Пред солнечным ликом вечного настоящего, который всем смертным кажется таким же привычным и естественным, как собственное лицо, и все равно таким же чужим и незнакомым, как... собственное лицо, бледнеют и исчезают, будто утренний туман, и тени, и призраки, и муки телесные.
Леонгард видит плавный береговой изгиб, маленькие, поросшие тростником островки и замирает: воспоминания захлестывают слишком внезапно, и вот уже мнится ему, что он снова дома, в парке своего детства...
Кругосветное путешествие в туманной и бурной стихии жизни подошло к концу!
Покой сошел в его сердце, страхи и ужасы рассеялись, он примирился не только с мертвыми и живыми, но и с самим собой.
Отныне он может открыть книгу судьбы на любой странице и заглянуть и в прошлое, и в будущее.
Золотая голова времени имеет для него теперь один-единственный ликнастоящее, и в какую бы сторону он ни пошел, оно всегда будет обращено к нему своим юным лицом; два другие навсегда останутся невидимыми, подобно темной стороне луны.
Всякое движение должно замыкаться в круг, все, что движется, неизбежно движется по кругу, и мысль о том, что вся
его жизнь является подтверждением этого великого закона, который даже небесные тела содеял сферообразными, вселяет в него чувство незыблемого покоя; теперь он в полной мере оценил разницу между сатанинской печатью из четырех без устали бегущих по кругу человеческих ног и прямым неподвижным крестом.
Жива ли дочь? Должно быть, уже в летах, ведь она родилась, когда ему не было и двадцати...
Он приближается к родным местам, весенний ветерок гонит вдоль дороги пестрый пух с цветущих деревьев и полевых цветов, высокие березы выстроились по обочине, подобно узловатым великанам в светлых плащах, на вершине холмачерные от копоти руины, поросшие серебристыми зонтиками бурьяна.
Взволнованный, подходит он к залитым солнцем развалинам; старый, до боли знакомый мир преображенным, сияющим встает из прошлого, почерневший скелет из обломков мебели, обугленных балок, закопченных останков стен прямо на глазах облекается плотью... Погнутый бронзовый маятник обрастает недостающими деталями, и вот во вновь обретенном настоящем возникают большие напольные часы, стоявшие когда-то в его детской, брызги крови прежних страданий преображаются в сияющие алые крапинки в обновленном оперении восставшего из пепла Феникса жизни.
Вниз по склону катится блеющее стадо овец, опытные, знающие свое дело овчарки без лишнего лая гонят его к серому прямоугольнику загона. Когда подозрительно поглядывающий пастух подходит ближе, Леонгард спрашивает его о хозяевах замка, парень чертыхается, хмуро бурчит что-то о проклятом месте и злобной старой ведьме с каиновой печатью на лбу, которая живет сейчас внизу в селении углекопов, и, недовольно ворча, поспешает за своими овцами.
С трудом продравшись сквозь чащу, в которую превратился не слишком густой когда-то лесок, Леонгард подходит к часовне... Дверные створки висят криво, нижние петли сорваны, позолоченная скамья покрыта бледным налетом плесени, оконные стекла мутны, медный крест на замшелой крышке люка изъеден зеленой ярью, кое-где сквозь щели каменных плит пробивается бурьян...
Машинально он поскреб крышку люка ребром башмака, на тускло блеснувшей поверхности металла возникают какие-то цифры, видимо дата, и надпись:
Воздвигнута трудами
строительных дел майстера
смиренного ЯКОБА ДЕ ВИТРИАКО
Леонгард стоит ни жив ни мертвсейчас, когда ему открылся секрет плетения тончайшей паутины, в хитроумные силки которой уловлены все вещи этого мира, он не знаетплакать или смеяться: таинственный гроссмайстер, которого он искал всю жизнь,это имя какого-то неизвестного каменщика! Сколько бессонных ночей провел он в юности, глядя на это орудие кровавого преступления, и не замечал, слепец,а ведь видел, видел!выгравированного на нем имени! Так вот за кем он шелслепец, слепец!все эти долгие годы, вот тот невидимый мэтр, который провел его по кругу посвящения! И теперь, когда с глаз Леонгарда сняли повязку и очи неофита отверзлись для нового света, майстер лежит у его ног, от него остался пустой звук, три ничего не значащих слова, ибо с окончанием кругосветного путешествия, когда круг замкнулся и тайная страсть души, влекущая вернуться в исходную точку, исполнилась, закончилась и миссия Якоба де Витриако...
