- Дамы и господа, леди и джентльмены!
- Ага, это вас касается,- шепнула Коринна мистеру Нельсону.
- Я безмолвно пропустил баранье седло и выбрал сравнительно поздний час для произнесения причитающегося с меня тоста. Однако эта новация заставляет меня терзаться вопросом: не окажется ли растаявший пломбир еще большим злом, чем застывшее баранье сало
- Oh, wonderfully good!
- Как бы то ни было, теперь у меня есть лишь один способ по возможности уменьшить содеянное зло. Способ этот - краткость. Так позвольте же мне поблагодарить всех вас за ваш приход, а также позвольте ради двух дорогих гостей, которые впервые почтили мой дом своим iрисутствием, облечь этот тост в формулу, почти освященную англичанами: «On our army and navy!», другими словами - за армию и флот, каковые представлены здесь с одной стороны (он поклонился Фогельзангу) - родом службы и жизненной позицией, с другой (поклон в сторону Нельсона)-славным на весь мир именем. Итак, еще раз: «On our army and navy!» Многая лета лейтенанту Фогельзангу, многая лета мистеру Нельсону!
Тост был встречен единодушным одобрением, и мистер Нельсон, пришедший в крайне возбужденное состояние, хотел немедля ответить на него и поблагодарить хозяина, но Коринна его отговорила: ведь Фогельзанг много старше, может быть, он поблагодарит от лица обоих.
- Oh, no, no, miss Corinna, not he not such an ugly old fellow please, look at him.- И беспокойный тезка великого адмирала еще и еще раз попытался вскочить с места, чтобы взять слово. Но Фогельзанг его и впрямь опередил. Утерев бороду салфеткой, а затем в нервическом возбуждении расстегнув и снова застегнув на все пуговицы свой мундир, он начал с важностью, почти комической:
- Господа! Наш любезный хозяин провозгласил здравицу в честь армии и помянул при этом мое имя. Верно, господа, я солдат
- Oh, for shame! - зарычал мистер Нельсон, искренне возмущенный двукратным обращением «господа» и, стало быть, забвением всех присутствующих дам.- Oh, for shame!
И со всех сторон послышалось хихиканье, которое продолжалось до тех пор, покуда оратор мрачным вращением глаз не восстановил поистине гробовую тишину. Затем он продолжал:
- Итак, господа, я солдат Более того, я борец за идею. Я служу двум великим силам: народности и монархизму. Все остальное лишь вредит, несет смуту, совлекает с пути истинного. Английская аристократия, которая антипатична мне как человеку, даже если отвлечься от высоких принципов, и олицетворяет в себе такое совлечение с пути истинного, такую смуту. Мне ненавистны промежуточные состояния, мне противна вся феодальная пирамида. Это пережитки средневековья, а мой идеал равнина, среди которой высится один-единственный, но все превосходящий пик.
Цапель и старый Трайбель обменялись взглядами.
- Все дается милостью народной, все, кроме того, что доступно лишь милости божьей. И при этом строгое и четкое разграничение сфер власти. Обычное, массовое определяется массой, необычное, великое - великим. То есть короной и троном. По моим политическим убеждениям, все спасение, все возможности прогресса заложены в процветании монархической демократии, которую, насколько мне известно, исповедует и наш дорогой коммерции советник. И вот, исполненный этого чувства, которое роднит нас обоих, я поднимаю свой бокал и прошу вас выпить вместе со мной здоровье нашего высокочтимого хозяина и одновременно нашего gonfaloniere, который высоко держит наше знамя. Коммерции советнику Трайбелю виват, виват, виват!
Все повскакали, чтобы чокнуться с Фогельзангом и приветствовать его как изобретателя монархической демократии. Одни, казалось, пришли в неподдельный восторг, особое впечатление произвело на них итальянское слово «gonfaloniere», другие посмеивались про себя, и лишь трое были решительно недовольны: Трайбель, которому только что провозглашенные Фогельзангом новые принципы не сулили никакого барыша, госпожа советница, которой речь Фогельзанга показалась недостаточно возвышенной, и, наконец, мистер Нельсон, у которого Фогельзангова хула британской аристократии вызвала еще более острый приступ ненависти.
- Stuff and nonsense! What does he know of our [aristocracy? To be sure, he does'nt belong to it-that is all.
- Право, не знаю,-рассмеялась Коринна.- Разве он не похож, по-вашему, на английского пэра из палаты лордов?
