Внезапно я осмелел и обвил руками ее тоненький стан. Я наклонил ее щеку к своей щеке, почувствовал прикосновение ее горячей кожи и завитка волос и замер от волнения и наслаждения. Ее быстрые руки забегали по моим рукавам, плечам, она меня торопливо и наивно ласкала. Отклонялась и опять припадала ко мне щекой. Спрашивала: «Чи ты меня любишь?» И когда я говорил «да», вскрикивала «ой» и еще крепче припадала к моей белой парусинной рубашке.
Наивен и робок был наш роман. Когда я целовал загорелые лапки Марыньки, она их смущенно прятала и сердитым шепотом говорила«та нельзя ж». А сама прижималась своими вишневыми губами к моим ладоням. Ее заботливость ко мне стала безграничной. Мои цветные верхние рубахи поступили в ее распоряжение и она ни за что не хотела отдать их мыть прачке Мавре. В своем углу она в свободные часы сидела, мурлыкала и возилась с цветными нитками и чем-то светлым. И однажды утром принесла мне, еще сонному, новую вышитую рубаху. Сонного она не захотела меня поцеловать, швырнула в меня рубахой и убежала. Зато когда я в этой рубашке показался в столовой за чаем, она не сводила с меня взгляда и порой фыркала и прятала лицо в рукав. Никто не знал о причинах ее веселого настроения. А я порой посматривал на маленькую Марыньку выразительными глазами.
Мы должны были прятать от всех свое согласие, свою тайну. Боялись улыбок, острот, иронии, всего, что оскверняет тайное согласие. Я уже решил, что Марынька будет моею женой, что мы вместе будем жить. Я уже обдумывал с волнением и радостью, как я буду незаметно вводить ее душу, ее ум в мой мирок интересов и всей жизни, как она будет входить в мою жизнь и жить в ней. Ее тонкие руки обвивались вокруг моей шеи; ее душа тоже обвивалась вокруг моей шеи; я ее чувствовал всю подле себя. Она была моим ребенком, моей женой, моей возлюбленной.
Но случилось, что наша тайна была открыта. Нас подсмотрел в момент, когда мы стояли обнявшись, человек, которого я опасался больше всего. Однажды утром мы, обернувшись, увидели, что в комнату своими решительными четкими шагами входит Иза. Лапки Марыньки упали с моих плеч, она стояла, густо покраснев, со слезинками на ресницах. Я вдруг упрямо положил ее руки себе на плечи и вызывающе посмотрел на Изу.
Она усмехнулась. За эту усмешку я ее возненавидел. Сказала: «Извините», повернулась и вышла. Марынька стала плакать. Я, успокаивая, сказал ей: «Не плачь, глупая. Ты будешь моей женкой. Никто не посмеет сказать про тебя худого» И, взяв ее на руки, покружил в воздухе. Марынька засмеялась коротким всхлипывающим смешком и выскользнула из комнаты. А я не без смущения пошел с бумагами старика в его кабинет заниматься.
ГЛАВА 2-я
I
В ту пору моей жизни я еще не стоял перед вопросом: как мне осуществить себя? Куда направить жизнь, чтобы она была согласна с подлинной природой моей души? Я был бессознательно убежден, что река жизни, без руководительства, сама сохраняет должное направление; что надо только жить и жизнью насыщать душу, взрастить ее, как дерево в саду.
Я радовался, что светили летние дни, что с утра горел зной, что беззаботно проводил я дни в кабинете старика и в своей комнате, где сидел я тогда над древними и итальянскими мотивами Майкова и выписанным из киевского магазина томиком Фета. В гуще сада, почти у ограды, стояла скамья под старой липой, где сходились мы с Марынькой после заката, в полусвете потухшей зари. Марынька прибегала в короткой синей запаске, белой рубашке, с босыми ногами. Я наслаждался великим покоем, потому что в душе моей не было мучительного червя честолюбия и я хотел жизни ради чистого и самодельного потока самой жизни.
Старик мне сказал однажды:
У вас, Алеша, хороший слог. Не попробовать ли вам и самостоятельно работать? Недаром у вас такая страсть к чтению.
На этот счет я как раз тогда продумывал некую целую теорию, которую немедленно ему и развил. Я ответил, согласно выросшим тогда в моем молодом сознании идеям, что хочу расти и создаваться не в литературе, вообще не в какой-либо области знаний или искусства, а в самой жизни, в непосредственной глубине ее. Старик моих рассуждений не понял.
