Виктор ВорошильскийСНЫ ПОД СНЕГОМПовесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина
1
Это уже совсем скоро.
Она не ходит с косой, не скалит пожелтевшие зубы, не стучит на пороге колотушкой из бедренных костей, онавнутри, растет во мне, как ребенок в матери, пронизывает меня и прорастает во мне, кто этоона, онаэто я.
Как вы сегодня прекрасно выглядите, Михаил Евграфович, поздравляю.
Рядом, в гостиной, кавалеристы играют бедрами, на фортепиано чижика бренчат, чижик-пыжик, где ты был, на Фонтанке водку пил, водку пил, водку пил, водку пил.
Все умерли.
Некрасов, исхудавший, высохший, в белой, разрезанной ножницами рубахе, содрогающийся при каждом прикосновении ткани, в запавших глазах мученика неподвижны сосульки слез, рука свисает с постели, рядом с которой та робкая на коленях, а за стеной уже покрякивает длинноволосый в стихаре.
Тургенев, баловень судьбы, вдруг согнутый в дугу, диктует побелевшими губами великолепной иностранке, которую он любил всю жизнь и которая его любила, они жили под небом более ласковым, чем наше, ясный летний день и начало повести, когда на комнату опускается тишина.
Нигилисты считают, что.
Нигилистов выдумал Тургенев, чтобы ободрить себясчитают, что нет ничего кроме тела, но в годину смерти: поцелуй меня, любимая, дунь на догорающую лампу и прощай.
Единственный нигилист это я.
Лизанька, небесное существо, позволь облобызать твои сладкие ножки.
Ах, Мишель, какой вы смешной, непохожий на других людей, но я вас уважаю и люблю.
Елизавета Аполлоновна, позвольте сообщить вам, что вы существо без чести и веры.
Мишель, не будь смешным.
Нет ничего кроме тела.
Несчастное тело Некрасова, высосанное и выжатое этим страшным городом, плывет самым широким проспектом на плечах толпы, за ним погребальное пение, сегодня мы хороним поэта, возможно, равного Пушкину, большего, большего, да равногоговорю, медленно вращаются скрипящие колеса кареты.
Господа, нас четверо, помянем покойника приятным ему образом. Есть ли у кого-нибудь карты? До кладбища как раз успеем партию.
Это всего лишь двенадцать лет.
Унковскийприплюснутый, посеревшийеще иногда заходит.
Лихачева разнеслосенатор.
Невозможно спать, невозможно читать, перо выпадает из рук.
Елизавета Аполлоновна ждет.
Это уже совсем скоро.
Это уже столько лет.
Столько лет совсем скоро.
Не сглазить бы, Михаил Евграфович, вы замечательно выглядите.
2
Я.
Но кто этоя.
Я, Михаил Евграфович Салтыков, дворянин тверской губернии, рожденный дня 15 января 1826 года, сын коллежского советника и кавалера Евграфа Васильевича Салтыкова и Ольги Михайловны, урожденной Забелиной, вскормленный грудью крепостной кормилицы, учившийся и наказывавшийся за строптивость в Царскосельском лицее, направленный на гражданскую службу по X классу, многократно отмечаемый Высочайшей Немилостью либо Милостью, уволенный в отставку сановник, дерзкий литератор, сам себя прозвавший Щедриным, последний редактор запрещенного за неблагонадежность журнала, муж прекрасной Елизаветы Болтиной, отец двух не слишком удавшихся детей, совесть России, сварливый старец, одиноко умирающий в просиженном, со скрипящими пружинами, кресле.
Салтыков-Щедрин, автор многих книг, этой не написал, хотя в ней есть и его слова.
Итак я, ни соотечественник Михаила Евграфовича, ни его современник, обитатель чуждых ему ландшафтов и свидетель не предвиденных им событий, я, который никогда не подъезжал в кибитке к крыльцу вятского губернатора, хитроумно не проигрывал в винт петербургскому цензору, не восстанавливал против себя Самодержца Всероссийского издевкой над установленным порядком, не писал сказок про карася-идеалиста, протокола по следствию над раскольниками, а также смиренных писем к неумолимой маменьке, я, иной, чужой, автор сказа, которого являюсь хозяином единственным и законным.
Но для моего климата, времени и всего, что я изведал, здесь нет места.