Этот вопрос заставил Нельсона мигом забыть всю досаду, он даже взял из вазы двойной орешек и предложил Коринне съесть его с ним на пару, но тут госпожа советница, отодвинув свой стул, дала тем самым знак вставать из-за стола. Распахнулись створки дверей, и в том же порядке, в каком садились за стол, гости проследовали в уже проветренную приемную, где мужчины, предводительствуемые Трайбелем, почтительно приложились к ручке пожилых дам и некоторых дам помоложе. Один только мистер Нельсон уклонился от участия в церемонии, ибо госпожа советница показалась ему «a little pompous», а придворные дамы «a little ridiculous», и ограничился тем, что, подойдя к Коринне, обменялся с ней энергичным shaking hands.
Глава четвертая
Большая стеклянная дверь залы была распахнута, но духота от того не стала меньше, и потому решили пить кофе на свежем воздухе, одни на веранде, другие прямо в палисаднике, причем соседи по столу снова объединились и продолжали застольную беседу. Лишь когда обе высокородные дамы покинули общество, разговор, обильно сдобренный злословием, на мгновение прервался, и взгляды собравшихся обратились к отъезжающему ландо. Экипаж сначала доставил госпожу фон Цапель на квартиру, расположенную вблизи Маршалсбрюке, после чего поехал в сторону Шарлоттенбурга, где фрейлейн фон Пышке, обитающая уже более четверти века в одном из боковых крыльев дворца, черпала усладу своей жизни и величайшую свою гордость в сознании, что дышала и дышит одним воздухом сперва с ныне почившим в бозе королем, затем с вдовствующей королевой и, наконец, с фамилией Мейнингенов. Этому обстоятельству фрейлейн фон Пышке и была обязана своим просветленным лицом, которое вполне соответствовало ее эфирной комплекции.
Трайбель, проводивший обеих дам до подножки ландо, вернулся на веранду, где восседал Фогельзанг, предоставленный самому себе, но с неизменным выражением достоинства на лице.
- Надо бы потолковать, лейтенант, но не здесь, я думаю, мы выпьем абсенту да выкурим по сигаре из тех листьев, что найдешь не всегда и не везде.- С этими словами Трайбель взял Фогельзанга под руку, тот охотно повиновался, и повел его в свой кабинет, где вышколенный лакей, знавший досконально послеобеденные утехи хозяина, уже приготовил решительно все: ящик с сигарами, погребец с вином и графин с ледяной водой. Но выучка лакея проявилась не только в этих предварительных приготовлениях; едва оба уселись в кресла, он возник перед ними с подносом и начал разливать кофе.
- Молодец, Фридрих, приготовил все, как я люблю, только ящик подай другой, плоский. И скажи моему сыну Отто, что я его звал Вы ведь не возражаете, Фогельзанг? Да, если не найдешь Отто, попроси ко мне полицейского асессора, даже лучше его, чем Отто, он больше в курсе дел. Диву даешься, все, что расцвело в атмосфере Молькенмаркта, значительно превосходит остальную часть человечества. А у этого Гольдаммера есть и еще одно достоинство: он настоящий пасторский отпрыск, что всегда придает его рассказам своеобразную пикантность.
Трайбель открыл погребец с бутылками и спросил:
- Коньячку или тминной? А может, сие надлежит делать и того не оставлять?
Фогельзанг улыбнулся, демонстративно отодвинул в сторону машинку для обрезки сигар и зубами отгрыз кончик сигары. Затем он потянулся за спичечным коробком. Судя по всему, он хотел, чтоб Трайбель заговорил первым. И Трайбель не заставил себя долго ждать:
- Ну-с, Фогельзанг, как вам понравились эти две старушки? Вот уж где утонченность. Особенно - Пышке. Моя жена сказала бы: эфирное создание. Пышке и впрямь вся насквозь светится. Но лично мне милей фон Цапель, капитальная дама, не женщина, а орудийная башня. В свое время ее стоило брать штурмом. Все при ней - и порода и темперамент. Если верить слухам, в прошлом она вращалась при различных мелких дворах, то при одном, то при другом. Словом, леди Мильфорд, только менее сентиментальная. Конечно, это дела давно минувших дней, все грехи замолены, я бы даже сказал, к сожалению. Лето она неизменно проводит у Крачинских, в Цоссенском округе. Черт его знает, откуда последнее время выплыли на поверхность все эти польские имена. Впрочем, сие не так уж важно. Что бы вы сказали, если бы я попытался приспособить эту фон Цапель для наших общих целей, учитывая ее близость с Крачинскими?
