
Подожди, сказала она, отворачиваясь. Подожди, не надо
Почему?
Не надо, повторила она, не делая, впрочем, никаких попыток вырваться.
Возможно, стоило бы попробовать еще раз. Но почему-то он не стал.
Ладно, сказал он, отпуская ее.
В конце концов, подумал он, сдаваясь, я только знакомый пьяный, которого везут неизвестно куда и зачем.
Не сейчас, сказала она вдруг, вновь опуская голову ему на плечо, так что он вновь подумал:
Доказательство бытия Божьего, сэр.
Нечто, что заставляет тебя отбросить все сомнения и отдаться во власть уверенности, которая при этом все равно остается сомнительной и непредсказуемой.
Доказательство, которое ты взваливаешь на свои плечи, твердо помня сказанное тебе в час твоего рождения, что Бог не имеет обыкновения болтать с ничего не знающей толпой, но зато имеет привычку терпеливо разговаривать с человеком один на один, укрепляя его решимость и, время от времени, приоткрывая ему его будущее, и приучая к мысли, что от этого будущего можно, при желании, ускользнуть.
Вот здесь, пожалуйста, она протянула таксисту деньги. С праздником.
Не оборачиваясь, таксист помахал в ответ рукой.
Постой, сказал он, хлопая себя по карманам в поисках бумажника. Сколько там?
Сколько надо. Пошли.
Ну, хорошо, он вывалился из машины, не понимая, где они. С праздником.
Мир, медленно обретающий первозданный смысл.
Вот, она остановилась перед парадной дверью. Теперь узнаешь?
Конечно, сказал он, чувствуя вдруг, что окончательно протрезвел.
Мастерская Маэстро, сэр.
Пожалуй, можно было бы догадаться и самому.
Он посмотрел на ее профиль, едва различимый в окутавшем переулок сумраке.
Черт бы их побрал Еще позавчера тут горели две лампочки.
Интересно было бы знать, подумал он, сколько раз она переступала этот порог и поднималась по этой темной лестнице, чертыхаясь и рискуя наступить в приготовленное для кошки блюдце с молоком?
Сколько раз, сэр?
«Какое тебе, собственно, до этого дело, Дав?» едва слышно сказал ему в ухо знакомый голос.
И в самом деле, сэр. Какое?
Господи, сказала она. Ну и темень Ты что-нибудь видишь?
Да, сказал Давид, зачем-то дергая за дверную ручку. Что бы там ни было, я вижу, что Рош-ха-шана, кажется, удался.
Кто бы сомневался, она зазвенела в темноте ключами. Кто бы сомневался Да, что за
Дай-ка я, и Давид протянул руку, чтобы забрать у нее ключи.
25. Филипп Какавека. Фрагмент 20
«Какой хохот гуляет по изготовившейся к прыжку Вселенной Паскаля! Конечно, он не избавит нас от уготованного. Конечно, он всего только ветер и звук, разносящиеся во все уголки ее сомнительную весть о достоинстве смеющегося. Конечно Конечно Но пока он гуляет по ее бесконечным коридорам и лабиринтам, кто знает кто знает»
26. Соло на шофаре
И позже, когда они поднялись до мансарды и перешагнули порог мастерской, и потом, когда она быстро навела относительный порядок, смахнув со стола пыль и перевернув скатерть, так что комната вдруг волшебным образом преобразилась, и даже неизвестно откуда взявшийся пыльный и давно засохший букет оказался вдруг очень к месту, эта мысль все никак не давала ему покоя, как будто в самом деле могло иметь какое-то значение, что же она чувствовала, вновь переступив порог мастерской, дотрагиваясь до вещей, которые, конечно, еще помнили прикосновения других рук и слышали другой голос, что она чувствовала, присаживаясь на край застеленной шотландским пледом старой кровати с металлическими шишечками или открывая ящик стола, чтобы достать консервный нож, ведь с тех пор прошло совсем немного времени, совсем ничего, если, конечно, не брать в расчет то обстоятельство, что дело все-таки шло о смерти, которая, по всем признакам, мерилась далеко не теми мерками, к которым привыкли все мы.
Вот, сказала она, доставая из сумки бутылку водки и пакет с едой. Ну? Кто сказал, что мы хуже других?
Никто, отвечал Давид, вынимая, в свою очередь, из кармана плоскую бутылку початого армянского коньяка, которую, судя по всему, ему удалось прихватить со стола у Феликса.
Похоже, надвигался праздник, равного которому он не видел уже давно. Праздник, больше похожий на девятибалльный шторм.
С ума сойти, и Ольга захлопала в ладоши. Боюсь, что теперь мы точно сопьемся.
Похоже на то, пробормотал Давид.
Тогда пойду, сделаю бутерброды, сказала она, исчезая за кухонной дверью.
Теплая ночь за окном. Тепло, идущее от нагретого за день подоконника Электрические блики с улицы, пляшущие по потолку. Потрескивание раскаленной сковородки на плите.
