Однако всякому терпению есть предел и Никодим Филиппович взорвался:
Я попрошу Вас! Я буду жаловаться на Вашу грубость и бестактность самому господину Дурдынину!
Ну?
Что, ну? Опешил от такого вопроса Отченашенко.
Ну, я говорю, жалуйся.
И пожалуюсь! Дерзко ответил Никодим Филиппович.
И пожалуюсь, хотя это не в моих правилах!
Ну?
Что Вы, все «ну», да «ну»? Издеваетесь что ли?
От чего же издеваюсь? Жалуйся.
Вот и пожалуюсь, как на место доставите!
Зачем же на место? Жалуйтесь сейчас.
Не хорошее предчувствие холодком сжало сердце Никодима Филипповича и во рту от этого предчувствия высохло.
Так я жду, Отченаш
Отченашенко, поправил незнакомца, Никодим Филиппович и слегка заикаясь, продолжил:
Вы, Вы господин Дурдынин?
Сегодня, положим, Дурдынин, а завтра, глядишь и сам Кобелев!
Он как-то странно мотнул головой, подбородком от левого плеча и шипящим, свистящим голосом добавил:
А может, и самим Собакиным стану!
И совсем не к месту, сказал странное:
Судьба, знаете, роли, словом, театр жизни
Так, это Вы с Вами я должен заключить контракт.
Враз осевшим голосом спросил Никодим Филиппович.
Может и со мной, а может, и нет. С контрактом ты, погоди, ты жаловаться хотел. Это любопытно.
Он посмотрел в лицо Отченашенко и раздумчиво произнес, растягивая слоги:
Давно не слышал, как жалуются.
Ну, это я так, понимаете ли Дорога, то да сё
Начал оправдываться Никодим Филиппович, ужасаясь от мысли, что вот, снова попал в дурацкое положение.
Значит, жаловаться не будем?
Незнакомец почесал лохматую, видимо ни когда не видевшую ножниц парикмахера голову, почесал аппетитно, запустив в неё обе руки, и чесал с каким-то остервенением, а потом выдохнул с явным облегчением:
Блохи, будь они прокляты! Так, что? Жаловаться не хочешь?
И, выждав паузу, заметил:
А жаль. Сегодня самое подходящее время для жалоб. Понимаешь ли, люди все время жалуются в неподходящее время! Вот ты, специалист, рассуди; от чего это людям приходит в голову жаловаться в неподходящее время, а когда нужнохоть бы одна-единственная жалоба?!
Отченашенко молчал, не зная, что ответить и самое главноекак нужно ответить. Незнакомец нагнулся и вытащил из под сидения баул, и, обернувшись к Никодиму Филипповичу, сказал:
Ну, коли жаловаться не хочешь и ответа не знаешь, то хоть пить-то можешь?
Неожиданно для Отченашенко, сидение, рядом с водителем, резко откинулось назад и ему еще раз зашибло руку. Откинутое сидение образовало нечто похожее на стол. Водитель, он же, как оказалосьДурдынин, стал извлекать из баула снедь. Это были копченые колбасы, стеклянные баночки с красной икрой, резанный на ломти черный и сдобный хлеб, какие-то соления, шмат сала обильно нашпигованного чесноком и в довершении всего литровая бутылка водки.
Запах снеди перебил запах бензина и масла в салоне, и даже погребной запах, идущий от Дурдынина. Голова Никодима Филипповича пошла кругом. Он походил на рыбу только что выброшенную на росную траву, вот только трепыхаться негде былосидел придавленный откидным столом с одной стороны, а с другой, коваными углами подпирал его отцовский чемодан.
Дурдынин достал два граненных стакана и наполнил их водкой под самый ободок, а затем, приподняв стакан, сказал, обращаясь к Отченашенко:
Бери и давай вздрогнем по случаю.
Отченашенко механически потянулся к стакану и спросил:
По какому случаю?
Дурдынин улыбнулся краешком губ и ответил:
Случай он и есть случай, поскольку никакой! Ежели бы, был какой случай, то и имя бы, имел. Эх ты, голова!
Никодим Филиппович держал в одной руке стакан, а в другой ломоть копченой колбасы, истекающей соком, невиданной ранее толщины, похожей на масленый блин и не знал, что делать? То ли вначале откусить и проглотить колбасу, а потом выпить, то ли вначале выпить, а потом приняться за колбасу и прочую снедь, но рука державшая колбасу сама решила за его и он, не заметил, как весь ломоть оказался на языке и, почти не жёваный, скользнул в желудок.
Оказалось, что Дурдынин внимательно смотрел за ним:
Вот, оно как! Удивленным голосом сказал Дурдынин. Отченашенко не понял, то ли он, этим; «вот оно как!» одобряет, то ли осуждает его. Второй ломоть колбасы, так же, самостоятельно, без содействия мыслительного процесса Никодима Филипповича, оказался во рту, только теперь зубы и десна получили причитающую им часть наслаждения от сока и специй, этого чуда кулинарного искусства.
