Должно быть, именно поэтому Маэстро рекомендует нам называть Бога Б-ном. (То есть Болваном. В германоязычных странах это звучит как D. К., то есть Dummkopf. В Америке это D.A., dumb ass! В АнглииВ. F., bloody fooll Во ФранцииA. S., l'аmе simple. В ИталииG. С, gran cornuto. В Испании G. P., grande payaso.) И дело не в том, что мы считаем Бога глупцом,отнюдь!
Более того, на собственном опыте (включая горький опыт проигранных битв) нам известно, что Наглые могут при случае оказаться ничуть не глупее и куда изобретательнее, чем мы сами. Употребление нами слова Болван объясняется, как я это понимаю, непреклонной решимостью Маэстро избавить нас от главного из присущих нам недостатковневольного восхищения Всемогущим. Как Маэстро никогда не дает нам забыть, Бог может быть сколь угодно властен, но все же не всевластен. Едва ли Он всевластен. Иначе бы нас самих просто не было. Если Б-нТворец Всего Сущего, то мы безжалостно-язвительные критики Его творчества.
Тем не менее мы вынуждены считаться с тем, что ангелам удалось убедить чуть ли не все человечество в том, что наш предводитель является Воплощенным Злом. Поэтому Маэстро порекомендовал нам признать это обидное прозвище почетным титулом. И когда я устно или письменно употребляю сокращение В. 3. или словосочетание «Воплощенное Зло», то поступаю так, полностью осознавая ироническую подоплеку самой концепции. Маэстро, наш величавый предводитель, научил нас насмешливости.
«Оставим благоговейный трепет богопоклонникам,сказал Он нам.Они в нем нуждаются. Они так и не поднимутся с колен. А нам надо работать, и это трудно. Поэтому я рекомендую вам мыслить Его Болваном. Потому что, если призадумаешься над тем, чего Он мог достичь и чего на самом деле достиг, Он таков и есть. Запомните: нам предстоит завоевать мир. А Емупотерять. Поэтому именуйте Его Болваном. Сотворив мужчину и женщину, Он добился прямо противоположного тому, к чему стремился».
5
Запах собачьей мочи, кала и крови стал первым из целой серии впечатлений, основополагающих в деле трансмогрификации, то есть драматического и коренного преображения.
Так, например, опорожнение Адольфом кишечника приобрело доминирующее значение в жизни Клары на Линцерштрасе. До того как произошло избиение Лютера, она, разумеется, тщательно следила за тем, чтобы младенческая попка (как бы часто Ади ни пачкал пеленки) всегда оставалась чистой; как я уже отметил, этот ритуал превратился для них обоих в нечто вроде любовной ласки. Мать подтирала попку сыну так нежно, что его глазки начинали блаженно блестеть. Он словно бы открывал для себя рай. И где же находился этот рай? Прямо в заднем проходетам же, где газики и всевозможные болезненные ощущения. Нежно, любовно, вдохновенно подтирала Клара, извлекая кусочки кала, твердого или жидкого, свой розовый бутончик (потому что именно так называла она втайне попку Ади с крошечной прелестной дырочкойdie Rosenknospe). Вид розовой с матовым отливом кожи приводил ее в такой восторг, что она не могла скрыть этого даже на глазах у пасынка с падчерицей. К тому же, в отличие от большинства молодых матерей Браунау, она не старалась обучить Анжелу тому, как подменять ее, ухаживая за младенцем. В конце концов, во всей процедуре для Клары не было ровным счетом ничего противного. Кал Ади (зачастую столь же пахучий, как у любого другого младенца, когда его мучают желудочные колики) никогда не вызывал у нее отвращения. Когда его рвалои пахло при этом не просто рвотой, но, хуже того, той внутренней пустотой, которая свидетельствует о начале серьезного заболевания,Клара бестрепетно вдыхала эту вонь. Она ей даже нравилась. Чем хуже пахнет, тем лучше. Свое дерьмо не воняет. Вот как сильно любила она Ади.
Да, меж ними то и дело искрой проскакивала любовь. Его глазки пускались в пляс, стоило ей провести по его щекам легкой как перышко салфеткой, а ее глаза (не важно, сознавала она это или нет) смотрели на него с таким восхищением, что его маленький пенис вставал. Хихикнув, она укладывала его на место (со всей деликатностью), и теперь уже смеялись они оба. Из-за чего пенис, разумеется, вставал опять. А ей хотелось поцеловать его в самый кончик, и щеки ее заливались страстью. Но не будем клеветать! Она этого так и не сделала. Ни разу. Такой невинный малыш!