Ночь за маленьким окошком время от времени вздрагивала от автомобильных гудков. И только одно было в состоянии испортить ему настроение: незаконченный автопортрет Маэстро, который почему-то стоял не в общей куче холстов, а отдельно, сразу упираясь в вошедшего строгим и печальным взглядом, словно давая понять, кто здесь, несмотря ни на что, настоящий хозяин.
«Ну, что ты смотришь, милый, негромко сказал Давид, догадываясь, о чем хочет спросить его этот внимательный, почти настороженный взгляд. Она ведь тебе не невеста, верно?»
Потом он осторожно вытянул из груды подрамников какой-то холст и прислонил его к портрету Маэстро, одновременно чувствуя, что его поступок отнюдь не будет зачтен ему на Страшном суде в качестве правильного и заслуживающего поощрения.
Отношения, в которые мы вступаем с мертвыми, полны недоговоренности, сэр.
В том смысле, что у нас уже нет возможности договорить с ними это недоговоренное, выяснив все, что имело для нас значение, так что нам остается только фантазировать, цепляясь за всякую мелочь, которую мы находим в своей памяти. Фантазировать, надеясь в глубине сердца, что мертвые простят нас, когда придет наш черед, позволят нам объяснить причины наших, должно быть нелепых со стороны, поступков.
На кухне вдруг затрещала кофемолка
Уже скоро, крикнула она. Ты слышишь?..
Кажется, именно тогда он впервые увидел и висевшую на стене у окна небольшую фотографию, которую он, почему-то не замечал прежде. Красивая женщина в легком платье на берегу моря. Рядом с ней ребенок, которому было, наверное, не больше пяти. Он прятался за женщину и щурился от солнца, с любопытством глядя на фотографа, пообещавшего ему птичку, которая вот-вот должна была вылететь из объектива.
Не было сомнения, что этим маленьким мальчиком был, конечно, будущий Маэстро, а женщинаего мать, о которой он, кажется, никогда ничего не рассказывал, что было, впрочем, сейчас совершенно не важно, потому что и эта женщина, и этот мальчик были мертвы, а это вряд ли можно было бы отнести к разряду хороших поступков, сэр, хотя, конечно, в этом было больше ребячества, взять и спрятаться в смерти, чтобы взрослые волновались и искали тебя, надеясь, что все обойдется, спрятаться, чтобы уже никому не приходило в голову выкликать твое имя среди живых, в то время как ты щурился со старой фотографии, довольный, что тебе удалось обвести вокруг пальца всех, кто тебя искал, чтобы навсегда спрятаться в смерти, чьи небеса были бездонны, словно ее глаза, а лежащие под ними цветущие поля бесконечны, словно разделяющее вас расстояние.
Оттуда, откуда он мог видеть все, что творилось в этой пыльной и уже не принадлежавшей ему мастерской?
Потом Давид осторожно снял эту фотографию со стены и, удивляясь собственной глупости, засунул ее под шкаф.
Конечно, вспоминая позже этот день, он довольно часто ловил себя на том, что почти не помнит ни этого застолья, ни того, о чем они сначала говорили, ни того, что он чувствовал, прежде чем коснуться ее кожи, так, словно время вычистило из памяти все лишнее, неважное, пустое, оставив только то, что действительно имело какое-нибудь значение, как, например, ее двусмысленные шпильки в сторону Феликса или история про Левушку и Анну, которая заставила Давида удивиться.
Кажется, они уже выпили за начало года по второму кругу, когда она вдруг спросила что-то о его «Яшике», что-то вроде того, расстается ли он с ней хоть когда-нибудь, на что Давид ответил какой-то ничего не значащей шуткой, которая так бы и исчезла из памяти, если бы она вдруг ни сказала что-то про искусство ню, покачав своими голыми плечами, и прежде, чем он опомнился, спросила, что бы он сказал, если бы она попросила его поснимать ее без одежды, одним словом, ню, одним словом, голой, одним словом без всего, что было на нее надето, в чем родила ее мать, и при этом глядя ему совершенно спокойно в глаза, так, словно речь шла о какой-то незначительной вещи, какой-нибудь совершеннейшей ерунде, вроде того, достаточно ли тут освещения или не поставить ли еще раз чайник.
Возможно, выражение его лица, сэр.
Выражение его лица, которое он не успел проконтролировать, и которое засвидетельствовало теперь о том, что творилось в это мгновение в его душе лучше всякого зеркала.
Нечто, что было невозможно подделать и что следовало, во всяком случае, всегда держать при себе.
Только не говори мне, что это не целомудренно, сказала она, продолжая смотреть ему прямо в глаза, и словно мешая ему, тем самым, их опустить.
Это не целомудренно, сказал Давид, справившись, наконец, со своим лицом.
Легкая усмешка, которая слегка покривила его губы, как будто уже вполне отвечала сложившейся ситуации.
Мечта о ню, сказал он, протягивая руку, чтобы взять лежавший на столе фотоаппарат. Ты это серьезно?