Пред взором майстера Леонгарда проходят последние годы жизни: он отшельником обретается на руинах бытия, не снимая с себя власяницы, изготовленной из грубых одеял, которые ему удалось отыскать на пожарище; очаг он сложил из обломков кирпича.
Люди, которые время от времени, заблудившись, выходят к часовне, кажутся ему бесплотными как привидения, и только когда он вбирает их образ в магический круг своего Я, они оживают, обретая в нем бессмертие.
Формы бытия для него все равно что изменчивые облака: многообразны, а в сущностииспарения, не более...
Он вновь поднимает глаза, глядя поверх заснеженных верхушек деревьев.
Вновь, как тогда, в день рождения дочери, в южной части небосвода мерцают две большие звезды, они так близко друг от друга, что кажется, это обман зренияпросто двоится в глазах...
Лес кишит факелами.
Звенят остро отточенные косы.
Искаженные яростью лица мелькают меж стволов... Приглушенный ропот грубых, хриплых голосов... Горбатая старуха
из селения вновь перед часовней, как ветряная мельница машет тощими руками, подбадривает суеверных углекопов... Прижавшись лицом к стеклу, таращится своими сумасшедшими глазами, словно наставляя два сложенные рогаткой пальца, кончики которых мерцают сумрачным зеленоватым огнем.
Посреди лба зловеще тлеет красное родимое пятно...
Недвижим в своем готическом кресле майстер Леонгард, широко открытыми, немигающими глазами смотрит прямо перед собой; он знает, что этим людям, там, снаружи, нужна его кровь, знает, что причиной ярости суеверной толпы явилась та дьявольская тень, которую отбрасывает на снег его сидящее в кресле тело,майстер лежит у их ног, от него остался пустой силуэт, ничего не значащая тень, послушная малейшему мановению руки своего хозяина: но знает он и то, что тело, которое эти олухи пришли уничтожить,тоже всего лишь тень, такая же, как и они сами, призрачный фантом в иллюзорном царстве вечного круговорота времени, где даже тени подчиняются закону круга.
Майстер Леонгард знает, что примет смерть от руки своей дочери: кошмарно безукоризненная копиякак две капли воды!той, которая лежит с размозженным черепом там, под медным крестом, ибо даже тени подчиняются закону круга, а круг должен замкнуться.
Вечное возвращение души, странствующей сквозь непроглядную пелену земной жизни назадк смерти...
ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ
Глава 1Актер Зрцадло
Лай.
Еще. И еще раз.
Потом немая тишина, словно пес вслушивался в ночь.
Кажется, лаял Брок,робко подал голос барон Константин Эльзенвангер,это, наверное, запоздавший господин гофрат пришел...
Событие сие, душа моя, право же, не стоит эдакого гвалта,сухо отрезала графиня Заградка и, раздраженная столь неуместной за карточным столом несдержанностью барона, принялась еще быстрее тасовать колоду. Это была старуха с белоснежными кольцами локонов, острым орлиным носом; кустистые брови нависали над огромными неистовыми угольями глаз.
А чем он, собственно, целыми днями занят?спросил императорский лейб-медик Тадеуш Флугбайль; старомодное кружевное жабо, подпиравшее гладковыбритые пергаментные щеки, придавало облику пожилого господина нечто призрачное, нереальноеказалось, напротив графини сидел не он сам, а кто-то из его далеких предков. Да и сидел он как-то странно: не зная, куда девать свои невероятно длинные, тощие ноги, не помещавшиеся под столом, бедняга не придумал ничего лучше, как поджать их, и теперь колени его торчали так высоко, что неловко, по-обезьяньи, скрючившийся в вольтеровском кресле лейб-медик едва не задевал ими подбородка.
Студенты на Градчанах прозвали его Пингвином и всякий раз помирали со смеху, когда каждый день, ровно в полдень, он усаживался на замковом дворе в свои крытые дрожкипри этом верх приходилось сначала откидывать, дабы поместилась почти двухметровая фигура Пингвина, а потом снова аккуратно закрывать. Тот же сложный процесс повторялся в конце пути, когда карета, проехав сотню-другую метров, останавливалась
перед трактиром «У Шнеля», где господин императорский лейб-медик по-птичьи проворно склевывал свой второй завтрак.