И все это пошло вразнос после эпизода с Лютером.
Теперь Клара вновь жила в вечном страхе перед Алоисом. А что, если крошка Ади написает прямо на пол? И Алоис в этой лужице поскользнется? Однажды, уже уйдя было на кухню готовить, она в последний миг вернулась в комнату, увидела, как дитя играет с собственными какашками, и содрогнулась при мысли о том, что как раз в эту минуту может вернуться Алоис.
Итак, началось натаскивание. Она отучала Адольфа гадить, как умного, но своенравного пса. В первое время он теребил ее за юбку, таща к чуланчику, в котором стоял ночной горшок, плакал, чтобы она его поскорее раздела и подмыла. После чего они, неразлучники, и приступали к подмыванию и переодеванию. Он вел себя хорошо, и она нахваливала его во весь голос, но глазки малыша смотрели на нее исподлобья.
Однако она проявила излишнюю самонадеянность, то есть все ту же амбициозность. Ей захотелось, чтобы Ади научился самостоятельно расстегивать крючки, на которые застегивалась его одежонка. И так оно и случилось. Мальчик демонстрировал ежедневный прогресс до тех пор, пока однажды не уколол себе палец. А после этого не хотел сам расстегиваться уже ни в какую. У нее иссякло терпение. Он был так близок к успехуи вдруг все сорвалось. В конце концов она прикрикнула на него, и это был определенно первый раз, когда он узнал, что мать может разговаривать и в таком тоне. И взбунтовался. Уже понимая, как дорог матери, то есть вполне сознательно, так же сознательно, как следил за Алоисом, избивающим Лютера. Тогда для него наступил момент истины. Он еще не понимал разницы между человеком и собакой, и Лютер казался ему точно такой же персоной, как отец, но он увидел окончательный результат и мгновенно осознал его значение: Лютера охватил невыразимый ужас, и тем не менее он не разлюбил хозяина.
Значит, понял Ади, и Клара не разлюбит его, даже если он прекратит ее слушаться. Теперь ему разрешили разгуливать по дому с голой попкой, и он приноровился гадить аккурат рядышком с горшком (правда, только в тех случаях, когда отца не было дома). Что заставляло Клару мысленно наорать на неготолько мысленно, однако столь отчаянно, что Ади словно бы слышал каждое не произнесенное ею слово. В результате чего он почувствовал себя ее хозяином.
Он зашел слишком далеко. Однажды утром, пока она драила пол на кухне, он размазал свои какашки по валику мягкого дивана в гостиной и всмотрелся в дело рук своих, испытывая странное, но приятное волнение: на сей раз ситуация выглядела по-новому. В ней появился элемент риска. Тем не менее он сам покажет ей, что за безобразие учинил. Тем более!
На этот раз она и впрямь застыла как вкопанная. Она почувствовала, что он сделал это нарочно, и не произнесла поэтому ни слова. Она принялась молча обтирать диван, а он опять обкакался и начал смеяться, да так, что его стошнило, но она, никак не реагируя на приступ веселья, неласково обтерла и подмыла его. Это произвело на него такое впечатление, что ночью он поднялся и отправился к ней в спальню. Алоис перед этим отсутствовал целую неделю (его вызвали на предварительное собеседование в Пассау), но как раз незадолго до полуночи вернулся домой. Поскольку мальчик уже повадился захаживать к матери в спальню, когда она ночевала одна, сейчас его удивило, что, когда он заглянул в полуоткрытую дверь, из спальни послышались тихие причитания и повизгивания, а затем во всю бычью глотку заорал Алоис. Откуда-то из-под него доносилось материнское поскуливание, нежное и вместе с тем страдальческое, словно ее мучали, но мучали понарошку и эта мука вот-вот ну, еще немного ну, уже прямо сейчас обернется радостью Нет, еще нет! Сквозь полуоткрытую дверь (нарочно не закрытую, чтобы услышать, если малыш вдруг проснется и заплачет) он увидел нечто непостижимое уму: нечто четвероногое и четверорукое, нечто составленное из двух людей, лежащих друг на дружке валетом. Он увидел голый череп и пышные бакенбарды Алоиса меж материнских ног. И тут, не произнеся ни слова, его отец внезапно принял сидячее положение. И оказалось, что он сидит у матери на лице!
