В голосе его прозвучало такое ледяное презрение, что внезапный ужас сковал мою кровь, теперь я в самом деле не мог и пальцем шевельнутьокоченел подобно трупу.
А доктор Загреус тем временем продолжал:
Исполнились сроки, и величественная песнь ненависти уже разносится по всему миру. Своими собственными глазами
я видел его... Он ехал на бледном коне во главе неисчислимых полчищ... Это были машинытысячи, миллионы машин, наших друзей и союзников, давно ставших независимой, не подвластной людям силой, но эти недоумки в слепоте своей до сих пор наивно воображают себя их повелителями.
Жалкие вырожденцы, они обречены! Неуправляемые локомотивы, груженные скальными блоками, в безумной ярости сорвутся с рельсов и обрушатся на них, и многие тысячи будут погребены под стальными многопудовыми тушами.
Атмосферный азот сожмется, и появятся новые, еще более страшные взрывчатые вещества: природа сама в лихорадочной спешке торопится отдать сокровенные сокровища своих недр, лишь бы стереть наконец с лица земли это белесое ничтожество, которое миллиарды лет уродует ее плоть отвратительными шрамами.
Металлические щупальца, усеянные острыми страшными шипами, будут выпрастываться из-под земли, хватать за ноги и разрывать тела пополам, а телеграфы в немом ликовании отстучат друг другу: изничтожена еще одна сотня тысяч ненавистного отродья.
А вот гигантские мортирыспрятавшись по холмам в засадах, ждут, с нетерпением вытягивая шеи к небу и сжимая зубами металлические ядра, когда шпионыветряные мельницыподадут своими крыльями условный сигнал и они начнут сеять смерть и разрушение.
Электрические гадюки нервно вздрагивают под землей и вдруг... Одна-единственная зеленоватая искраи разверзается чрево земное, превращая ландшафт в коллективную могилу!
Хищно пылающие глаза прожекторов вперяются во тьму! Мало! Мало! Мало! Где же еще? Куда подевалось пушечное мясо? Неужто все? Нет, напрасная тревога, идут! Идут затянутые в серый саван несметные легионыноги в крови, глаза потухшие, легкие хрипят, ноги подгибаются, но идутв полусне, шатаясь от усталости, но идут... Идут! Будет чем поживиться! И все громче, все чаще барабанная дробь надсаживается фанатичным лаем, подобно факиру гипнотизируя своим умопомрачительным ритмом, а ликующие фурии уже вбивают в оглушенные мозги исступленную ярость берсеркеров, чтобы, прорвавшись наружу, забило ключом кровожадное буйство одержимых амоком и неистовствовало до тех пор, пока на истерзанные трупы не обрушится запоздалый кошмар свинцового ливня.
С Востока и Запада, из Азии и Америки с ненасытными пастями, отверстыми в предвкушении богатой добычи, наплывают лавины стальных монстров, сливаясь в один вселенский хоровод смерти.
Стальные акулы бороздят прибрежные воды, заживо похоронив в своих утробах тех, кто когда-то даровал им жизнь.
Но даже те, кто остался дома, те «теплохладные», которые так долго держались в стороне, производя сугубо мирную продукцию, вышли из вековой спячки: день и ночь неустанно пыхтят они густыми клубами дыма, а неистощимое чрево их извергает смертоносные потоки клинков, гильз, винтовок, снарядов, пик...
Все новые гигантские коршуны спешат опериться, чтобы успеть покружить над последними убежищами людей, и тысячи металлических паучков хлопотливо снуют, сплетая им серебристые крылья.
Задохнувшись, доктор Загреус на мгновенье замолчал, и я вдруг заметил графа дю Шазаля; он стоял за своим западным креслом, облокотившись на высокую спинку, лицо его было бледным и изможденным, как никогда.
А господин доктор уже продолжал:
И какого воскресения мертвых вам еще надо? На ваших глазах плоть и кровь допотопных ящеров и драконов, которая тысячелетиями покоилась в недрах земных, теперь, возжаждав новой жизни, устремилась наружу и забила нефтяными фонтанами. Очищенная и дистиллированная в колоссальных цистернах, она уже под маркой «бензин» растекается по жилам новых птеродактилей и бронтозавров, заставляя бешено стучать их стальные сердца. Бензин и кровь драконов! Или, по-вашему, это не одно и то же? Вот онадемоническая прелюдия Страшного Суда!..
Не говорите о Страшном Суде, доктор,нервно перебил его господин граф (какую-то необъяснимую тревогу уловил я в его голосе),как бы пророчества сии не обернулись против нас.