Так вот еще иначе: его «я» и не его, мое и одновременно не мое«я» Михаила Евграфовича, сконструированное из собственных показаний и косвенных, из документов, произведений, воспоминаний, и, наконец, из домыслов, да, сконструированное, созданное, но в эту конструкцию, прежде чем она возникла, проскользнуло мое «я», автора, и оно соединяется с ней, отождествляется, не живет во вне, но заключается в нейи вот он ядворянин тверской губернии, я помню львиные пасти на стенах Царского Села и запыленный архив рязанской Казенной палаты, боюсь маменьки Ольги Михайловны, пишу жестокую и смешную историю города Глупова, переживаю с начала до конца необыкновенную жизнь русского писателя, сначала: пурпурный комочек крика, а над ним растроганная борода крестного отца«этот будет воякой», до конца: старец в кресле, а смерть в грохочущих, как стаканчик с игральными костями, почках, в каждом сгнившем, расползающемся нерве, в растаптываемом без устали копытами боли мозгуэто я, Михаил Евграфович Салтыков, прозванный Щедриным.
Но раз так, то что же тут может быть законом, кроме этого «я», что же еще может принимать или отклонять показания о том, как было, что еще может обладать глазами чтобы видеть, устами чтобы говорить, рукой чтобы поднимать и опускать занавес?
Вот сын писателя, шестилетний Костя, смотрит вместе с матерью и сестрой из окна на траурный кортеж. И вдруг из одного экипажа высовывается голова и плечо отца, а в его рукецветная игральная карта. Мгновеньеи отец исчезает в глубине кареты.
Воспоминания ребенка были записаны полвека спустя, но закон этой книги допускает их достоверность, и отсюда: почтим, господа, покойного приятным ему образом.
Однако, когда тот же Константин защищает мать: неправда, что она была ветреной, жаждавшей лишь развлечений, думавшей только о себе, к мужу же равнодушной и нетерпеливой, неправда, она была самой нежной, самой верной супругой, мужественной подругой, самоотверженной сиделкой, и он сам понимал это и ценил, и любил ее на склоне лет точно так же как в дни молодостикогда он так горячо и гордо защищает мать, то хотя сыновняя любовь вызывает во мне, авторе конструкции, симпатию, однако предлагаемая этой любовью поправка к образу Елизаветы не может быть принята, ибо я, умирающий Михаил Евграфович, вижу Елизавету иначе, что и высказал хотя бы в письмах к доктору Белоголовому, человеку, которому доверяю, и даже если таким образом будет обижена прекрасная, некогда, в самом деле, любимая, ничего не поделаешь, она должна изведать эту обиду.
Такой тут господствует закон, и раз приняв его, не будем об этом больше говорить.
Я.
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
С пледом на коленях, в кресле со скрипящими пружинами.
Чижик-пыжик, где ты был, на Фонтанке водку пил.
Этот баловень судьбы стеснялся собственного счастья.
Я не стесняюсь несчастья.
Салтыков-Щедрин, может быть не совсем подлинный, а может быть как раз?
3
Лицей размещается в крыле императорского дворца; когда в ночной тишине раздается скрип досок под чьими-то недостаточно осторожными шагами, можно на миг забыть, что это Оболенский шпионит с бессонной самоотверженностью, и вообразить себе, что сам Царь размеренным солдатским шагом направляется на свидание.
Ваше Величествомолоденькая фрейлина приседает в церемонном реверансе.
Mais vous êtes belleНиколай милостивыми пальцами берет зардевшуюся за подбородок.
Это для него и второго брата, Михаила, создал Александр Лицей.
Но императрица-мать не согласилась на демократические фанаберии, нашептанные Александру якобинцем Сперанским.
Великие князья никогда не узнали товарищеских отношений с ватагой шумливых дворянчиков, не играли в снежки, не соперничали в борьбе за лавры курсового поэта, не читали Жан-Жака, не лязгали зубами в карцере.
Это все для насбудущих столпов трона.
Будем генералами и министрами, приумножим мощь России, передвинем границы дальше на юг, запад и восток, усмирим каждую смуту, каждого врага поставим на коленимы, самые лучшие, самые верные, избранные.
Его превосходительство министр Михаил Евграфович Салтыков отклоняет просьбу посла Австрии.
Его превосходительство канцлер Михаил Евграфович Салтыков просит напомнить султану, что решение принято бесповоротно.
Его светлость наместник Михаил Евграфович Салтыков обещает пощаду всем бунтовщикам, которые сложат оружие до захода солнца.