Адольф ушел прочь так же бесшумно, как подкрался, но теперь все стало ясно. Мать изменяет ему. И как раз в этот миг из родительской спальни донеслись заключительные крикистоль отчаянные, что это заставило его вернуться. Светила луна, и он видел, как отец обрабатывает Клару всем телом, глухо состукиваясь пивным брюхом с ее животом. А она скулит как собака. И прямо-таки с собачьей преданностью! «Уродец, скотина, тварь, ёбарь! Да!!! Да!!!И тут же снова:Да!!!» Ни малейших сомнений: она была счастлива. Да!!!
И он никогда не простит ее. В свои два годика он понял это прекрасно.
А пока суд да дело он наконец удалился в детскую. Но продолжал слышать их даже оттуда. В соседней кроватке (одной на двоих) хихикали Алоис-младший с Анжелой. «Гуси-гуси, га-га-га!»повторяли они вновь и вновь.
6
Он заорал, требуя грудь, всего через полчаса после того, как Клара забылась таким безмятежным сном, какого не знала долгие годы.
Следует ли нам исходить из того, что младенческие чувства в силу своей нестойкости не могут быть фундаментально глубокими? Из-за этой измены он никогда уже не сможет любить мать по-прежнему. Однако его ощущения обострились. Любовь стала болезненной, и это нашло внешнее проявление в том, что он начал кусать ей грудь. В ближайшую пару дней он чувствовал себя ближе к собаке, чем к матери, и в послеполуденной дреме часто засыпал на коврике рядом с Лютером. Он считал пса братом, и продолжалось это до тех пор, пока Адольф не принялся показывать ему, где раки зимуют, поколачивая Лютера и пытаясь пнуть его ногой в живот или выколоть глаза пальцами. Теперь пес рычал уже при одном только приближении двухлетнего малыша, а тот в ответ с ревом убегал к матери. Меж тем Кларе уже разонравилось кормить его грудью. Постоянные укусы сделали свое дело. Пора было переводить мальчика на рожок.
В тайных размышлениях, которыми Клара не поделилась ни с Ади, ни с пасынком и падчерицей, ни с мужем, ни даже с духовником, она пришла к выводу о том, что надо родить еще одного ребенка. Конечно, отчасти это объяснялось никуда не девшимся страхом перед тем, что Ади окажется не жильцом на свете, но отчасти и новыми опасениями: она уже никогда не сможет любить этого мальчика так, как любила прежде, а значит, ей надо обзавестись еще одним ребенком.
Кроме того, у нее началось нечто вроде второго медового месяца. Она загодя предвкушала ночную близость с Алоисом. Потому что после долгих лет к ней вернулось желание, да, самое настоящее желание, и желание жгучее!
Читатель, наверное, еще не забыл, что мы простились с Алоисом в тот миг, когда он и носом, и губами глубоко зарылся в женину вагину, а язык его был длинен и бесноват, как фаллос самого Сатаны. (Ладно, открою: у нас тоже имеются соответствующие причиндалы.) Конечно же, Алоиса направляли мы. Никогда раньше он не предавался этой забаве с таким упоениемда и с таким мастерством, которое объяснялось, разумеется, единственно нашим пособничеством. (Вот почему, подключаясь к человеческому соитию, мы говорим о Воплощенном Зле: мы способны делать мужчинам и женщинам эти скользкие преподношения, даже когда у нас нет намерения превратить их в клиентов.)
Утром Алоис и сам не мог поверить, что ночью пошел на такое. На такое колоссальное унижение! Чтобы жена отплатила за него в полной мере, Алоис, как мы помним, еще раз оседлал ее лицо; именно это зрелище так огорчило Адольфа, что он сломя голову бросился в детскую и спустя всего полчаса потребовал материнскую грудь.
Но с утра Алоис испытывал к жене и новую нежность. Эта неожиданная симпатия к Кларе в сочетании с доставленным ей при помощи языка неизъяснимым наслаждением должна была, на его взгляд, извинить принуждение к нетрадиционному сношению, увенчавшемуся едва ли не кощунственным вылизыванием ануса. (Хотя, строго говоря, его тяжелая жопа пахла лучше, чем розовая попка Ади.)