Ну, как же это?.. Вы темно выражаетесь, Алеша. Начитались вы своих философов. Ну, дайте какой-нибудь пример.
Я отвечал:
Представьте себе человека, который накопляет знания, развивает и создает свою душу не для того, чтобы быть врачом, музыкантом, писателем, но чтобы просто быть человеком. Не для других, а для себя. И даже не для себя в узком смысле слова, а для себя, как воплощающего некую истину. Жизньдля себя, и нет задачи глубже этой Вот, Павел Сергеевич, высшая точка моей теории. Выразить все это полностью я вам пока не могу. Нопонимаете линеобходимо расти и жить не для того, чтобы занять какое-то там место в обществе или приносить пользу людям Никакой пользы приносить не нужно, сорвалось у меня даже с криком при виде гримасы удивления на лице старика. Надо решать, решать личную задачу жизни, а не делать ее средством для других. Это слишком легкое и быстрое отрицание задачи, а не решение ее.
Генерал недоуменно качал головой.
То, что вы говорите, весьма солидным тоном ответил он мне, возмутительно От молодого человека слышать это странно и неприятно. Жить только для себяведь это эгоизм
Нет, вы не поняли меня. Ну, как бы вам это пояснить? Ведь жизнь, поймите, дарданный лично. Нужно ее прожить, нужно ее решить. Онау каждого иная, и никто не может сделать ее средством. Вот оно слово Жизньцель, цель у каждого. Величайший грех делать ее средством. А мы это видим на каждом шагу. Возьмем пример из природы, там все законно, гармонично, там вечный лад. Ни одно дерево не живет для других деревьев, так хочет природа, так хочет Бог. И по отношению к людям: жизнь вся не в узкочеловеческом своем содержании, а в мировом, всеобщемпредстоит отдельному сознанию каждого человека. Нужно жить самой жизнью, а не отвлекаться от нее отдельными задачами
Я никогда не слышал ничего подобного, ответил старик, и это, во всяком случае, не согласно с учением Христа.
Согласно. Отдаться Его идеезначит вырешить до конца свою жизнь, выполнить свою индивидуальную волю в такой полноте, где она уже сливается с Его волей.
Ну, а пример, пример?..
Примеркаждый человек глубокой и чистой жизни. Он не отдается целиком служению людям. Людиэто еще не конец. Его задачи жизни вмещают в себя любовь и идею служения. Но ведь служение-то не самоцель. Он служит им не для них, он живет для себя во имя высшего
Генерал махнул рукой.
Пощадите. Мои старые мозги путаются от этой философии
Вдруг из-за портьер раздался знакомый звучный и решительный голос:
А целовать свежие губки молоденькой девушки нужно тоже во имя высших целей, господин философ?..
Между складками портьер просунулась голова Изы. Ее сочно развернутые волнистые губы язвительно улыбались. Намек ее мне после происшедшего был понятен. Глядя вниз, на складки ее белого газа, я помедлил, потом ответил:
Когда хочется счастья, нужно брать счастье
Глядя на меня в упор, сурово и почти с ненавистью, она повторила вопросительно мое последнее слово:
Счастье?..
Счастье тихо, как эхо, повторил я, глядя ей в глаза.
Мне показалось, что мой взгляд упал куда-то в самую глубину ее зрачков, блестящих и влажных. Секунду мы так смотрели друг на друга, потом она повернулась на своих высоких каблучках и ушла. Я неловко, дрожащими руками, собирал в папки бумаги. Генерал сказал:
Вот попробуйте, пофилософствуйте с Изой А меня уж увольте. Я до обеда вздремну.
II
Мы разошлись по своим комнатам. Наступил час мертвой тишины в доме. Как будто все притаились. Я лежал на постели, пробовал шататься по саду. Но солнце стояло над дорожками и наполняло сад тяжелым зноем и ярким светом. Книга у меня валилась из рук. Какая-то тоска сосала сердце.
Я стал думать о том, что впереди, что будет И ощутил боязнь. Жизнь стала казаться мне неопределенно-угрожающей. Мне становилось страшно за себя и за Марыньку. Что мы можем в этой жизни?..
Я и раньше временами ощущал в себе раздвоенность, слабость. Полного лада с жизнью у меня не было. Напор ее был болезненным и раздражительным для моей кожи. Только когда я приникал к миру мыслия чувствовал нисходящее на меня спокойствие. Здорового крепкого тела, любящего движение, напряжение, шум жизни, спокойного в своей мощи, недоставало мне. Я был выброшен в жизнь с плохой кожей, она была слишком чувствительна. Порой мне хотелось, как сове, забраться в дупло, чтобы быть наглухо защищенным от жизни, от ее ярости, от ее слишком острых и крепких воздействий.