- Не имеет смысла.
- Почему не имеет? У нее правильные взгляды.
- Нет, неправильные, чтобы не сказать хуже.
- Как так неправильные?
- Крайне ограниченная точка зрения, и если я еще выбираю выражения, то лишь из чистой рыцарственности. Между прочим, слово «рыцарственно» у нас неправильно толкуют; я отнюдь не думаю, что наши рыцари были рыцарственными, то есть учтивыми и обязательными людьми. Обычное искажение истории. А что до этой Цапель, услугами которой вы хотели воспользоваться, то она, разумеется, стоит на позициях феодализма, феодаль- ной пирамиды. То, что она за монархию - хорошо, это нас с ней объединяет, но нам этого мало. Такие особы, как майорша и, разумеется, ее знатные друзья, независимо от своего польского или немецкого происхождения, живут в мире фантазий, я бы даже сказал - средневековых сословных предрассудков, и это исключает всякую возможность сотрудничества, хоть мы все и выступаем совместно под королевским знаменем. Что проку в такой общности, она лишь приносит вред. Когда мы восклицаем: «Да здравствует король!» - мы делаем это совершенно бескорыстно, во имя великого принципа. За себя я могу поручиться, думаю, что и за вас могу.
- Разумеется, Фогельзанг, разумеется.
- Но госпожа фон Цапель - я, кстати сказать, опасаюсь, что ваши намеки касательно нарушения ею законов морали и нравственности не лишены оснований, хотя, по счастью, сие относится к далекому прошлому,- так вот эта фон Цапель и ей подобные, восклицая: «Да здравствует король!» - подразумевают: «Да здравствует тот, кто о нас заботится, да здравствует наш благодетель». Для них нет иных соображений, кроме соображений выгоды. Им не дано жить во имя идеи, а опираться на людей, которые думают только о себе, значит погубить наше дело. Ибо наше дело не сводится к борьбе с драконом прогресса, оно подразумевает и борьбу с вампиром дворянства, который только и умеет, что сосать кровь. Долой корыстную политику! Мы должны одержать победу под знаменем абсолютного бескорыстия, но для этого нам нужна поддержка народа, а не разбойников из клана Квитцовых, которые после представления посвященной им пьесы снова воспрянули духом и хотят, как встарь, владеть и править. Нет, советник, нам ни к чему псевдоконсерватизм, нам ни к чему монархия на ложной основе; если мы намерены сохранить монархию, пусть она покоится на более солидном основании, нежели какая-то фон Цапель или Пышке.
- Постойте-ка, Фогельзанг, ведь Цапель, по крайней мере- И Трайбель вознамерился было дальше прясть нужную ему нить, но он не успел осуществить свой замысел: из залы, все еще держа в руках чашку мейсенского фарфора, явился полицейский асессор и занял место между Трайбелем и Фогельзангом. Вслед за ним пришел и Отто, то ли приглашенный Фридрихом, то ли по собственному почину, ибо он издавна знал, что за вином и сигарами Гольдаммера немедленно потянет к эротическим темам, и мешкать при этих обстоятельствах было бы рискованно.
Знал об этом и старый Трайбель, но сегодня счел необходимым ускорить перемену разговора и потому начал без лишних околичностей:
- Ну, Гольдаммер, что нового на свете? Как обстоят дела с Лютцовплацем? Засыплют ли наконец реку Панке или, выражаясь другими словами, состоится ли моральное очищение Фридрихштрассе? Сказать по совести, я опасаюсь, как бы наша пикантная магистраль не проиграла в результате всех этих перемен; она станет немного нравственней и много скучнее. Поскольку моя жена нас не слышит, я смело могу высказать подобное опасение; а впрочем, пусть мои вопросы вас не смущают и не сковывают. Чем непринужденнее, тем лучше. Я достаточно долго живу на свете, чтобы знать: все, исходящее из уст полиции, имеет интерес, все подобно свежему ветру, хотя иногда это не бриз, а сирокко или даже самум. Пусть самум. Ну, так что же новенького?
- Новая субретка.
- Гениально. Понимаете, Гольдаммер, каждое направление искусства по-своему хорошо, ибо каждое стремится к идеалу. Идеал - это главное, во всяком случае, жена моя так считает. Но вершиной идеала всегда были субретки. Имя?