Вот, оно как! Еще более удивленным голосом произнес Дурдынин во второй раз и залпом осушил свой стакан и тут только Отченашенко понял, что и он держит в руках такой же стакан с водкой. Никодим Филиппович поднес его к губам с намерением так же, как Дурдынин опрокинуть его в себя. Водка была теплая и оттого пахла, и ему сделалось дурно от её запаха. Затошнило. Он схватился за ручку дверцы, едва успев поставить стакан на сидение, и кубарем выскочил из машины. В спазмах рвоты он не услышал, как взревел мотор, и машина ушла во всё ту же белесытую мглу, в которую рвало Отченашенко. Когда немного полегчало, и Никодим Филиппович стал способен воспринимать окружающее, он понял, что его бросили невесть где, посреди дороги. Обида захлестнула его.
За что! За что!?
Гудело в его голове, словно в Бухенвальдском колоколе и это «за что?!» вдруг вырвалось из его горла и обернулось рыданиями.
Он сел на сырую и мокрую землю, обхватил руками голову и стал раскачиваться из стороны в сторону, как китайский болванчик, всхлипывая от переполнявшей его обиды. Вскоре он впал в какое-то странное оцепенение, похожее на полудрему. И ему привиделось детство и он на руках мамы и та, утирает его зареванное лицо такой мягкой и нежной ладонью, какой не гладила его ни одна из женщин. Он хотел умереть, но умереть так, чтобы все видеть и слышать, и самое главное, слышать, как будут говорить о нем добрые слова, которых так не доставало ему при жизни. Добрые, потому что всегда на похоронах говорят добрые слова, кого бы ни хоронилиэто, он знал точно. Так заведено, так принято и почему бы, ни сказать доброе слово, об Отченашенко? О мужчине сорока двух лет, от которого три года тому назад ушла жена. Да, он не сделал ни чего хорошего, но ведь и плохого не сделал же? Так за что его так треплет жизнь? Нет, он вполне заслуживал доброго посмертного слова.
Глава вторая. Девочка Алена
Так думал Никодим Филиппович в эти трагические для его минуты и вдруг ему послышался детский голос:
Дядя, Вы чего плачете?
Он оторвал ладони от лица и поглядел прямо перед собой; взгляд его упёрся в красные боты, затем скользнул по трикотажным чулкам, смятым на коленях, по полиэтиленовой, в красный горошек накидке и остановился на курносом в веснушках личике. Именно, личике, поскольку от лица девчушки исходило такое ангельское участие, что Отченашенко чуть снова не зарыдал и только сознание того, что перед ним стоит девчушка лет десяти, удержало его от повторных слез. Отченашенко встал на ноги и, ни нашел, ни чего лучшего, как спросить:
Ты кто?
Алена. А Вы чего на мокрой земле сидите и ревете? Спросила девчушка тоном школьной воспитательницы.
Я, Алена, не реву, я потерялся. Здесь только что была машина, и вот меня оставили одного.
Отченашенко развел руками, словно хотел показать ей: «вот видишь, как оно получилось, была машина, и нет её».
Подсознанием он понимал, насколько глупо выглядит, но никак не мог справиться с собой и с обидой, нанесенной ему человеком, который сам же его вызвал в это, по всему видно, гиблое место.
Это Дурдынин подшутил, ответила девчушка и пояснила, он у нас известный шутник. Его, когда оживляют, он обязательно что-нибудь такое отмочит, а так он безвредный. А почему Вы стоите на дороге?
Я не знаю куда идти. Сказал Отченашенко, я ни чего не вижу в этой мгле.
Вы, наверное, специалист, которого мы все ждем?
Спросила девчушка, с явным любопытством разглядывая Отченашенко. И того вдруг кольнуло, в самое сердце и кольнуло:
Как оживляют? Спросил Никодим Филиппович.
Да обыкновенно, ответила девчушка, словно и на самом деле оживлять людей, по крайней мере здесь, было обыкновенным делом.
Училка говорилаэто дело техники и парапсихологии. Последнее слово она произнесла по слогам.
А дед говоритэто чертовщина и не верит, что его оживляют. Вы, дяденька, специалист по трещинам, которого мы все ждем?
Повторила свой вопрос девчушка, словно и на самом деле вопрос об оживлении Дурдынина был пустяковым вопросом, или, по крайней мере, куда менее важным, чем сам Отченашенко.
Да, специалист, девочка, только вот не уверен, что меня ждут. С ноткой, естественной в таких обстоятельствах, горечи, ответил Никодим Филиппович.
Ждут, ждут! Еще как ждут! Мне дедушка сказал, что вот приедет специалист по «трещинам» и спасет «гору». Даже в газете об этом печатали, мне дедуля говорил. Только чё же её спасать, если трещина объявилась?
Девчонка была легка на язык и продолжала тараторить:
Нам училка сказала, что это все «прогресс» и «эволюция», а те, кто хочет спасатьотсталые люди, как мой дедушка. Воота! Но она зря так говорит, мой дедушка вовсе не отсталый, а «переведенный», но ведь это ничего? Правда? Что «переведенный»?
Отченашенко, разумеется, не понял, откуда и зачем перевели её дедушку и каким образом «перевели». Что это вообще означает: «оживление» и «переведенный», но упоминание «горы» пробудило в нем профессиональный интерес.