Кого ты имеешь в виду? - спросил барон Эльзенвангер.Брока или господина гофрата?
Разумеется, господина гофрата. Где он пропадает с утра до вечера? И потом, эти вечные опоздания... Может быть, у него какие-то неотложные дела?.. Что он вообще делает?..
Ничего особенного. Играет с детьми в Хотковых садах...
В детство впал или?.. Ах, ну дадевочки... Седина в головубес в ребро,хмыкнул Пингвин.
Господингофратиграетс Юностью,укоризненно отчеканила графиня каждое слово.
Оба господина пристыженно замолчали.
В парке снова залаяла собака. На этот раз глухо, почти завывая.
Но вот отворилась темная, красного дерева дверь, украшенная пасторалью, и вошел господин гофрат Каспар фон Ширндинг. Как всегда на партиях виста во дворце Эльзенвангера, на нем были узкие черные панталоны, несколько пухлую фигуру облегало светло-рыжее, дивное по своей мягкости сукно бидермейеровского сюртука.
Не проронив ни слова, он с проворством белки пробежал к креслу, поставил свой цилиндр на ковер и церемонно склонился к руке графини.
И что это он никак не угомонится?рассеянно бубнил себе под нос Пингвин.
На сей раз господин лейб-медик имеет в виду Брока,пояснила графиня Заградка, рассеянно взглянув на барона Эльзенвангера.
Экий у вас, господин гофрат, разгоряченный вид! Так и простудиться недолго!озабоченно запричитал барон, потом, после небольшой паузы, опереточно модулируя голосом, прокаркал в темную соседнюю комнатута вдруг как по волшебству осветилась:Божена, Божена, Бо-же-на, подавайте, prosim!
Общество прошествовало в обеденную залу и разместилось за большим столом.
Один Пингвин слонялся вдоль стен, с восхищением, словно впервые, разглядывая серию старинных гобеленов, изображающих сцены поединка Давида и Голиафа; при этом он то и дело натыкался на массивную мебель времен Марии-Терезии и
любовно, рукой знатока оглаживал ее роскошные округлости.
А я был внизу! В «свете»!выпалил фон Ширндинг, промокнув лоб гигантским красно-желтым платком.Даже по стригся там.И он провел за воротником пальцем.
О стрижке гофрат упоминал каждые четыре месяца, намекая на свои якобы неудержимо растущие волосы, и хотя все давно знали, что он носит парикито с длинными локонами, а то коротко стриженные,тем не менее каждую четверть года неизменно восторженный шепоток обегал присутствующих. Однако на этот раз восторга не случилось: общество было шокировано тем, где постригся господин гофрат.
Что? Внизу? В «свете»? В Праге? Вы?вне себя от изумления восклицал сразу позабывший о гобеленах императорский лейб-медик.
Барон и графиня застыли с открытыми ртами.
И-и в-вы шли че-через м-мост?!выговорила наконец заикаясь графиня.А если б он взлетел на воздух?!
На воздух?! Ну уж нет. Благодарю покорно!сильно побледнев, крякнул барон Эльзенвангер и подошел к каминной нише; взяв полено (там еще с зимы осталась охапка дров), он плюнул на него трижды:Тьфу, тьфу, тьфу! Чтоб не сглазить,и бросил в холодный камин.
Боженаприслуга в дырявом фартуке, с платком на голове, босая, как это принято во всех старомодных патрицианских домах на Градчанах,внесла роскошную серебряную супницу.
Гм! Суп со шпекачками!пробормотала графиня, удовлетворенно уронив лорнет. Свесившиеся в бульон пальцы слишком просторных для Божены гласированных перчаток она приняла за чешские сосиски.
Господа, господа, я... я там каталсяна электрической конке,захлебывался господин гофрат, все еще взбудораженный пережитым приключением.
Барон и графиня переглянулись: они начинали сомневаться в правдивости его слов. Флугбайль сидел с каменным лицом.
О Боже, последний раз я был внизу, в Праге, тридцать лет назад,простонал барон Эльзенвангер и, качая головой, повязал салфетку; ее концы, торчащие из-за ушей, придали ему вид огромного страшного зайца-беляка.В Тынском храме, на погребении брата...