- Грабильон. Изящная фигурка, рот великоват, родимое пятно.
- Гольдаммер, ради бога, у вас получается форменное описание примет. Родинка - это даже пикантно, вот большой рот на любителя. А чья протеже?
Гольдаммер промолчал.
- Понятно. Высшие сферы. Чем выше, тем ближе к идеалу. Кстати, раз уж мы забрались так высоко, что слышно об истории с приветствиями? Это правда, что он не поклонился? И правда ли, что ему, разумеется, тому, кто не пожелал приветствовать, предложили уйти в отпуск? Это было бы лучше всего, это звучало бы одновременно и как отречение от католицизма, так сказать, одним выстрелом двух зайцев.
Гольдаммер, скрытый прогрессист и откровенный противник католицизма, пожал плечами:
- Увы! Дело обстоит далеко не так хорошо, да это и невозможно. Слишком сильно противное течение. Тот, кто отказался приветствовать,- назовем его, если угодно, Вильгельмом Теллем данной ситуации - имеет надежный тыл. Где? Да неизвестно где, о некоторых вещах лучше не говорить вслух, и пока мы не размозжили голову всем известной гидре или, другими словами, не помогли восторжествовать Фридрихову призыву «Уничтожьте гадину»
В эту минуту из зала донеслось пение, исполняли знакомую песню, и Трайбель, только что взявший из ящика сигару, снова бросил ее в ящик со словами:
- «Улетел мой покой, улетел навсегда» И ваш также, господа. Боюсь, мы должны вернуться к дамам и принять посильное участие в чествовании Адолара Кролы. Ибо сейчас его черед.
Все четверо встали и, предводительствуемые Трайбелем, вернулись в залу, где Крола действительно восседал за роялем и виртуозно, хотя и с некоторой нарочитой небрежностью, исполнял три своих неизменных шедевра, один за другим. Это были: «Лесной царь», «Сэр Генрих на тетеревином току» и «Шпейерские колокола». Последняя песня с таинственно возникающим колокольным звоном всегда производила наибольшее впечатление и даже Трайбеля превращала на время во внимательного слушателя. Он сказал по этому поводу с глубокомысленным видом: «Музыка Лёве, ex ungue leonem , разумеется, Карла Лёве, Людвиг не пишет музыки».
Некоторые из тех, кто пил кофе на веранде или в саду, при первых звуках, донесшихся из залы, поспешили туда, чтобы послушать пение; другие, знавшие наизусть все три баллады по двадцати предшествующим трайбелевским приемам, напротив, предпочли остаться на свежем воздухе и продолжать свою прогулку по саду. Среди последних был мистер Нельсон, который, как и всякий чистокровный англичанин, к музыке относился более чем равнодушно и громогласно заявил, что лучший, на его взгляд, музыкант - это негр с барабаном, зажатым между коленями.
- I can't see what it means. Music is nonsense.
Он продолжал прогуливаться с Коринной взад и вперед по саду, Леопольд был тут же, а Марсель с госпожой Трайбель-младшей следовал чуть поодаль, и оба хоть и потешались, но слегка досадовали на Леопольда и Нельсона, которые, как и давеча за столом, не могли оторваться от Коринны.
Вечер был великолепный, ни следа той духоты, которая царила в комнатах. Над высокими тополями, отделявшими сад от фабричных строений, косо висел молодой месяц; какаду восседал на своей перекладине серьезно и угрюмо, потому что его забыли вовремя посадить в клетку, и лишь струя фонтана так же весело била вверх,
- Давайте отдохнем,-предложила Коринна.-Мы уже бог знает сколько времени на ногах,- и, не договорив, села на край фонтана.- Take a seat, mister Nelson! Смотрите, какой сердитый взгляд у какаду. Он не доволен, что о нем все позабыли.
- То be sure, и выглядит как лейтенант Зангфогель, верно?
- Лейтенанта обычно называют Фогельзангом. Впрочем, я не возражаю против переименования. Хотя навряд ли это поможет.
- No, no, there's no help for him , Фогельзанг мерзкая птица, не певчая, не зяблик и не дрозд.
- Да, он всего лишь какаду, это вы верно подметили.