Боязнь заползала в мое сердце постепенно и я стал с нею жить, как с постоянным спутником.
Ах, по-видимому, я не очень-то верил в окончательную силу добра. У меня не было этой уверенности. Я слишком считался с дьяволом, с силой отрицательной, злой, убивающей душу. Я не могвот в чем мое несчастьешвырнуть себя с размаха по пути своего призвания. Во мне был огонь, но он не вздымался, не горел, а только тлел. И я остался человеком глуши, маленького местечка, живущим против площади, залитой грязью, одной сплошной лужей Напрасно я подымаю руки к небу и обращаюсь к Богу. Он ничего не может сделать мне. Во мне не было больше огня и я не сгорел в огне своего призвания душевного. Что же может тут сделать Господь Бог?..
Какое-то неясное ядовитое предчувствие, что все в моей жизни пойдет не так, как надо, что я испорчу единственное великое здание моей собственной жизни и обращу ее в прах, в ничто, отравляло меня. И чем дальше, тем сильней наваливалось на меня это сознание, как бремя камней. Я старался скрыть это от себя и от всех.
В тот день, когда произошел наш разговор со стариком и обмен беглых реплик с Изой, она не вышла к обеду. Сказалась нездоровой. И на другой и на третий день ее не было. Мы обедали со стариком вдвоем в большой гулкой столовой, торжественной и холодной.
Однажды из своего окна я видел, как ей подали экипаж. Был ветреный день и сад шумел, как море, под ветром. Воронки пыли мчались по дороге. Кучер Федор, широкоплечий, большой, как медведь, выехал из ворот в поле. Вечером, когда я возвращался в комнату из сада, она приехала с несколькими снопами полевых цветов и трав, с пучками прибрежного камыша. Всем этим она забавлялась в поле. Она не была нездоровой, но почему-то не хотела видеть ни старика, ни меня. Однажды я столкнулся с нею в кабинете, у книжных шкафов; меня удивила бесцельность ее неожиданных нарядов. На ней было белое, очень пышное платье. Такая роскошь была одним из ее неожиданных капризов. Ее лицо казалось худее и строже. Надушена она была нестерпимо и целая волна одуряющего сильного запаха пахнула на меня. Она прошла мимо, небрежно кивнула головой и как-то сбоку бросила на меня быстрый взгляд.
Мы не разговаривали больше. Она сохранила нашу тайну. Только Марынька теперь не входила в ее комнату и она не обращалась к ней ни с какими приказаниями. Однажды почтальон принес на имя Изы большой заказной пакет. Отец и дочь заперлись в кабинете и долго что-то обсуждали. Вслед за тем усадьбу посетил один из видных столичных адвокатов и снова произошло уединенное собеседование при плотно закрытых дверях кабинета.
В тот же день за вечерним чаем старик, как бы после раздумья, положил свою ладонь на руку Изы и сказал:
Так будет лучше
Иза вздрогнула и ответила:
Не говори об этом. Никаких напоминаний
В доме после этого словно пронесся какой-то вихрь. Долго запертый рояль в гостиной обнажил свою белоснежную клавиатуру. Загремели звуки. Горы книг переносились из кабинета в комнату барышни. Федор ежедневно закладывал дрожки. Иза как будто из всех сил туманила свою голову, старалась забыться. Теперь по утрам она выходила не в прежних строгих глухих платьях, с маленьким шлейфом, красиво окручивавшим ее ноги, а в голубых и белых матине, с открытыми до плеч рукавами, обнажавшими ее плечи и руки. Ее духи наполняли весь дом, можно было задохнуться.
Я со смущением, невольным и сердившим меня, отводил в сторону глаза от кожи ее шеи и груди, от вида ее белоснежных рук. Легкая усмешка пробегала по ее губам; она молчала и приближала свои близорукие большие глаза к раскрытым на пюпитре нотам.
III
Стоял июль. От неподвижного жара горячих золотых дней, от приторных томивших духов, от бурных звуков роялянекуда было деваться. Первоначальный покой моих дней в приюте старого генерала был нарушен, казалось, навсегда. То свежее и ясное, что несла с собой Марынька, теперь было отравлено мною же самим. Меня охватывали такие бешеные порывы сладострастия, такая мука желаний, что я бродил весь налитый мутью и огнем. Книга падала из моих рук и записки старика плохо подвигались. Марынька стала меня побаиваться. Сухими жесткими губами я встречал ее алые губки, не испытывая того нежного очарования, какое было в начале при прикосновении к ней. Ее загорелые маленькие руки были совсем детскими, ее фигурка была хрупкой и жалостной, как у ребенка. Когда я касался ее, я сам себе был противен.