Мы, наделенные высочайшей привилегией узнать, что Париж стоит мессы и что Калигула однажды приказал ввести своего иноходца на заседание сената, мы, вознесенные высоко, чтобы никогда не смешаться с толпой, которая не знает о Париже и Калигуле.
Преданные слуги монарха, правители самой сильной империи мира.
Дуняшапростонал во сне граф Бобринский.
Дмитрий Толстой мечется на твердой постели, подушка соскользнула на пол, темная голова бьется о железные прутья.
Потом снова тишина.
Скрип приближается и замирает у дверей спальни.
Оболенский шпионит.
Видно, ему не спится, так же, как и мне.
Омерзительный фарисей.
Гольтгойер тоже не лучше.
Все злые, злые, злые.
Если бы знали, что я о них думаю.
Думайте, что вам угодно, лишь бы в порядке были перед начальством.
Совесть нужна человеку в частной жизни, на службе же и в общественных взаимоотношениях решает начальство.
Предписание составил великий князь Михаил.
Солдафон.
Из нас тоже хотят сделать шпионов и солдафонов.
Профессор Баршев учит, что высший идеал справедливости превосходно воплощается в кнуте.
Его превосходительство Михаил Евграфович Салтыков приказал выпороть заправил и подстрекателей.
Не хочу.
Маменька дорогая, возьми меня отсюда.
Маменька дорогая, позволь мне остаться в Москве, там было так хорошо, у меня были товарищи, я делал успехи, педель ни разу руки на меня не поднял.
Маменька, прошу.
Но, Мишенька, ты знаешь, как мы тебя любим, это для твоего же блага, ты сделаешь блестящую карьеру.
Маменька.
Это только сначала трудно привыкнуть, но, Мишенька, ведь ты разумный мальчик.
Господа, Салтыков снова ревет.
Салтыков, не мешай спать.
Отстаньте.
Плакса, позорит Лицей.
4
Всегда один.
Аллеями, в шелест опадающих листьев, шорох осыпающегося со старых колонн великолепия, к лебедям, теряющим пух на озере, в сжимающую сердце царскосельскую осень.
Богини язвительно кривят выщербленные губы.
И вдругпросвет в кустах, и вытянутая на берегу фигура, большие башмаки едва не касаются воды.
Отступитьно тот уже встает, оправляет мундир, смотрит исподлобья и, видимо, успокоенный, снова ложится. Рядом раскрытая книга.
Извините, я не хотел помешатьтрехгранная шляпа с головы.
Ладно, без церемоний.
Он на несколько лет старше, некрасивый, прыщеватый, без улыбки, но неожиданно кажется, что это кто-то близкий, понимающий, почти брат.
Вы тоже от них убегаете.
Пожатие плеч.
Не интересуют меня.
Вы знаете, они все время про конюшню.
Это называется инстинкт самосохранения.
Но это ужасно.
Как все вокруг.
Ну да.
Он откладывает книгу, погружает пальцы в растрепанные волосы.
Нас учат презирать материю, поэтому материя, к которой мы, несмотря ни на что, обращаемся, принимает тривиальную и уродливую форму. Ты веришь в Бога?
Я не знаю.
Ты не можешь верить в такого Бога, как они. Дух, оторванный от материи, ужасен. Должна возникнуть новая религия, сознающая, что дух совершенствуется через совершенствуемую материю. Тогда земля перестанет быть юдолью слез. Я пробовал объяснить это Коху.
Вы разговариваете с воспитателем о религии?
Хотел, но он посадил меня в карцер.
Эта гримаса должна означать улыбку. Новый знакомый не умеет улыбаться. Но все же немного посвободней.
Вам повезло, что дело ограничилось карцером.
Можешь называть меня Мишей.
Я тоже Миша. Салтыков.
Буташевич-Петрашевский. Читаешь что-нибудь?
Стихи.
Эти? Погиб поэт, невольник чести, пал оклеветанный молвой.
Глубокий вздох. Лишь бы не ошибиться.
С свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой.
А это? Enfin sa bouche flétrie ose prendre un noble accent et des maux de la patrie ne parle quen gémissant.
Еще бы. Nous qui faisons le procès à tous les mauvais Français, parlons bas, parlons bas, ici près jai vu Judas.
Как две собаченки обнюхивающие друг друга со все большим жаром.
Wie heiter im Tuillerienschloss/blinken die Spiegelfenster,/ und dennoch dort am hellen Tag/ gehn um die alten Gespenster.