Но не успела она договорить, как с перекладины донесся громкий крик, словно какаду хотел опровергнуть нелестное сравнение. И не только какаду, сама Коринна тоже громко вскрикнула, правда, уже через мгновение она залилась хохотом, а Леопольд и мистер Нельсон ей вторили. Внезапный порыв ветра направил струю как раз в ту сторону, где они сидели, и окатил брызгами не только их, но и птицу на перекладине. Тут все начали отряхиваться, какаду занялся тем же, но настроение у него от этого не улучшилось.
В зале между тем Крола завершил свою программу и встал из-за рояля, уступая место новым участникам. Ведь нет ничего гибельнее артистического единовластия, а кроме того, не следует забывать, что мир принадлежит молодости. Поэтому Крола почтительно склонился перед некоторыми молодыми дамами, в чьих домах он был принят, как и у Трайбелей. Госпожа советница, со своей стороны, перевела это неконкретное почтение к молодежи на точный и четкий немецкий язык и предложила обеим барышням Фельгентрей пропеть что-нибудь из этих очаровательных вещичек, которые они недавно исполняли с таким успехом, принимая министериальдиректора, господина Штокениуса; общий друг Крола, без сомнения, будет так любезен и согласится аккомпанировать. Крола, явно обрадованный тем, что от него не требуют дополнительных выступлений, как это бывало обычно, тотчас изъявил живейшую готовность и сел на место, с которого только что встал, не дожидаясь согласия обеих Фельгентрей. Вообще Крола являл собой смесь благожелательства и иронии. Дни его собственной славы остались далеко позади, Но чем дальше, тем больше становились его претензии, и поскольку на удовлетворение их не приходилось надеяться, Кроле было безразлично, что будут петь и кто отважится на сей раз. Наслаждения это ему не доставит никоим образом, разве что развлечет немного, а поскольку Крола от природы был наделен чувством юмора, наибольшее удовольствие он получал тогда, когда его приятельница Женни Трайбель, по заведенному порядку, завершала музыкальное суаре собственным пением. Впрочем, до этого было еще далеко, сейчас на очереди стояли барышни Фельгентрей, из коих старшая, или, как было принято говорить, к полному восторгу того же Крола, «несравненно более талантливая», не мешкая приступила к исполнению «Ручейка». Затем последовало «Я вырезаю на коре» - вещица самая здесь популярная, но, к величайшему, хотя и не выраженному вслух, неудовольствию госпожи советницы, она сопровождалась возмутительными выкриками из сада. И наконец, завершающий аккорд - дуэт из «Свадьбы Фигаро». Все обратились в слух, и Трайбель даже сказал Фогельзангу, что, с тех пор как выступали обе Миланоло, он не припомнит, чтобы какие-нибудь другие сестры так ласкали и слух и взор. В этой связи Трайбель задал Фогельзангу неосторожный вопрос, помнит ли тот сестер Миланоло, на что Фогельзанг резко и безапелляционно ответил: «Нет».
- Ну тогда прошу прощения.
Наступила пауза, за это время подъехало несколько экипажей, в том числе и карета Фельгентреев, но гости не спешили откланяться, ибо праздник еще не получил своего завершения: еще не пела госпожа советница, и даже более того - еще никто не попросил ее спеть,- положение, из которого следовало выбраться как можно скорее. Ни один человек не сознавал этого лучше, чем Адолар Крола, и потому, отведя в сторону полицейского асессора, он начал ему доказывать, что ситуация сложилась ужасная и надо срочно исправить упущение. «Если ее сегодня не попросят петь, это поставит под угрозу дальнейшие приемы у Трайбелей, во всяком случае, наше с вами в них участие, о чем лично я стал бы сожалеть»
- И чего при всех обстоятельствах следует избежать. Но вы можете положиться на меня.
И, ухватив под ручки обеих Фельгентрей, Гольдаммер решительно подступил к госпоже советнице, чтобы, будучи, как он выразился, глашатаем общественности, попросить ее спеть. Коммерции советница невольно могла наблюдать за ходом интриги и потому колебалась между желанием петь и обидой, но красноречие просителя сделало свое: Крола сел на прежнее место, несколько мгновений спустя по залу разлился тонкий голос Женни, никак не соответствующий ее внешней полноте, и публика услышала издавна знакомые в этом кругу слова:
Груз богатства, бремя власти
Тяжелее, чем свинец.
Есть одно лишь в мире счастье:
Счастье любящих сердец.
Лес шумит, рокочут струи,
Взгляды нежные ловлю
И ласкаю поцелуем
Ручку милую твою.