Господа удивленно встали:
Против нас?..
Сегодня мы хотели собраться, чтобы отпраздновать наш триумф,после продолжительной паузы начал наконец граф дю Шазаль, с видимым трудом подбирая слова,однако до самой последней минуты я не мог заставить себя явиться к вам с дурной вестью, ноги мои словно приросли к... к Маврикию... (Вот тогда-то и забрезжила во мне догадка, что отнюдь не остров
имел в виду мой бывший господин.) Братья, я долго сомневался в правильности моего толкования того странного отблеска, который с недавних пор Земля стала отражать в сторону Луны. Но, увы, я очень и очень опасаюсьу меня при одной только мысли об этом мороз пробегает по коже,что в самое ближайшее время может случиться непредвиденное, и мы лишимся заслуженной победы. Итак, мне, кажется, удалось угадать тайный смысл этой войны: мировой дух явно вознамерился разделить народы, с тем чтобы они, будущие члены одного общего тела, сформировались сначала сами по себе. Но какова конечная цель?.. Сие недоступно моему разумению. Тут действуют какие-то неведомые нам силы, и они могущественнее нас. А потому да будет известно вам:
Неведомое разрастается с каждым днем и все больше заполняет собой вселенную, но корни его по-прежнему скрыты от меня, и мне никак не удается обнаружить их.
Даже гороскопа ведь небесные констелляции лгать не могут!лишь подтвердил то, что и без того было мне известно: демоны бездны изготовились к битве, и содрогнется скоро земля, как конь, вздрагивающий от укуса слепня; вновь проснулись титаны ночи, чьи имена начертаны в книге ненависти, и забросили из глубин космоса комету, однако на сей раз не в сторону Солнца, а к Земле, но смертоносное космическое тело прошло мимо цели и сейчас возвращается в руку охотника подобно бумерангу австралийских туземцев... Но зачем, зачем, спрашиваю я себя, для чего такие грандиозные сборы, если роду человеческому и так предначертана погибель от нашествия машин?..
И все же пелена пред взором моим стала понемногу редеть, и что-то я уже смутно различаю, хотя действовать могу лишь на ощупь.
А вы?.. Разве вы сами не чувствуете, как нечто невидимое, невесомое, неуловимое для смерти, прибывает с каждой минутой, разливаясь таким колоссальным половодьем, рядом с которым все земные моря не более чем жалкие лужи?
Что за таинственная сила, которая за одну только ночь смывает все мелкое и ничтожное и делает сердце нищего таким же необъятным, как сердце святого апостола?! Когда на моих глазах полуживая от голода гувернантка удочерила малютку-сиротуи это совершенно естественно, без театральных жестов, не рассчитывая на награду ни на том, ни на этом свете!вот тогда-то я и почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, и мне стало по-настоящему страшно.
Где же тот автоматизм, который мы прививали людям веками, если матери, посылая своих сыновей на верную гибель, ликуют, вместо того чтобы рвать на себе волосы? В городских лавках развешан плакат «Распятие в Вогезах»: деревянный крест сорван взрывом, а Сын человеческий по-прежнему висит и кротко улыбается!.. Вот вам и «Снятие с креста»! Каков сюжет! Воистину, пророческая руна, жаль только, никто из нас раньше не мог ее правильно истолковать.
Мы слышим шум гигантских крыл, простертых над миром, но уверены ли вы, что это ангел смерти, а не кто другой? Пребывающая вне времени и пространства совокупность всех Я, в чем бы они ни заключались: в камне, цветке, звере...
Сказано: ничто не может пропасть... Чья же длань в таком случае собирает воедино этот самозабвенный восторг, который подобно новой стихии вырвался на свободу? И каковы будут плоды его, и кто унаследует их?
Неужто вновь явится Тот, Чью стезю никому не дано пресечь,ведь в ходе тысячелетий такое периодически случается! Мысль об этом не оставляет меня.
Пусть приходит! Милости просим, лишь бы Он и на сей раз явился во плоти,насмешливо вставил магистр Вирциг.Ужо они Его распнут... остротами! С эдакого креста Его никакой взрыв не снимет: никому не дано победить издевательский смех!
Как бы только Он не явился без образа,озабоченно пробормотал доктор Хризофрон Загреус,снизошло же недавно на животных: лошади в одну ночь выучились счету, а собакичтению и письму! А то еще полыхнет подобно пламени из сокровенной глубины человеческих душ!..
