Я застылнадолгоне в силах отвести взгляда от этого представителя какой-то совершенно неведомой расы; сейчас, когда об этом думаю, я сам себе кажусь маленьким мальчиком, у которого от ужаса перехватило дыхание при виде кошмарной маски, возникшей внезапно из темноты.
Увенчанный каким-то высоким, напоминающим тиару, ярко-красным головным убором, дугпа оставался недвижим, как будто чего-то ждал; драгоценный мех желтовато-оранжевого соболя скрывал его тело до самых пят.
Он и мой проводник не сказали друг другу ни слова, однако, наверное, обменялись какими-то тайными знаками, так как
дугпа, даже не спросив, чего же, собственно, я от него хочу, внезапно заявил, что готов показать мне все что угодно, если только я, несмотря на мое полное неведение возможных последствий, возьму всю ответственность на себя.
Разумеется, я немедленно согласился.
Он потребовал засвидетельствовать мое согласие и коснуться левой ладонью земли.
Я выполнил и это условие.
Дугпа молча повернулся и пошел вперед, не глядя на нас, мы последовали за ним; пройдя с полсотни метров, он остановился и велел нам сесть.
Мы примостились у какого-то плоского как стол пригорка.
Не найдется ли у меня какого-нибудь платка, желательно белого?
Напрасно я рылся в карманах, ничего кроме старой карты Европы, невесть как завалившейся за подкладку, я не нашел. Должно быть, она там пролежала долго, уж по крайней мере с начала моей азиатской экспедиции, так как пожелтела и сильно потерлась на сгибах. Я разгладил ее и, положив между нами, объяснил дугпе, что этоизображение моей родины.
Молниеносный взгляд, которым обменялись тибетцы, был почти неуловим, и все же выражение, мелькнувшее на лице проводника, я узнал: та самая, бросившаяся мне в глаза еще накануне вечером гримаса нечеловеческой ненависти.
Не угодно ли посмотреть действо сверчков?
Я кивнул, хотя мне уже неоднократно приходилось видеть этот распространенный в Китае трюк: игрой на дудочке или каким-нибудь необычным звуком факир выманивает инсектов из их земляных укрытий.
Так оно и оказалось: дугпа извлек из рукава маленький серебряный колокольчиктрадиционный атрибут каждого буддистаи стал издавать им тихий металлический стрекот; те, кому он предназначался, не заставили себя долго ждатьпервые стайки сверчков, покинув свои норки, устремились к светлому прямоугольнику карты.
Их становилось все больше и больше.
Не счесть.
Я уже начинал сердиться на себя: ради какого-то ординарного фокуса тащился в эдакую даль; однако в следующую секунду глазам моим предстало зрелище столь невероятное, что я мог считать себя вознагражденными даже с избытком!за все тяготы сегодняшнего дня. Сверчки были не только совершенно не известного науке видауже одно это с лихвой искупало
затраченные усилия,но они и вели себя в высшей степени необычно. Сгрудившись на карте, насекомые поначалу бестолково бегали по кругу, словно обследовали границы своих новых владений, потом разбились на группы и принялись недоверчиво разглядывать друг друга. Внезапно в середине карты возникло окрашенное всеми цветами радуги пятноэто дугпа, манипулируя какой-то стеклянной призмой, сориентировал ее так, что преломленный солнечный луч упал точно в центр Европейского континентаи в тот же миг в доселе мирных сверчков словно бес вселился: насекомые сцепились в один живой ком, составляющие коего принялись самым чудовищным образом рвать друг друга на части. Зрелище слишком страшное и отвратительное, чтобы мое перо могло это передать. Треск тысяч и тысяч трепещущих крыл сливался в один высокий, зудящий звук, пронизывающий меня до мозга костей; нервы мои болезненно заныли от этого зловещего, нестерпимо-монотонного стрекотанья, обжигающего душу такой адской ненавистью и леденящего кровь такой кошмарной мукой, что мне его уже не забыть никогда.
Очень скоро этот инфернальный рой дал течь, и наружу просочилась тошнотворно-густая, зеленоватая жижа.
Я велел дугпе немедленно прекратить побоище, но он, успев куда-то спрятать свою колдовскую призму, лишь холодно пожал плечами.
Все мои попытки разнять сверчков кончиком палки ни к чему не привели: инсекты вцепились друг в друга мертвой хваткой.