Снова мы с тобою вместе,
Ветер к легкой пряди льнет.
Ах, лишь там есть жизнь, где вести
Сердце сердцу подает.
Нет нужды говорить, что ответом на вокальный номер были бурные аплодисменты, подкрепленные репликой старого Фельгентрея, что, мол, «песни тех времен (Фельгентрей не стал уточнять, каких именно) были не в пример красивее, иначе сказать, задушевнее», и Крола, чьего мнения тотчас потребовали, подтвердил, иронически улыбаясь, сказанное Фельгентреем.
Мистер Нельсон, со своей стороны, тоже внимал пению, сидя на веранде, и теперь он сказал Коринне:
- Wonderfully good! Oh, these Germans, they know everything even such an old lady .
Коринна приложила палец к губам.
Немного спустя все разъехались, дом и парк опустели, слышно было только, как в обеденной зале прилежные руки собирают раздвижной стол, да в саду с плеском и журчанием бьет струя фонтана.
Глава пятая
В числе последних покинули трайбелевскую виллу Марсель с Коринной. Коринна все так же без умолку стрекотала, отчего сдержанная досада ее кузена еще усилилась. Под конец замолчала и она.
Вот уже пять минут они молча шли друг подле друга, пока Коринна, отлично понимавшая, что творится у него в душе, не возобновила разговор:
- Ну, мой друг, в чем дело?
- Ни в чем.
- Так-таки ни в чем?
- Не стану скрывать, я недоволен.
- Чем же?
- Тобой. Да, тобой, потому что у тебя нет сердца.
- У меня нет сердца? Как раз есть
- Повторяю: у тебя нет сердца, нет родственных чувств, нет даже чувства к родному отцу
- И что хуже всего, к двоюродному брату.
- Нет, уж брата, пожалуйста, оставь в покое. О нем говорить нечего. С братом можешь обходиться, как тебе угодно. Но с отцом! Старик целый вечер сидит дома один-одинешенек, а тебе и горя мало. Я убежден, что ты даже не знаешь, дома он или нет.
- Разумеется, дома. Сегодня его «вечер», и если даже не все придут, кое-кто с высокого Олимпа непременно явится.
- И ты уходишь и оставляешь все на старую Шмольке?
- Потому что на нее можно оставить, и ты это знаешь не хуже, чем я. Все будет сделано превосходно, я даже думаю, что в эту минуту они едят выловленных в Одере раков и запивают мозельвейном. Конечно, не трайбелевским мозельвейном, где уж нам, а шмидтовским, благородным мозельвейном из Трарбаха, по поводу которого папa утверждает, что это единственное чистое вино в Берлине. Ну, теперь ты доволен?
- Нет.
- Тогда продолжай.
- Ах, Коринна, ты так легкомысленно ко всему относишься и думаешь, наверно, что раз ты сама не придаешь чему-то значения, то и все так. Но ничего у тебя не выйдет. Обстоятельства не меняются от твоего отношения к ним, а остаются такими, как были. Словом, я наблюдал тебя за столом
- Быть того не может, ты все время самым усердным образом ухаживал за госпожой Трайбель-младшей, она даже краснела несколько раз
- Говорю же, я наблюдал за тобой и с неподдельным страхом видел непристойное кокетство, которое ты пустила в ход, пытаясь всеми правдами и неправдами вскружить голову бедному мальчику Леопольду.
Когда Марсель произнес эти слова, они как раз вышли к тому месту, где Кёпникерштрассе расширяется перед Инзельбрюке и образует подобие площади, сейчас пустынной и безлюдной. Коринна выдернула свою руку из руки Марселя и указала на противоположную сторону улицы:
- Слушай, Марсель, если бы на той стороне не стоял полисмен, я остановилась бы перед тобой, скрестив руки, и пять минут хохотала бы во все горло. Как прикажешь понимать твои слова: пыталась всеми правдами и неправдами вскружить голову бедному мальчику? Если бы Елена не затмила тебе весь белый свет, ты бы непременно увидел, что я едва ли обменялась с ним за все время двумя-тремя словами. Я разговаривала только с мистером Нельсоном и несколько раз обращалась к тебе.
- Ах, Коринна, ты это так говоришь, ты и сама понимаешь, что это просто отговорка, но ты совершаешь ошибку, которую часто совершают умные люди: они считают своих собеседников глупее себя. Ты рассчитываешь в разговоре со мной выдать черное за белое и все перевернуть так, как тебе нужно. Но ведь и у меня есть глаза, есть уши, значит, и я, с твоего разрешения, способен ви aеть и слышать.
