сбросит маску». Но вновь заблуждался императорский лейб-медик.
Зрцадло как бы стал выше ростом, твердо посмотрел лейб-медику в глаза, потом провел рукой по своей гладковыбритой верхней губе, словно разглаживая вниз, от уголков рта, длинные усы.
Это был простой, естественный, совсем привычный жестно впечатление он произвел ошеломляющее: господину императорскому лейб-медику на секунду действительно померещились усы...
Вы это находите странным, экселенц? Неужели вы серьезно думаете, что снующие там в переулках люди действительно обладают каким-либо Я? Да будет вам известно, экселенц, что у них нет ничего, совсем ничего, только в каждый следующий момент они одержимы новым призраком, который заменяет им собственное Я. Неужели экселенц не замечал, как его Я каждый день переходит на других? Или, может быть, в отношении собственной премногоуважаемой особы экселенц еще ни разу не отмечал враждебность именно тех людей, о которых экселенц изволил думать плохо?
Это может быть оттого,возразил лейб-медик,что наше лицо отражает наши мысли.
Так-так.Усатый фантом зловеще усмехнулся.А слепой? Как обстоит дело с ним? Он тоже видит мимику?
«Он судит по интонации»,хотел было снова возразить господин императорский лейб-медик, но не стал этого делать, так как в глубине души чувствовал правоту своего необычного собеседника.
Интеллектом, экселенц, даже не особенно острым, даже путающим причины и следствия, можно все что угодно привести в порядок. Только не надо прятать голову в песок, экселенц! Политика страуса не подходит для... пингвина...
Вы, бесстыжий субъект!вспылил императорский лейб-медик.
Однако фантом не дал себя смутить.
Лучше уж быть бесстыжим мне, чем вам, экселенц. Разве не бесстыдно через очки науки исследовать скрытую жизнь «лунатика»? Если вас мое объяснение не удовлетворяет, экселенц, пожалуйста, можете преспокойно влепить мне пощечину, но будьте любезны поразмыслить сначала: ведь меня-то вы все равно не заденете! В лучшем случаебедолагу Зрцадло... И за метьте, точно так же обстоит дело с Я. Или, полагаете, разбив вот эту электрическую лампочку, вы нанесете урон электричеству?
Вы только что спрашивали или, точнее, думали: «Неужели меня покинуло мое Я и перешло к актеру?» Отвечу на ваш вопрос: истинное Я можно узнать только по его действию. Оно не имеет протяженности, и именно поэтому оновезде. Поймите меня правильно: везде. Оно надо всеми в то же время везде.
Поэтому вам не следует удивляться, когда ваше так называемое «собственное» Я лучше изъясняется через другого. К сожалению, вы, как почти все люди, с детства пребываете в заблуждении, разумея под Я свое тело, свои чувства, свой интеллект и бог весть что еще, а потому у вас нет даже смутного подозрения, чем же, собственно, является это ваше Я... Я струится сквозь человека, поэтому необходим переворот в мышлении, чтобы суметь обрести себя вновь в собственном Я. Вы масон, экселенц? Нет? Жаль. Будь вы масоном, вам было бы известно, что в некоторых ложах ученик при посвящении в степень Мастера должен вступить в святилище пятясь. И кого он там найдет? Никого! Найди он там кого-нибудь, это было бы уже Ты, но не Я, Яэто и есть Мастер... «А может, этот стоящий передо мной человекневидимый гуру,вероятно, задаетесь вы сейчас, экселенц, вполне понятным вопросом,ведь он меня поучает безо всякой на то моей просьбы?!» Успокойтесь, экселенц, я здесь потому, что пробил ваш час. Для иных этот час вообще никогда не приходит. И все же я не гуру. Это не по моей части. Яманьчжоу.
Кто вы?вырвалось у императорского лейб-медика.
Маньчжоу. Из горного Китая. Из Срединной империи. Как вы могли бы легко догадаться по моим длинным усам. Срединная империя расположена восточнее Градчан. Но даже если бы вы когда-нибудь отважились перейти мост через Моль-дау и спуститься в Прагу, то и тогда вас отделял бы от Маньчжурии довольно изрядный кусок пути.
Итак, я ни в коем случае не мертв, как вас могло убедить хотя бы то обстоятельство, что я сам использую тело господина Зрцадло как зеркалодабы иметь приятную возможность предстать перед вами; напротив, и даже более того: яживой. На сокровенном Востоке многоживых. Только не вздумайте отправиться на ваших дрожках с соловым жеребцом Карличеком в Срединную империюсводить со мною более близкое знакомство! Срединная империя, в которой мы живем,это империя «реальной» середины. Это центр мира. И онвезде.
В бесконечном пространстве каждая точкацентр. Вы понимаете, что я имею в виду?
«Хочет мне голову заморочить!недоверчиво подумал господин императорский лейб-медик.Если он действительно Мастер, то почему говорит так несерьезно?!»