Каждое слово имеет значение само по себе, но к тому же, а может и прежде всего, становится опознавательным знаком, радостным сигналом взаимопонимания: ты такой? такой! это ты? это я.
Беранжено также и я, Петрашевский.
Гейнено его словами, пока у меня нет собственных, представляюсь я, Салтыков.
Напротив, в окнах дворца розово заходит солнце.
А тогда вы тут был?
Ты собирался говорить мне ты.
Ты тут был?
Он жил на той стороне парка, в том деревянном доме с колоннами. Однажды я встретил его у озера.
Неужели?
Я шел за ним до самого дома. Он был задумчив, не заметил меня. Перед крыльцом стоял какой-то экипаж. Он громко рассмеялся и вбежал на крыльцо.
Я завидую тебе, что ты его видел.
А когда это случилось, нас заперли в дортуаре, чтобы мы не пошли к нему. Я продышал в замерзшим стекле маленькое окошечко, но за ним был только снег.
Солнце зашло.
Ты уже должен идти, Миша. Мы не можем показываться вместе.
Я знаю.
Попытка улыбнуться.
Инстинкт самосохранения.
Именно.
Про эту материю я не совсем понимаю.
Иди уже.
Что это значит совершенствовать материю?
Я тебя прошу, иди.
В шелест листьев, в сумерки, в шумное одиночество. Будет ли он моим наставником и другом?
5
Пока наконец пришли.
Осторожно постучали в дверь, осторожно, словно нерешительно, мне даже не пришло в голову, что из-за этого, мгновенье радости: она, и гордости: ах, безумная женщина, непослушными пальцами я боролся с задвижкой.
Кабалеров, вы? Чему обязан в такое время? А господин полковник?
Андреев.
Итак, чем обязан?
Ничем, мы так, просто так.
Ежились, бормотали под носом, убегали неуверенными взглядами.
И лишь когда Кабалеров решительно откашлялся, а полковник опер руку на саблю, они начали расти передо мной, каменеть неумолимым трибуналом, а у подножья высочайшего подозренияя, потный, побледневший, ничтожно петляющий.
Не помню.
Не упорствую, только говорю, что не помню.
Если это можно назвать знакомством.
Он был на старшем курсе, я на младшем.
Ну да, несколько раз.
Возможно, что и другие лица, но я не могу припомнить.
Нет, никакой определенной цели.
Повторяю, что не помню.
(Повторяю, что не помню, но помню и память о нем не покинет меня пока жив; повторяю, что не помню, отрекаюсь от друга и наставника, отхожу от стены, чтобы она не рухнула на меня и не погребла среди развалин; изворачиваюсь, стараюсь выскользнуть из западни, повторяю, что не помню.)
Не помню.
По большей части пустячные брошюры.
Я был тогда очень молод, я окончил Лицей восемнадцати лет от роду.
В начале 1846 года я порвал с ним всякие отношения.
Пожалуй только на улице.
Я не относился к этому серьезно.
Между нами никогда не было дружеских отношений.
Мы относились друг к другу скорей недоброжелательно.
Не помню.
Не знал.
Не интересовался.
В произведении, за которое я был сослан, внимательный и непредубежденный взгляд усмотрел бы направление прямо противоположное идеям анархии, а не их пропаганду.
Больше не помню.
Все это, помня о присяге, сообщаю в согласии с совестью, настолько, насколько меня не обманывает память, отнюдь не обдумав своих ответов заранее.
Подписал титулярный советник Михаил Салтыков.
Ассесор вятского губернского правления Кабалеров.
Полковник жандармского корпуса Андреев.
Спокойной ночи, господа.
Нет, не в обиде.
На сгибающихся ногах, мокрый от пота, в кандалах унижения и страха.
6
Я был мальчиком замкнутым и слишком угрюмым, чтобы суметь сблизиться с ровесниками в Лицее; в глубине души я тосковал о такой близости и неоднократно исподтишка присматривался к тому или другому из товарищей: может он? сейчас подойду и скажуно не знал, что должен сказать, не подходил; такая минута, как с Петрашевским, не повторилась больше ни с кем.
Я даже совершил выбор друзей: среди них был Унковский, учившийся на младшем курсе, и еще двое или трое, показавшиеся мне серьезней остальных; и с их стороны я тоже видел некоторое расположение, однако я не умел дать им понять, что жажду настоящей дружбы, а не проявления мимолетной симпатии.