Будучи бесом, я обязан жить в тесном контакте с человеческими испражнениями в любой форме, как телесной, так и духовной. Мне ведомы эмоциональные выбросы отвратительных (или же обернувшихся таковыми) событий, едкая и стойкая отрава незаслуженной кары, ржавый налет на бессильных планах и, разумеется, говно само по себе. Что правда, то правда. Будучи бесом, в говне живешь и с гавном работаешь. Так, и в супружеские отношения мы подчас стараемся заглянуть через задний проход, и, должен отметить, это далеко не худший способ, поскольку деторождение не только венец, но и отхожее место брака. Впрочем, св. Одон Клунийский сумел выразить ту же мысль точнее любого беса: inter faeces et urinam nascimurмы рождаемся между говном и ссакой. И это побуждает меня заявить, что надлежащим образом проводимое изучение супружеских отношений подразумевает внимание к вопросам не только удачного (или неудачного) партнерства, совпадения (или несовпадения) характеров, смертельной скуки, осточертевших привычек мужа (жены), ежедневных мелких обид, словесных перепалок и неизбывного отчаяния, но и запретных вкусов, запахов и телесных сопряжений. Потому что в отсутствие трех аспектов, перечисленных последними, брачное таинство базируется на чересчур зыбкой почве. Брак зиждется на говне. Такова моя точка зрения. Вы вольны ее не принимать, потому как я, сами понимаете, бес, а нам, бесам, свойственно излагать святую правду в самой грубой и примитивной форме. Ничего удивительного в том, что ваши «удобства» испокон веков проходят по нашему ведомству.
7
Алоиса повысили в должности. Министерство финансов назначило его главным таможенным инспектором в Пассау, и Клара обрадовалась, очень обрадовалась. Она вышла замуж за человека, сделавшего блестящую карьеру.
С другой стороны, не было смысла переезжать в Пассау всей семьей, пока Алоис не освоится в новой должности. Поездка из Браунау в Пассау занимала целый день, и это означало, что Алоису теперь предстоит жить вдали от семьи целыми неделями. Освобождая тем самым Адольфу место в постели Клары.
И хотя мальчику было обидно, что его возвращают в детскую, едва Алоис приезжает домой, он вскоре понял, что такие несчастья носят преходящий характер: скоро отец уедет и место освободится.
Так они прожили где-то с год. Но даже после того как семья перебралась в Пассау, у Алоиса случались частые служебные командировки в другие приграничные города. Следовательно, он отсутствовал не намного меньше прежнего, и это позволяло Адольфу спать в обнимку с матерью.
Что же касается самого Алоиса, то новая должность, льстя его тщеславию, поставила вместе с тем под угрозу его всегдашнюю компетентность, а значит, и самоуверенность. В Браунау, на куда менее важной таможне, ему доводилось иметь дело главным образом с мелкими контрабандистами-одиночками. А поскольку речь шла чуть ли не исключительно о сельскохозяйственной продукции, ставки в этой игре были невысоки. Браунау красиво расположен на берегу реки Инн, но даже в архитектуре этого города есть нечто чрезвычайно примитивное.
В Пассау австрийская таможня по соглашению между двумя странами функционировала на немецкой стороне Дуная. Разница бросалась в глаза. Пассау был когда-то стольным градом курфюршества; восседавший здесь герцог являлся вместе с тем и епископом; поэтому в городе было много средневековых башен, а часть церквей воздвигли чуть ли не на исходе Темных веков. Стены замка словно бы впитали в себя дух праведного служения, древних злодеяний, пыточных камер, потайных ходов и тайных убежищ, минувшего величия и позора иа это уже имело непосредственное отношение к Алоисуизощренной контрабанды, планы которой разрабатываются умами ничуть не слабее его собственного.
Так что новая должность вызывала у него известное беспокойство. Если до сих пор само его появление в мундире и шлеме служило острасткой потенциальным злоумышленникам, то происходило это благодаря безупречности его профессиональных манер. Поэтому он брал на себя труд самим своим видом источать монументальный имперский покой, подразумевающий добровольно принятый обет абсолютной неподкупности. Пусть разъезжающие и странствующие с самого начала поймут, что с таким человеком лучше не шутить. Алоис годами присматривался к высокопоставленным чиновникам таможни, дворянского происхождения, с университетским образованием, порой с бесценными дуэльными шрамами на лице. Вот на кого он изо всех сил старался походить.