Как известно, экселенц, серьезно говорят лишь святоши. Тот, кто не способен в иронии видеть серьезное, тот так же не способен иронически воспринимать ложную серьезность, которую ханжа почитает за основу мужественности; такой обязательно станет жертвой мнимой восторженности и так называемых «жизненных идеалов». Высшая мудрость кутается в шутовские одежды! Почему? Да потому что все, понятное и признанное однажды как одежда и только как «одежда»в том числе и тело,поневоле может быть только шутовским домино. Для каждого, назвавшего истинное Я своим, собственное тело, а также тела другихшутовское домино, не более. Неужели же Я могло бы пребывать в мире, будь этот мир действительно таким, каковым человечество его воображает?
Конечно, вы вправе возразить: кругом, куда ни глянь, -кровь и страх. Но отчего это происходит? Я вам скажу: все во внешнем мире основывается на великом законе знака плюс и знака минус.
Говорят, мир создан Господом Богом. А не возникал ли у вас вопрос, не является ли этот мир игрой Я? С тех пор как человечество научилось мыслитьпо крайней мере считает, что научилось,каждый век рождает тысячи находящих блаженство в чувстве так называемого «смирения»фальшивого, разумеется! Что же это, как не мазохизм, из которого скроена одежонка самоупоенной благочестивости? Это на моем языке называется знаком минус. Такие отрицательные знаки, скопившиеся в течение многих лет, действуют в сферах невидимого как всасывающий вакуум, который неизбежно вызывает кровожадный садистический знак плюссмерч демонов, использующих человеческий мозг для войн, смертей и убийств,точно так же, как я сейчас использую этого актера, дабы иметь удовольствие прочесть вам, экселенц, сию лекцию.
Каждый человекинструмент, только сам этого не знает. И лишь одно Я не инструмент; оно пребывает в Срединной империи, вдали от знаков плюс и минус. Все остальноетолько инструмент, одноинструмент другого. Невидимоеэто инструмент Я.
Раз в год, 30 апреля, наступает Вальпургиева ночь. Тогда, как говорят легенды, вражье племя сбрасывает свои цепи и
слетается на шабаш. Но есть и космические Вальпургиевы ночи, экселенц! Они разделены слишком большими временными интервалами, чтобы человечество могло их запомнить, поэтому каждая космическая Вальпургиева ночь считается новой, никогда прежде не виданной катастрофой.
Сейчас начало космической Вальпургиевой ночи.
В такую ночь высшее становится низшим, а низшеевысшим. В эту пору события почти без всяких причин взрываются одно за другим, и уже ничего нельзя обосновать «психологически», как в популярных романах, где половая проблема «Вечной любви» (чувственно прикрытая, чтобы еще бесстыдней проглядывала) предстает каким-то ядром мироздания, а в счастливом замужестве бюргерской бесприданницы усматривают чуть ли не грядущее Воскресение «божественной» поэзии.
Час пробил, и псы диких егерей вновь перегрызут свои цепи, но преломится нечто и для нас: великий закон молчания! Завет: «Народы Азии, храните свои сокровенные святыни»более недействителен. Мы поступаемся им во благо того, кто созрел для полета,
Мы должны говорить.
Это единственная причина моего обращения к вам. Усматривайте в этом веление часа, а не вашу частную заслугу. Настало время, когда Я должно обратиться ко многим.
Иной не поймет моего языка: для такого мои слова как зуд в душе, растревоживший глухого, который начинает гадать: «Кто-то обращается ко мне, но чего он от меня хочет?» Такого охватывает лихорадочная жажда вершить, переделывать, ломатьчто на самом деле не является волей Я, это инспирация дьявольского знака плюс в кровавом небе космической Вальпургиевой ночи.
Все сказанное мною, экселенц, как бы принадлежит отраженному в Зрцадло магическому образуно сами слова исходили из Срединной империи, вы понимаете: от Я, которое вездеи надо всем!
Ваши высокоблагородные предки, экселенц, целое тысячелетие тешили себя званием лейб-медиков; а что, если бы теперь экселенц немного позаботился о драгоценном здоровье своей собственной души?
До сих пор, экселенц,увы, не могу обойти молчаньемваш высокочтимый полет не был достаточно высоким. «Шнель» с его паприкой отнюдь не граничит, как это было бы, конечно, желательно, с взыскуемой Срединной империей. Зачатки крыльев экселенц, несомненно, имеет (что бывает с теми,
у кого отсутствуют даже они, вы могли недавно убедиться на печальном примере центрального директора), иначе я бы не утруждал себя сегодняшним визитомтак вот, как я уже сказал, крыльев еще нет, однако зачатки имеются, примерно такие, как... как у пингвина...
Скрип дверной ручки прервал лекцию усатого призрака: дверь медленно раскрылась, и по диагонали висевшего на ней зеркала скользнуло отражение комнаты со всей ее обстановкой; мебель, казалось, утратила свою опору. Вошел полицейский...
Пожалуйте по домам, господа, двенадцать часов! Ресторация на сегодня закрывается!..
И прежде, чем господин императорский лейб-медик смог членораздельно сформулировать переполнявшую его бездну вопросов, актер уже молча вышел вон.