Новые и новые орды стекались отовсюду, и жуткий, судорожно дергающийся клубок вырастал подобно снежному комувот он уже вровень со мной.
Вокруг, насколько хватал глаз, почва шевелилась, накрытая живым ковром из осатанелых, кишмя кишевших сверчков. Беловатое месиво, спрессованное в почти правильную сферу единым порывомво что бы то ни стало пробиться к эпицентру, было одержимо одной и той же маниакальной страстью: убивать, убивать, убивать...
Некоторые искалеченные инсекты выпадали из общей массы и, уже не силах пробиться назад в кучу, принимались в исступлении рвать на части своими страшными жвалами собственное тело.
Зудящий звук временами нарастал, поднимаясь до такой жуткой, душераздирающей ноты, что я не выдерживал и зажимал уши.
Слава Богу, насекомых становилось все меньше, все более
редкими казались их ряды, а через несколько минут приток их и вовсе иссяк.
Что это он там еще замышляет?тревожно спросил я у проводника, заметив, что дугпа и не собирается уходить, наоборотзастыв в полной неподвижности, он как будто погрузился в медитацию. Верхняя губа его приподнялась, обнажив острые, словно заточенные, зубы. Они были черными как смола, видимо, от постоянного жевания бетеля или какой-нибудь аналогичной дряни.
Он вяжет и разрешает,услышал я вкрадчивый шепот тибетца.
И хоть я и напоминал себе через каждые две минуты, что в этой чудовищной гекатомбе, совершившейся на моих глазах, погибли только белые тибетские сверчки, всего-навсего презренный "пхак", тем не менее шок был слишком силен, ужасное зрелище привело меня в полуобморочное состояние, и голос проводника доносился, казалось, откуда-то издалека: "Он вяжет и разрешает..."
Смысл этих слов так и остался для меня тайной за семью печатями.
Ну что ж, представление закончилось, зрители могли расходиться. Но я почему-то продолжал сидеть... Сколько прошло времени, не знаю, возможно, часы... Я пребывал в какой-то странной прострации, вставать не хотелось, возвращаться в лагерьтоже, вся моя воля куда-то испарилась, полная апатия овладела мной,вот, пожалуй, наиболее точное выражение моего тогдашнего состояния.
Солнце клонилось к закату, облака и окружающий ландшафт приобрели ту совершенно фантастическую окраску алого и оранжевого, которая известна каждому, кто хоть раз побывал в Тибете. Впечатление от этого невероятного смешения красок можно сравнить разве что с варварски размалеванными стенами полотняных балаганов и передвижных зверинцев, которые можно встретить на всех европейских ярмарках...
А в ушах по-прежнему звучали эти таинственные слова: "Он вяжет и разрешает"; зловещим эхом отдавались они в мозгу, и вдруг в моем воображении конвульсивно вздрагивающий шар, слепленный слепой яростью сверчков, превратился в миллионы агонизирующих солдат... Кошмар какой-то неведомой, но поистине глобальной ответственности душил меняи тем мучительнее, чем дольше, с каким-то обреченным упорством я пытался доискаться до его корней.
Не знаю, мерещилось мне это или нет, но, начав медитировать,
дугпа то как будто растворялся в воздухе, то появлялся вновь, и вот теперь совсем исчез, а на его месте возникло отвратительное оливково-зеленое изваяние тибетского бога войны. Пытаясь выйти из прострации, я отчаянно сражался с обступившими меня видениями, но когда мне наконец удалось их прогнать и моему взору вновь предстала долгожданная реальность, она почему-то доверия мне не внушила и даже показалась недостаточно "реальной": красноватая дымка, повисшая над землей, ломаная линия горной гряды с ледяными вершинами на горизонте, дугпа в красной тиаре, я сам в моем полуевропейском-полумонгольском одеянии, черная юрта на паучьих лапкахвсе это было каким-то фальшивым, поддельным, ненастоящим! Действительность, иллюзия, наваждениегде истина, а где мираж? И мое сознание стало разрываться в бесконечной муке, силясь соединить несоединимое, а тем временем непомерная, кошмарная ответственность вновь затянула на моей шее тугую удавку ужаса...