Никогда в жизни не спускалась в эту Прагу,содрогнувшись от ужаса, прошептала графиня Заградка,да я бы, наверное, с ума сошла! Там, на Староместском рынке, они казнили моих предков!
Ну, это было в Тридцатилетнюю войну, почтеннейшая,попытался ее успокоить Пингвин.Сколько воды утекло!
Ах, оставьтедля меня это все равно что сегодня. Проклятые пруссы!Графиня рассеянно исследовала содержимое своей тарелкишпекачек там не было; ошеломленная, она сверкнула лорнетом поверх столанеужели господа уже все расхватали? Потом, снова впав в задумчивость, пробормотала:Кровь, кровь... Как она брызжет, когда человеку отрубают голову! Неужели вам не было страшно, господин гофрат?закончила она уже громко, повернувшись к Каспару фон Ширндингу.Ну, а если б там внизу, в этой Праге, вы попали в лапы пруссов?
Пруссов? Да мы теперь с ними душа в душу!
Вот как? Значит, это правда, что война наконец кончилась? А впрочем, ничего странного, ведь Виндиш-Гретц им недавно снова всыпал.
Нет, почтеннейшая,доложил Пингвин,мы с пруссакамихотел сказать: с пруссамиуже три года связаны союзом и... («Свя-за-ны!»подчеркнул барон Эльзенвангер) и плечом к плечу доблестно сражаемся против русских. Это...
Тут он предпочел промолчать, поймав на себе иронически-недоверчивую усмешку графини.
Разговор заглох, и в течение следующего получаса был слышен только стук ножей и вилок да тихое шлепанье босоногой Вожены, вносившей новые блюда.
Барон Эльзенвангер вытер губы:
Господа! А не перейти ли нам теперь к висту? Прошу вас в...
Глухой протяжный вой раздался вдруг в летней ночи парка.
Пресвятая Девазнамение! Смерть в доме! Пингвин, раздвинув тяжелые атласные портьеры, отворил застекленную дверь на веранду.
Брок! Проклятая тварь. Куш!донесся из парка голос кого-то из слуг.
Поток лунного света пролился в залу, и пламя свечей хрустальной люстры затрепетало в холодном сквозняке, пропитанном запахом цветущих акаций.
По узкому, шириной с ладонь, карнизу высокой парковой стены, за которой глубоко внизу, по ту сторону Мольдау, спящая Прага выдыхала к звездам красноватую дымку, медленно и прямо, вытянув как слепой руки, шел человек; в тени ветвей, призрак, сотканный из лунного мерцанья, он, внезапно выходя на свет, казалось, свободно парил над мраком.
Флугбайль не верил своим глазам: не сон ли это?однако яростный собачий лай немедленно подтвердил реальность происходящего; резкий крик, фигура на карнизе покачнулась и в следующее мгновение исчезла, будто унесенная неслышным порывом ветра.
Треск ломающегося кустарника решил последние сомнения лейб-медиканеизвестный упал куда-то в парк.
Убийца, взломщик! Позвать сторожей! - завопил фон Ширндинг и вместе с графиней бросился к дверям.
Константин Эльзенвангер рухнул на колени и, зарывшись лицом в обивку кресла, зашептал «Отче наш»; меж его молитвенно сложенных ладоней все еще торчала жареная куриная ножка.
Свесившись через перила веранды, императорский лейб-медик подобно гигантской ночной птице, попавшей в силки, суматошно и бестолково махал обрубками крыльев, видимо пытаясь указать место падения призрачного эквилибриста. На его пронзительные призывы из садового домика сбежалась прислуга и, беспорядочно галдя, принялась обыскивать темный боскет.
Собака, очевидно отыскав непрошеного гостя, завыла громко и протяжно, с правильными интервалами.
Ну, а если это все ж таки прусские казаки?злилась графиня, выглядывая в открытое окно; с самого начала она не выказала ни малейшего намека на волнение или страх.
Матушка-заступница, да ведь он сломал себе шею!верещала Божена.
Безжизненное тело перенесли на освещенную лужайку.
Несите его наверх! Живо! Пока не истек кровью,холодно и спокойно приказала графиня, не обращая внимания на вопли хозяина домабарон протестовал, требуя поднять тело на стену и перебросить на другую сторону, да побыстрее, пока неизвестный не пришел в себя.