Заняв начальственную должность в Пассау, он, однако же, почувствовал себя несколько не в своей, австрийской, тарелке. Его голоспросто из-за того, что работать приходилось на немецкой стороне Дуная,звучал чуть резче, чем надо бы. Порой он позволял какому-нибудь мерзавцу вывести его из себя. Однажды разразился гневной тирадой только потому, что к нему обратились «господин инспектор», а не «господин главный инспектор Гитлер». Алоис чувствовал, что его новые подчиненные подготовлены куда лучше, чем те, которыми он командовал в Браунау. И, как знать, не смотрят ли они на него критически, а то и осуждающе? Вновь и вновь, глядя из окна на волны Дуная, пробегающие под пограничным мостом, Алоис чувствовал, что глаза ему застилают слезы. В такие мгновения он вспоминал Браунау, вспоминал двух женщин, похороненных в тамошних окрестностях, вечно похотливую Франциску ида!свою первую жену Анну Глассль. Красавицей ее не назовешь, но с лица не воду пить, а в постели она была что надо.
Он беспрерывно курил. Его прозвали (о чем он, правда, не знал) Облаком Табачного Дыма (по-немецки это звучит неожиданно краткоdie Rauchwolke!). «Ну, в каком настроении нынче die Rauchwolke?»спрашивал какой-нибудь молодой таможенник, заступая на смену. Алоис понимал, что злит эту молодежь, когда курит сам и запрещает курить кому бы то ни было другому, но сама несправедливость такого подхода только подкрепляла его авторитет. Хороший чиновник должен быть абсолютно честен в главном, тогда как в мелочах он вправе позволить себе известную непоследовательность. Поступай несправедливо, и это докажет свою эффективность. А подчиненные пусть подавятся.
Теперь, когда Клара с детьми окончательно перебралась в Пассау, Алоис стал жестче и с собственным потомством. Алоису-младшему и Анжеле в скором времени было приказано не приставать к отцу с глупостями и не заговаривать с ним, пока он сам не начнет беседы. Потому что его нельзя было отвлекать от размышлений. Призывая Алоиса-младшего домой с улицы, отец свистел в два пальца. Точно так же он подзывал к себе и Лютера. В свою очередь, Алоис-младший, крепкий, сильный, румяный и внешне похожий на отца, однажды ближе к вечеру довел мачеху и сестру до слез, взяв в руки огромную кучу, которую крошка Ади на сей раз предпочел наложить на ковре в гостиной. Клара с Анжелой завизжали, увидев, как он несет эту кучу, темную, пахучую, непотребную, и глаза его сверкают. Что за пакость! Клара с Анжелой в ужасе зарыдали, к этому хору присоединился и крошка Ади, ухитрившись пустить при этом струю прямо за спиной у Алоиса-младшего и продолжив писать до тех пор, пока старший брат не обернулся к нему и, исключительно из озорства, отлепил от кучи кусочек и пришлепнул его Адольфу на нос.
Этим вечером Клара пожаловалась Алоису-старшему, после чего Алоису-младшему досталось не меньше, чем в свое время Лютеру. На следующий день мальчик не столько пошел, сколько пополз в школу. Но дисциплина в доме воцарилась безукоризненная. Стоило Алоису вернуться со службы, как дети в его присутствии осмеливались говорить только шепотом. Не желая раздражать его, в основном помалкивала и Клара. Семейный ужин проходил в полном молчании. Мясной и пивной дух, исходящий от Алоиса, смешивался с запахом тушеной капусты.
Отужинав, он садился в кресло, брал одну из своих бесчисленных трубок с длинным черенком, набивал ее, утрамбовывал табак властным нажатием начальственного большого пальца, и комнату мгновенно застилали облака табачного дыма, казавшегося ему чудесным. Алоис-младший и Анжела убегали к себе, едва получив соответствующее разрешение. Адольфа же ожидало нечто иное.
Подозвав его, отец брал трехлетнего мальчика за шкирку и, ухмыляясь (наполовину от любви, наполовину от злости), принимался выпускать ему в лицо клубы дыма. Мальчик кашлял. Отец только хмыкал.
Едва Алоис ослаблял хватку, Адольф улыбался, ускользал и мчался в ватерклозет. Там его рвало. Иногда, наклонившись над унитазом, мальчик вспоминал при этом звуки, издаваемые отцом в процессе супружеского соития, и невольно повторял те же судорожные сокращения мышц живота. И неизменно задавался вопросом, почему его мать никогда не протестует против таких измывательств над собственным сыном.
А она просто-напросто не осмеливалась. Она понимала, что любой упрек, связанный с табачным дымом, будет воспринят мужем как величайшее оскорбление.