Экспедиция закончилась. Я собираюсь домой. Все, казалось бы, позади, но... но меня по-прежнему преследует видение белых сверчков... Ни о чем другом думать не могу... Гнетущее сознание чего-то неотвратимого, кошмарного... Оно зреет, бесконечно множится, заполняя меня, подобно буйно разросшемуся ядовитому растению, всего без остатка, и мне с ним уже не совладать, слишком глубоко пустила свой корень эта инфернальная вегетация...
Бессонными ночами во мне начинает брезжить страшное предчувствие того, что означает это "Он вяжет и разрешает", но я судорожно стараюсь его подавитьтак торопливо топчут первые языки пламеничтобы оно не оформилось в уверенность... Но, увы, мои усилия тщетны: я уже вижу... Вижу тысячи, миллионы мертвых тел... Растерзанные, искалеченные сверчки... Настоящее крошево... И от этого еще подрагивающего холма, похоронившего под собой контуры Старого Света, восходит к небу зыбкая, красноватая дымка... Вот она собирается в облака, сгущается в темные зловещие тучи, которые затягивают горизонт и, подобно неистовым демонам тайфуна, уносятся на запад...
О Боже!.. Сейчас, когда я пишу эти строки, на меня что-то находит, падает черная тень, и я... я...»
На этом послание обрывается,закончил профессор Гоклениус.Гм, да-с... а теперь, коллеги, крепитесь... Наше научное общество понесло тяжелую утрату... Итак, с прискорбием
извещаю вас, господа, о безвременной и скоропостижной кончине нашего дорогого Иоганна Скопера, воспоследовавшей в далекой Азии. Мир праху его!.. Гм... Далее я хотел бы поделиться с вами некоторыми весьма странными подробностями сего печального события, кои были любезно предоставлены мне китайским посольством...
Договорить профессору не удалось.
Невероятно, но этот сверчок еще живет! И это год спустя! Фантастика!Любознательный старичок с львиной гривой раскупорил флакон и вытряхнул мертвое, как все, естественно, считали, насекомое на стол. И тут случилось непредвиденное: сверчок, не долго думая, воскрес и изготовился к прыжку...
Ловите, ловите его!.. Он же прыгнет!Стараясь перекричать друг друга, господа повскакали со своих мест.
Однако сверчку все же удалось выскочить через окно в сад; охваченные благим порывом во что бы то ни стало поймать уникальный экземпляр, ученые мужи ринулись к дверям, сметая на своем пути все, в том числе и дряхлого музейного смотрителя Деметриуса, который, ничего не подозревая, входил в комнату, чтобы зажечь лампу...
Поднявшись с пола, старик подошел к зарешеченному окну и некоторое время с интересом наблюдал за почтенными господами, которые, размахивая сачками, спотыкаясь и падая, носились по саду. Потом неодобрительно покачал головой, поднял глаза к вечереющему небу и проворчал:
И что это приключилось с облаками! Стоило только начаться этой «священной» войне,пропади она пропадом!так что ни облако, то черт знает на что похоже... Вот и сейчас... Ну точь-в-точь сам дьявол по небу летитс зеленой рожей и в красном колпаке... Ишь, проклятый, если б не глазищиуж больно широко расставлены, -- так ведь ни за что от человека не отличить! Тьфу, черт, эдак на старости лет и впрямь суеверным сделаешься...
Неисправимый ягнятник
Приятного аппетита, Кнедльзедер!гаркнул баварский беркут Андреас Хумпльмайер, с лету подхватил кусок мяса, просунутый сквозь прутья решетки благословенной рукой сторожа, и был таков.
Чтоб ты подавился, свинья,бросил в сердцах уже немолодой орел-ягнятник, ибо это ему предназначалось сие исполненное
ядовитым сарказмом пожелание, взлетел на насест и презрительно сплюнул в сторону своего более проворного недруга.
Однако Хумпльмайер малый не промах и не стал отвлекаться по пустякам: в своем углу он уже повернулся к миру задомловкач собственным телом прикрывал посланную судьбой добычуи, за обе щеки уплетая двойную порцию, лишь нагло топорщил перья хвоста, ну а строптивого «старикашку» удостоил ответа только после того, как последний кусок исчез в его ненасытной утробе:
Цып, цып, цып... Подь сюда, подь, мой цыпленочек, я те вмиг шею сверну!
Вот уже третий раз как Амадей Кнедльзедер, зрение которого изрядно притупилось за долгие годы неволи, лишается своего законного ужина!