Несметные образы нагих женских тел носились предо мною. Ночью мой мозг горел. Я чувствовал необъяснимую и страшную значительность этих живых форм, тела, соблазнявшего, как жаждущего плод на дереве.
Они проходили предо мной вереницами: я ощущал со звериной силой влечения их головы, шеи, грудь, торс, ноги Я проникался особым сенсуальным эстетизмом. Я чувствовал руку художника в строении этих форм, в их силе, стройности и божественном даре движения. Как бела кожа. Как розовеет под ней кровь. Как волнисты и нежны линии. Как напрягается нога при движении. Как легко взвиваются руки, когда они ложатся вокруг шеи Большая горячая поэма тела. Казалось, здесь ощущениям нет конца. И если быть безумным, то можно все разрешить и все кончить одним ниспусканием вниз, в эту пропасть ощущений.
Земля, на которой вырастали трава, деревья, вольно шумевшие в воздухе, их ветви, обремененные плодами, море воздуха и небавсе казалось только эдемом, жаждущим страсти.
В особой тетради, которую я назвал «Желтой книгой», я записывал образы эротического бреда. Униженный силой этих влечений, я потом омывал их мукой и подавленностью. Я сам себе порой казался отверженным, изгнанным из мира, в котором жил. И еще острее были часы, когда я входил в мои чистые созерцания. И снова падал, как будто влезал в горящую пасть самого дьявола. Весь мир был в огне и не было ни одной струи прохлады.
Я исхудал. Мои глаза ввалились. Кожа и волосы стали сухи, под глазами темнели круги. Обнаженные руки и шею Изы я видел во сне. Мой сон навязывал мне Изу. Я видел ее во сне в моих объятиях где-то у берега реки; я запомнил запах воды, ила и теплой женской наготы, когда проснулся. И у меня было ощущение, что мы оба где-то, в какой то земле, неведомой нам, творили одно и то же и жили одной жизнью. Ощущение интимной близости к ней оставалось настолько сильным, что я не мог без смущения и тайной дрожи смотреть на нее. Она, вероятно, заметила мое страстное смущение, весь мой безумный вид. Однажды мы встретились снова у книжных шкафов.
Весь мелкой дрожью дрожал я, стоя подле нее. Нас отделяли портьеры. Секунду мы не отрывались друг от друга глазами, как люди, охваченные великим влечением или страшной злобой. Я помню ее легкий стон, когда она очутилась в моих руках, потому что я сдавил ее с силой сумасшедшего. Но рот ее я закрыл губами и не отрывался от него долго. Старику что-то смутно почудилось. Он тревожно задвигал стулом и, видимо, с трудом вставал. Я посадил Изу на стул; с закрытыми глазами она сидела и тяжело дышала.
Вот вам Мопассан, сказал я, чтобы нарушить молчание, которое было предательским.
Она открыла глаза, взяла мою сухую руку и стала ее гладить обеими руками.
В тот день мы обедали втроем. Обед не был так молчалив, как всегда. Иза порой прерывала воспоминания старика шутливыми замечаниями и посматривала на меня искрящимися глазами. Старый генерал, отпивая из стакана красное вино, посмотрел на меня как-то внимательней обыкновенного и сказал, как бы ни к кому не обращаясь:
Алеша стал плох. Вид неважный. Придется отпустить его, пожалуй, на поправку.
Мне некуда ехать поправляться, ответил я, у меня никого нет близких. Кроме того, если я здесь, в усадьбе, не поправился, то, очевидно, надо просто думать о далеком путешествии
Иза шутливо сказала:
Хорошо умереть молодым
И прибавила:
Я вам отличный венок совью из камыша и лютиков на могилу, серый с желтыми цветами
Мы разошлись после обеда. Я как безумный шнырял по степи, за усадьбой. Насильно ли я взял у нее поцелуй, или она хотела его?.. Но я помнил ответ ее губ, настойчивый, сильный. Как будто аромат дикого цветка остался у меня от этого поцелуя. Я вел себя, как безумный: не отдавая себе отчета, громко пел, размахивал руками, перекликался с эхо. Оглушительная волна здоровья, веселости прошла по моему телу.