Более того, Адольф подал ей новый повод для беспокойства. Подмывая ему однажды попку, она обнаружила (а то, что она не замечала этого до тех пор, пока мальчику не исполнилось три года, тоже по-своему занятно), что у него не два яичка, как положено, а только одно.
Городской доктор заверил ее в том, что этот медицинский феномен не представляет опасности для жизни ребенка.
Из таких мальчиков сплошь и рядом получаются многодетные отцы.
Значит, когда настанет пора идти в школу, он ничем не будет отличаться от других мальчиков?
Такая особенность конституции порой делает мальчика активным. Чрезвычайно активным. Но и только.
Однако эти добрые слова Клару не успокоили. Отсутствие второго яичка означало новое пятно на репутации семьи Пёльцль. Мало того, что ее родная сестра Иоганнагорбунья, так и двоюродный брат у Клары уродился форменным идиотом. Не говоря уж обо всех умерших в детстве братьях, обо всех умерших в детстве сестрах, о ее собственных умерших в детстве сыновьях и дочери. В Адольфе, решила она, слишком мало отцовского, слишком мало здоровья и силы, которые тот сумел передать Алоису-младшему. А значит, это ее вина. Она любила мужа в ту ночь, когда был зачат Адольф, но только в ту ночь, только в ту греховную и незабываемую ночь!
Правда, сейчас ей казалось, что она вновь полюбила мужа, но не слишком ли поздно? К выводу этому она пришла не вдруг, он созревал на протяжении долгих месяцев, но вот, июньским вечером, через полтора года после перевода Алоиса по службе в Пассау, Клара почувствовала, что прониклась к нему новым уважением. Потому что именно в этот день ее мужа поставили в известность: еще через полгода его переведут в Линц (главный город провинции) на ту же должность главного таможенного инспектора, что означает, однако же, новое серьезное повышение. Потому что это самый важный пост таможенной службы на всей территории от Зальцбурга до Вены и потому что новое назначение за несколько лет до предполагаемой отставки придется как нельзя кстати, означая существенную прибавку и жалованья, и пенсии.
Этой ночью они зачали дитя. Возможно, никогда еще она не любила Алоиса так просто и безоглядно и не хотела так сильно подарить ему еще одного мальчика. Крошка Ади со своим единственным яичком внушал ей не слишком отчетливый, но неизбывный ужас. Она уже не думала, что его ожидает долгая жизнь. Тем насущнее была потребность завести еще одного ребенка. Она просила у Бога мальчика. Еще одного мальчикано такого, который возьмет у Алоиса не меньше, чем у нее самой.
8
Эдмунд родился 24 марта 1894 годаза пару недель до того, как Адольфу стукнуло пять. Клара объявила Ади о том, что у него скоро появится братик илиесли так будет угодно Господусестричка, и Адольф согласился как с тем, так и с другим поворотом событий. Он заранее предвкушал, как будет играть с младенцем, представляя себе точное свое подобие, только примерно вдвое меньше и младше, уже умеющее говорить, а если даже не так, то наверняка готовое слушать. Подойдя к постели уже успевшей вновь стать матерью Клары, он был тем более поражен и испуган: она подносила к груди крошечный комочек плоти, завернутый в тряпицу, и личико у новорожденного было как сморщенное яблоко.
Прошлой ночью Адольфа отправили спать к соседям, где ему пришлось разделить ложе с Алоисом-младшим и Анжелой и натерпеться неудобств: уложив его посередине, брат и сестра всю ночь пихали друг дружку ногами. Так что он проникся мыслью о том, что в его жизни грядут перемены. И, как вскоре выяснилось, перемены прискорбные. А началось все с того, что, когда он на следующий день рванулся к материнской постели, повивальная бабка оттолкнула его ладонью, огромной, как его лицо (уместившееся в ней целиком), и сказала: «Не трожь маленького!»
Еще хуже повела себя Клара. Правда, она погладила его по головке, но Адольф не почувствовал в этом мимолетном прикосновении и капли любви. Слезы навернулись ему на глаза.
Ах ты, бедняжка!сказала повивальная бабка, выпроваживая его из комнаты.Не расстраивайся, через пару дней тебя подпустят к меньшому.
И он со мной заговорит?
Скажем, ты будешь первым, кто сможет его понять. Рассмеявшись, она вернулась к постели, с которой еще так
и не поднялась Клара.