Так дальше продолжаться не может, этому надо положить конец,пробормотал он и закрыл глаза, чтобы не видеть иезуитскую ухмылку марабу из соседней клетки, который, замерев в углу, с постным видом «возносил хвалу Господу»процедура, кою он, будучи птицей праведной и благочестивой, положил себе в обязанность неукоснительно исполнять каждый Божий день, утром и вечером, перед отходом ко сну.
События последних недель ожили перед внутренним взором Кнедльзедер а: вначалену что уж тут скрывать!он и сам частенько не мог удержаться от улыбки, наблюдая за беркутом, в чьих простецких манерах мнилось ему что-то подлинное, исконно народное... Однажды в смежную клетку поместили двух узкогрудых, высокомерных хлыщейфу-ты ну-ты, прямо чопорные аисты, да и только! Все как-то стушевались, и только беркут фыркнул с непередаваемо комичным изумлением:
Этта еще чо за гуси-лебеди! Какого-такого роду-племени?
Мы журавли-красавки. А еще нас называют птицами целомудрия,надменно процедил, едва разжимая клюв, один из пижонов.
Вот те раз, да неужто и вправду целки?брякнул к всеобщему удовольствию баварец.
Однако очень скоро объектом грубоватых шуточек беркута стал он, Кнедльзедер: как-то они на пару с вороном, бывшим до сих пор своим в доску парнем, предварительно пошептавшись, выкрали из коляски с младенцем, неосмотрительно оставленной рядом с решеткой какой-то легкомысленной мамашей, красную резиновую соску и подсунули ее в кормушку.
А потом эта сволочь-беркут как ни в чем не бывало подошел к нему и, ткнув большим пальцем через плечо в сторону проклятой резинки, осведомился:
Аматей, ты чо, и сосиськи теперь не употребляешь?
И ононвысокочтимый королевский орел-ягнятник Кнедльзедер, слывший доселе красой и гордостью зоосада!попался на эту примитивную уловку: с неприличной поспешностью ринулся к кормушке и молнией взмыл с добычей на насест; жадно когтя соску, попробовал ухватить лакомый кусок, но эластичная гадость не поддаваласьзажатая в клюве, она знай себе растягивалась, становясь все тоньше и тоньше, пока и вовсе не порвалась... Потеряв равновесие, он опрокинулся назад и сильно вывернул шею. Кнедльзедер невольно повел головой: ноющая боль все еще давала о себе знать. Уже одно только воспоминание о том, как мерзкая парочка, глядя на него, покатывалась со смеху, привело его в исступление, но он вовремя сдержался, чтобы не дать марабу повода для злорадства. Бросил быстрый взгляд вниз: нет, к счастью, лицемерный ханжа ничего не заметилсидел, нахохлившись, в своем углу и «возносил хвалу Господу»...
«Сегодня же ночью и сбегу,порешил ягнятник, обстоятельно взвесив все "за" и "против",уж лучше свобода с ее "законом джунглей", чем еще один день с этими недоумками!» Легонько ткнув проржавевший люк в крыше клетки, Кнедльзедер убедился, что он по-прежнему легко открывается,тайна, которую старый орел хранил уже давно.
Извлек карманные часы: девять! Итак, скоро стемнеет!
Подождал еще час и принялся осторожно паковать саквояж. Ночная рубашка, три носовых платка (каждый поочередно поднес к глазам и, убедившись в наличии вензеля «А.К.», присовокупил к содержимому сака), потрепанная псалтырь, заложенная увядшим четырехлепестковым цветком клевера, и, наконец,слеза глубокой печали оросила его векистарый милый бандаж, пестро раскрашенный под очковую змею: с этой игрушкой, пасхальным подарком дорогой матушки, сделанным незадолго до того, как человеческая рука извлекла его, еще не оперившегося птенчика, из родительского гнезда, он никогда не расставался, на ней и отрабатывал первые охотничьи навыки. Ну вот, пожалуй, и все. Остается только закрыть сак и спрятать ключик поглубже в зоб.
«Не мешало бы, конечно, испросить у господина директора свидетельство о поведении! Ведь никогда не знаешь...В следующее мгновение он уже опомнился, вполне резонно усомнившись,
что администрация зоосада с присущей ей кротостью и милосердием (давно уже ставшими притчей во языцех!) отечески благословит его в путь-дорогу.Нет уж, спасибо, лучше лишний часок вздремнуть».