Ну а уж об этом мы позаботимся, затмим в людях свет светом,желчно проскрипел граф дю Шазаль.До тех пор будем ослеплять их сознание новым блеском обманчивого трезвого рассудка, пока они не перепутают Солнце с Луной, вот тогда-то мы и поселим в их душахв их сокровенных глубинах, хе-хенедоверие ко всему, что есть свет...
О чем еще говорил господин граф, не помню. А только то ледяное оцепенение, кое сковывало меня с первой минуты пребывания моего в этой сводчатой зале, стало понемногу оттаивать, я уж мог шевелить пальцами... Какой-то внутренний голос шепнул, что следует быть настороже, но я не внял этому совету.
Однако лампу на всякий случайкак будто она могла меня защититьпродолжал держать прямо перед собой.
Не знаю, то ли случайный сквозняк, то ли змея проникла в матовый череп болванчика, а тлеющий фитиль вдруг ярко вспыхнул... Последнее, что я еще помнюэто ослепительный взрыв, затопивший мой мозг мертвенно-холодным сиянием, и свое имя, которое донеслось до меня далеким эхом, а потом... потом с глухим неживым стуком рухнуло что-то тяжелое...
Это было мое собственное тело: уже теряя сознание, я на мгновение приоткрыл глаза и увидел, что лежу на полу посреди пустой залы, стол и господа куда-то исчезли, и лишь полная луна стоит прямо надо мной...
Много, много недель пролежал я в полубессознательном состоянии, а когда стал понемногу приходить в себя, узналне помню только от кого,что магистр Вирциг скоропостижно скончался и назначил меня единственным наследником своего поместья.
Но, видно, мне еще долго придется лежать в постели, так что будет время поразмыслить над случившимся и все подробно записать.
Но иногда по ночам что-то странное находит на меня, и мне кажется, что в моей груди разверзается бездна, какая-то пустота, бесконечно протяженная на восток, на юг, на запад и на север, а в центре царит луна... Вот она растет до мерцающего диска, идет на ущерб, становится темной и вновь выныривает узким острым серпом, но во всех этих фазах мне мерещатся лица тех четырех господ, которые восседали за круглым каменным столом... Тогда, чтобы прогнать наваждение, я напряженно вслушиваюсь в ночную тишину, и до меня из соседнего разбойничьего замка до самого утра доносятся дикие воплиэто неистовый художник Кубин в кругу своих семи сыновей справляет очередную разнузданную оргию.
Потом наступает день, и нет-нет да и подойдет к моему ложу старая экономка Петронелла и спросит: «Как вы себя чувствуете, магистр... магистр Вирциг?» Она все пытается довести до моего сознания, что никакого графа дю Шазаля не было, ибо род дю Шазалей«вот вам крест, и господин священник может подтвердить это»угас еще в 1430 году, а я просто подвержен припадкам сомнамбулизма и однажды, расхаживая во сне по крыше, упал и с тех пор вообразил себя своим собственным камердинером. Само собой разумеется, никаких докторов Хризофрона Загреуса и Сакробоско Хазельмайера и в помине не было.
А «Красный данджур» есть, как ему не быть,заявляет
она в заключение и всякий раз почему-то сердится.Вон он, проклятый, валяется на печи... Только это книга... Китайская волшебная книга... Мне все про нее рассказали. Теперь-то сами видите, что получается, когда христианин берется читать эдакие страсти...
Я молчу, так как знаю, что я знаю, но когда старуха уходит, потихоньку встаю,так, на всякий случай!открываю готический шкаф и облегченно вздыхаю: ну конечно же, вот она, тут, лампа со змеей, а ниже, на вешалке,камзол, шелковые панталоны и зеленая конусообразная шляпа...
Майстер Леонгард
Недвижим в своем готическом кресле, майстер Леонгард широко открытыми, немигающими глазами смотрит прямо перед собой.
Потрескивая, горят в небольшом очаге толстые сучья, отблески пламени пляшут по грубой власянице майстера Леонгарда, но, как ни стараются суетные, неверные блики расшевелить суровые, словно окаменевшие складки аскетического одеяния, тщетны их усилия, и, устрашенные этим неприступным бесстрастием, соскальзывают они, охваченные трепетом, с длинной седой бороды, с изборожденного глубокими морщинами лица, с худых старческих пальцев, которые, кажется, навеки слились с золоченой резьбой потемневших от времени подлокотников.
Взгляд майстера Леонгарда направлен к почти занесенному снегом окнуглубокие, в человеческий рост сугробы окружают древнюю, полуразрушенную замковую часовню,но мысленно видит он и то, что у него за спиной: голые, сырые стены, убогое ложе, распятие над источенной жучком дверью, а в угловой нишекувшин с водой, ковригу грубого желудевого хлеба и нож с потрескавшимся костяным черенком.