- Что же господин доктор изволили увидеть и услышать?
- Господин доктор изволили увидеть и услышать, что фрейлейн Коринна обрушила целое словоизвержение на голову несчастного мистера Нельсона.
- Очень любезно
- И что она - если отказаться от «словоизвержения» и заменить его другим образом,- что она, повторяю, битых два часа подбрасывала то на носу, то на подбородке павлинье перо своего тщеславия и вообще всячески изощрялась в жонглерском искусстве. Перед кем, спрошу я? Неужели перед мистером Нельсоном? Как бы не так. Добрый Нельсон сыграл лишь роль трапеции, на которой кувыркалась моя кузина; тот, ради кого все это делалось, тот, кто должен был глядеть и восхищаться, носит имя Леопольд Трайбель, и я имел возможность убедиться, что моя двоюродная сестричка все точно рассчитала, ибо, сколько мне помнится, я отроду не встречал человека в таком - ты уж извини - невменяемом состоянии, как Леопольд Трайбель нынешним вечером.
- Ты находишь?
- Да, нахожу.
- Ну, об этом еще можно поспорить Но взгляни-ка! - И Коринна остановилась и указала на пленительную картину, открывшуюся перед ними (они как раз проходили Фишербрюке). Редкие туманы плыли над рекой, однако свет фонарей пробивался сквозь них и падал слева и справа на водную гладь; высоко в густой синеве неба висел лунный серп, не более чем на ширину ладони удаленный от приземистой колокольни приходской церкви, темные контуры которой отчетливо рисовались на том берегу.- Нет, ты только взгляни,- повторила Коринна.- Я ни разу еще не видела башню с музыкальными часами так ясно и четко. Но восхищаться ее красотой, как это с недавних пор вошло в моду, я не стану, в ней есть что-то половинчатое, незаконченное, словно у ней силы иссякли, покуда она тянулась вверх. Я уж скорей за скучные, заостренные башни с гонтовой крышей, за башни, у которых есть только одно назначение: быть высокими и указывать в небо.
Едва Коринна произнесла эти слова, куранты за рекой начали свою игру.
- Ах, - сказал Марсель, - не толкуй мне о башнях и об их красоте. Мне до них дела нет и тебе тоже, об этом пусть беспокоятся специалисты. А ты только потому и говоришь о башнях, что хочешь уйти от настоящего разговоpa. Ты лучше послушай, что наигрывают колокола. По-моему, это мелодия «Всегда будь верным, честным будь».
- Возможно. Жаль только, что они не могут заодно сыграть знаменитые строки о том «канадце, что еще не знал обманчивую вежливость Европы». Но такие хорошие стихи почему-то никогда не кладут на музыку, хотя, может быть, их и нельзя положить на музыку? А теперь скажи, дорогой друг, что это все значит? При чем тут честность и верность? Ты всерьез полагаешь, будто мне недостает этих свойств? Кому же я была неверна? Не тебе ли? Но разве я давала тебе клятвы? Разве я хоть что-нибудь тебе обещала и не выполнила своего обещания?
Марсель молчал.
- Ты молчишь, потому что тебе нечего ответить. Но я продолжу, а уж ты решай сам, какая я, верная ли, честная ли или, по крайней мере, хоть искренняя, что, в общем, одно и то же.
- Коринна
- Нет уж, теперь говорить буду я, по-дружески, но вполне серьезно. Честность и верность. Общеизвестно, что ты честный и верный, хотя из этого почти ничего не следует; могу повторить, что и я, со своей стороны, такова же.
- И тем не менее вечно играешь комедию.
- Нет, не играю. А если и да, то вполне откровенно, так, что это каждому бросается в глаза. По зрелом размышлении я поставила себе определенную цель, и если я не смею прямо и деловито заявить: «Вот моя цель», то лишь оттого, что не пристало девушке во всеуслышание заявлять о подобных планах. Благодаря полученному мной воспитанию, я пользуюсь известной свободой, иные, может быть, назовут это эмансипацией, но, несмотря на все сказанное, я отнюдь не эмансипированная женщина. Напротив, я не испытываю никакой охоты опрокидывать старые порядки, старые, добрые обычаи, среди которых есть и такой: девушка не делает предложения, предложение делают ей.