Отныне Адольфу редко предоставлялась возможность добраться до Клары. Меж тем всего пару недель назад он каждое утро обращался к ней с одним и тем же вопросом.
Мама,спрашивал он,ты ведь самая красивая женщина на свете?
Мать гладила его по голове.
А ты как думаешь?
Я думаю, что самая.
И тогда она прижимала его к груди. Любовь, которую припасала для него ее грудь, была, правда, уже не столь всеобъемлющей, как когда-то. И все же Клара делала вид, будто ничего с тех пор не переменилось, хотя уже год как прекратила кормить его. Теперь он не просто пожирал булочки со сливками, которые она частенько подавала на десерт, но проделывал это по-волчьи стремительно и ненасытно, так что Алоис-младший жаловался на него Кларе, если она оказывалась поблизости, а если ее не было, больно стучал единокровному брату костяшками пальцев по лбу. Клара, испытывая угрызения совести из-за того, что в последнее время уделяет так мало внимания крошке Ади, неизменно вставала в таких случаях на его сторону. «Пусть поест,говорила она.Он такой худенький. Булочки со сливками нужны ему больше, чем тебе».
Но после родов Клара так ослабела, что часто отказывалась готовить. А у приходящей прислуги булочки со сливками отдавали на вкус простоквашей. К тому же Клара кормила Эдмунда грудью. И делала это круглыми сутками. Так казалось Адольфу. Он окончательно впал в уныние, странным образом гармонирующее с грустным перезвоном церковных колоколов в Пассауздесь было много колоколов, и звонили они очень часто.
Теперь, когда он спрашивал у Клары, самая ли она красивая женщина на свете, та в ответ разражалась горьким смешком.
Я старая кляча,говорила она.Какая из меня, Дольфхен, красавица. Красавицей вырастет твоя сестра Анжела.
Ади не соглашался. Анжела была строптивой девчонкой. И не упускала возможности его шлепнуть. Время от времени она вела себя с ним хорошо, но в конце концов каждый раз предавала.
Нет, мама, ты красивей, чем Анжела,говорил он, а мать в ответ лишь покачивала головой.
Меж тем глава семейства уже проводил большую часть времени в Линце. Через неделю после рождения Эдмунда он приступил там к полномасштабному исполнению новых служебных обязанностей. Поскольку Линц находится в восьмидесяти километрах к востоку от Пассау, гулкий голос Алоиса раздавался в доме не чаще двух раз в месяц. Теперь, когда Алоис-младший с Анжелой уходили в школу, Ади оставался наедине с матерью и новорожденным братом, но Клара все равно уделяла ему слишком мало времени. И ночами он, можно сказать, лишился постоянного места. С некоторых пор Алоис-младший завел привычку заваливаться в его кроватку, и Ади приходилось в таких случаях делить постель с Анжелой. А она говорила, что от него плохо пахнет. «И изо рта тоже!» Частенько он расстилал себе простыню на полу, лишь бы избавиться от таких попреков.
И выходить на улицу он боялся. Там мальчики его возраста и постарше играли на пустыре за домом и, не смолкая, стоял пугающий его крик. Время он коротал, рассматривая иллюстрации в купленной отцом книге о франко-прусской войне 1870 года. Он решил, что станет отважным воином. Но удастся ли это ему? Ведь сейчас он такой трусишка!
Однажды после уроков (и главным образом по просьбе Клары) Алоис-младший вытащил Ади из дому и повел его на пустырь. Там все было так, как Ади и представлял себе заранее: дюжина мальчиков его возраста увлеченно играла в войну.
Алоис-младший присмотрелся к играющим и выбрал вожака одной из «армий»крепкого пятилетнего паренька. «Это мой брат,сказал он ему.И если его тут кто-нибудь поколотит, я тебе уши оборву!» Он сильно хлопнул мальчика по плечу в знак того, что не шутит, и удалился.
Когда Адольф этим вечером вернулся домой, Алоис-младший сказал ему:
Начиная с сегодняшнего дня я ем булочки со сливками первым. И сколько влезет. А если ты, маменькин сынок, ей наябедничаешь, я перестану прикрывать тебя на пустыре.
Я не наябедничаю.
У Ади перехватило дыхание, он изо всех сил старался не расплакаться.
На следующий день он отправился на пустырь самостоятельно. Контрибуция, наложенная старшим братом, страшила его сильнее, чем любые удары, какие могли бы обрушиться на него во дворе.