За окном мороз, да такой, что даже гигантские стволы сосен жалобно постанывают, с заиндевелых ветвей свисают огромные, переливающиеся в ярком лунном свете сосульки. А вот и его собственная тень... На призрачно искрящемся снегу затеяла игру с темными, угрюмыми силуэтами сосен: вспыхнут в очаге поленьяи она вытягивается, непомерно удлиняя шею, а то вдруг разом сожмется и замрет, затаившись на мгновенье, и вот уже снова два острых шишака, венчающих высокую спинку готического кресла, обратились в дьявольские рога,
и теньжуткий, инфернальный козел, восседающий на иссиня-черном троне.
А это кто там устало ковыляет через лес, волоча за собой салазки с хворостом?.. Ну, конечно, вот и онагорбатая старуха из селения углекоповэто в часе пути отсюда, у подножия холма, сразу за торфяными болотами... Выходит на полянуи застывает как вкопанная: остолбенело таращится на освещенное окно, силясь понять, куда это ее занесло. Заметив рогатую тень, тут только соображает, что забрела к той самой дьявольской часовне, в которой, по слухам, поселился последний, заговоренный от смерти отпрыск проклятого рода, в ужасе осеняет она себя крестным знамением и спешит, спотыкаясь, назад в лес.
Майстер Леонгард, полузакрыв глаза, некоторое время мысленно следует за ней, минует закопченные развалины замка... Здесь прошли его детство и юность, но по-прежнему бесстрастно его неподвижное лицо, ни малейших следов волнения, сколько ни вглядывайся: в том вечном настоящем, которое царит в его душе, всеи прошлое и будущеене более чем зыбкий, обманчивый мираж. Он видит себя одновременно и ребенком, в тени юных березок играющим цветными камешками, и старцем, отрешенно созерцающим собственную тень.
Перед глазами возникает образ матери: худая, трепетная фигура, постоянно охваченная неуемным, суетливым беспокойством, нервное лицо, каждая черточка которого непрерывно дрожит в каком-то странном тике, и только лоб... Никогда не сложится он скорбной глубокой складкой, никогда не нахмурится тяжкой думойгладкая, пергаментная кожа, без единой морщинки натянута на черепидеально полированную, словно выточенную из слоновой кости сферу, в которой, как в темнице, яростно жужжит неугомонный рой эфемерных мыслей. Впрочем, есть маленькая деталь, которая сразу настораживает и даже вселяет какое-то тревожное чувство,красное родимое пятно, зловеще тлеющее точно посреди лба...
Шелест... Непрерывный, ни на миг не затихающий шелест ее черного шелкового платья... Подобно нудному, изматывающему стрекоту несчетных мириадов вездесущих крылатых инсектов, он, проникая в любые, самые крошечные щели, зазоры, трещины в полу и стенах, заполняет покои замка, и нет от него покоя никомуни животному, ни человеку. Даже вещи благодаря кипучей, неуемной энергии матери не чувствуют себя домасъежились в паническом страхе, ежесекундно ожидая, что с тонких, бескровных губ сорвется новый приказ
к какому-нибудь очередному марш-броску или срочной перегруппировке. О жизни за стенами замка она не знает ничего и судит о ней понаслышке, от одного только вида сидящего в задумчивости человека ей становится дурно, а всех, кто когда-либо пробовал размышлять о смысле бытия и о «всяких там высоких материях», безапелляционно зачисляет в праздные бездельники, которым лишь бы скрыть под величественными ризами философии свою природную лень; себя же относит к тем, кто честно, в поте лица, исполняет жизненный долг: с утра до поздней ночи в замке царит бестолковая муравьиная возня, бессмысленная, никому не нужная перестановка предметов продолжается круглые сутки, в этой-то лихорадочной, самозабвенной погоне за усталостьюзагонять себя и всех домашних так, чтоб к концу дня свалиться с ног и, как в омут, погрузиться в сон, больше похожий на забытье,ее жизнь, видимо, и обретает какой-то другим неведомый смысл. Ее мозг не в состоянии додумать до конца ни одну мысльедва зародившись, она уже выливается в сумбурное, безалаберное действо. Эта женщина, словно суетливая секундная стрелка, вообразившая в своей карликовой ущербности, что мир обречен, если она не пробежит по циферблату двенадцать раз по три тысячи шестьсот кругов,как же, ведь без нее, без ее сомнамбулической одержимости, перемалывающей время в прах, флегматичная громада часовой стрелки никогда не сдвинется с места и торжественный перезвон курантов умолкнет навеки.