Какую, «гору» спасать? Недоуменно переспросил Отченашенко, пропустив непонятное.
Ну, что под нами, а что на поверхности то называется «на-гора», разве Вы не знаете?
Да, да, конечно Отченашенко совершенно растерялся, к тому же холодная влага медленно стекала по ягодицам и уже добралась подкалена.
А чего же мы стоим, дяденька? Спросила Аленка и потянула его за полу промокшего насквозь пальто.
Я ни чего не вижу, не знаю куда идти, повторил Отченашенко.
Да вот же, рядом, гостиница. Дурдынин и подвез Вас к гостинице. Он заходил, дедушке наказывал принять. А что не видите, так это пройдет. Мы тоже когда-то слепком бродили, а потомпрошло. Это, это адиадапация
Она взяла его за руку и повела. Тепло ладони ободрило Никодима Филипповича, Они и прошли-то не больше двадцати шагов, и Отченашенко увидел освещенный подъезд здания, а за стеклянными дверями, залитый светом вестибюль гостиницы.
Глава третья. Добрейший Семен Игнатьевич
Когда Никодим Филиппович вошел в здание, девочка вырвала свою ладонь из его руки, и побежала к стойке, с криком:
Дедушка, дедушка, я привела его! Я привела, а он сидит и ревет, как маленький. Это дяденька Дурдынин подшутил, я знаю, я знаю!
Из-за стойки вышел пожилой мужчина в зеленом, с галунами мундире и направился к Никодиму Филипповичу.
Рад, рад! А мы с внучкой смотрим, чегой-то человек на дороге в лужу сел, а этот куролес Дурдынин по газам и ходу, ну думаю, снова чой-то учудил. Нынче-то мода такая пошла, подшучивать называется. Подшутят другой раз так, что человек остается, в чем мать родила. Да Вы проходите, проходите Э, да Вы все мокры. Ну, ни чего, это мы мигом! И рявкнул так, что Никодим Филиппович вздрогнул:
Клашка-а!
Откуда-то появилась женщина лет сорока, одетая в коричневое платье с белым фартуком и в кружевном чепчике.
Клашка! Продолжал громыхать дед, белье по второму разряду, костюм и в тринадцатый номер, да ванну, ванну нагрей!
Затем, обращаясь к Отченашенко, сказал:
Вишь моду завели, после того, как «трещина» в горе приключилось, всех гостей по разрядам принимают. Вас, вот, велено принять по второму.
Отченашенко плохо соображал и еще хуже понимал, о чем говорит этот дед, он наслаждался светом и теплом.
Если Вы позволите, то я бы хотел получить документы, Сказал дед извинительным тоном и пояснил:
Нужно карту гостя заполнить.
Отченашенко машинально протянул ему паспорт. Дед внимательно поглядел на корочки, развернул, а потом вздохнул:
А у нас моду приняли в паспорте вместо национальности писать«гражданин мира». Оно, может и правильно, что все мы граждане мира, но я, своей глупой башкой думаю, что гражданин-то я гражданин, а вот какого-нибудь бельгийца понять не смогу. А он, меня не поймет, следовательно и «миры» наши разные. Он, в своем живет, где его понимают, а я в своем, где меня понимают.
Девчушка вертелась рядом, разглядывая Никодима Филипповича, как свою находку.
Ты бы, Алена шла и учила «Всеобщую историю», а не вертелась под ногами.
Он взял Отченашенко за локоть провел его к дивану:
Посидите малость. Зовут меня, Семеном Игнатьевичем. Можно по-свойскиИгнатич. Я тут вроде как временно исполняющий обязанности директора гостиницы, раздумчиво протянул, хотя, оно, конечно, все мы временные
Он обернулся к внучке и, шлепнув её по заду, сказал:
Алена, ты не выводи меня.
Он вернул паспорт обратно Никодиму Филипповичу, откашлялся и пояснил:
Дети-то нынче растут, как на дрожжах, а умнющиестрасть! И хитры! В мои-то времена дети до пяти лет «папа» «мама» с трудом говорили, зато по дому все уже делали, а в десять лет и по хозяйству, а эти к полутора годам Пушкина наизусть читают, а посуду за собой убрать не могут. В руках ни топора, ни молотка держать не умеют. Да что это я? Ладно, «карту» мы завтра заполним. И опять заорал дурным голосом:
Клашка-а!
Да иду я, иду, чего горло дерешь? Готово все. Пусть проходят.
Глава четвертая. Горничная Клава
Отченашенко пошел за горничной. Они поднялись по широкой лестнице на второй этаж. Тринадцатый номер находился в конце коридора и оказался довольно просторным и сносно убранным двухкомнатным, с отдельной спальней и ванной. Отченашенко увидел в номере свой чемодан, который стоял рядом с входной дверью и спросил у горничной:
Он как сюда попал?
Та удивленно посмотрела на него и спросила:
Что-нибудь не так?
Да нет, растерянно ответил Никодим Филиппович. Все правильно, только вот не пойму Он же в машине остался?