Глава 5Авейша
Ежегодно 16 мая, в праздник святого Яна Непомука, покровителя Богемии, на первом этаже во дворце Эльзенвангера давали большой ужин для челяди. По древней градчанской традиции хозяин дома должен был собственной персоной возглавлять пир.
В эту ночь, с восьми вечера и до двенадцатого удара дворцовых часов, все сословные различия считались недействительными: господа и слуги ели и пили вместе, общались между собой на «ты», жали друг другу руки.
Дворянское сословие мог также представлять сын хозяина дома; если не было сына, то эта обязанность возлагалась на старшую дочь.
После встречи с лунатиком барон Эльзенвангер чувствовал себя настолько разбитым, что вынужден был просить свою внучатую племянницу, юную контессу Поликсену, занять его место на традиционном ужине.
Барон принял ее в своей библиотеке, бесчисленные ряды книг окружали его (за всю свою долгую жизнь барон не потревожил ни одну из них). Он сидел за письменным столом с не-довязанным чулком в руках, спицы таинственно поблескивали в тусклом свете стоящей рядом свечи.
Знаешь, Ксенерль, ведь ты все равно что моя дочь, а там
соберутся только свои. Если же захочешь спать и будет слишком поздно идти домой, укладывайся в гостевой. Ну как?
Поликсена хотела было сказать, что уже велела приготовить себе постель в картинной галерее, однако вовремя спохватилась, не растревожит ли это ее решение дядюшку, и промолчала, рассеянно усмехнувшись.
В полном молчании прошло еще с полчаса: он, с желтым клубком в ногах, сидел в своем вольтеровском кресле и то и дело тяжело и мучительно вздыхалона, откинувшись в качалке по соседству с пожелтевшими фолиантами, курила сигарету под тихое монотонное позвякиванье спиц.
Потом Поликсена заметила, как его руки внезапно замерли, чулок выпал, а сам барон, свесив голову, погрузился в старческий, почти неотличимый от смерти сон.
Какая-то невыносимая, тяжкая усталость от постоянной внутренней поглощенности чем-то неведомым, чему она сама не находила подходящего имени, приковала ее к креслу.
Может, станет легче, если открыть окно и впустить свежий, сырой от дождя воздух? Она уже привстала, но боязнь разбудить старика и снова слушать его пустой старческий лепет остановила ее.
Поликсена огляделась: комната тонула в полумраке.
Темно-красный ковер со скучным узором покрывал пол; она так часто играла на нем в детстве, что знала наизусть каждый завиток его арабесок. До сих пор исходит от него вялый безжизненный запах пыли, не раз доводивший ее до слез и отравивший самую счастливую пору жизни.
Из года в год вечно: «Осторожней, Ксенерль, смотри не запачкай платьице!» Рассвет ее юности стал из-за этого блеклым и серым...
Она с ненавистью прикусила сигаретуи отбросила в дальний угол.
Сейчас, глядя на ряды заплесневелых книг, которые когда-то давно листала, напрасно пытаясь отыскать один портрет, она вспомнила свое детствокак изнывающая от жажды маленькая певчая птичка, билась она в замшелых стенах в безнадежных поисках капли воды: неделю дома, в сумрачном замке тетки Заградки, потом мучительное воскресенье здесь, во дворце Эльзенвангера, и снованазад к тетке...
Долго и задумчиво разглядывала Поликсена своего дряхлого дядюшку, желтые бескровные веки которого были так крепко сомкнуты, что представить себе его глаза открытыми казалось почти невозможным, и вдруг поняла причину своей неприязни
к нему и к тетке, хотя за всю свою жизнь не слышала от них дурного слова: все дело заключалось в выражении их спящих лиц!
А восходило это к одному крошечному событию, на первый взгляд незначительному, как песчинка...
Четырехлетняя, она лежала в своей кроватке и, внезапно разбуженнаяможет быть, лихорадкой, а может, страшным сном,закричала; никто не подошел, она приподнялась: старая тетка спала, сидя в кресле посреди комнатыкак мертвый коршун, с тенями очков вокруг глаз и с окаменевшим выражением непримиримой враждебности на лице,спала так крепко, что никакой крик не мог ее разбудить.
С тех пор в детской душе поселилось смутное отвращение даже к самым отдаленным подобиям смерти. Поначалу оно проявлялось лишь в непреодолимой боязни спящих и только позднее окончательно переросло в острую инстинктивную ненависть ко всему мертвому и бескровномуглубокую как корень, пускающую жало лишь в то сердце, где дремлющая многие поколения жажда жизни только и ждет своего часа, чтобы, подобно пламени, вырваться наружу и мгновенно обратить всю жизнь в один неистовый пожар.
Сколько Поликсена себя помнила, ее всегда окружала дряхлостьдряхлость тел, мыслей, речей и поступков, на стенахпортреты стариков и старух; весь город, и улицы и дома,дряхлый, ветхий, потрескавшийся; даже мох древних деревьев казался седой старческой бородой.
Вот онавоспитанница монастыря Sacre Cceur. Вначале, с непривычки, все в ярком свете, но лишь первые несколько дней; потом этот восход перешел в полдень, торжественный и спокойный, а полденьв закат, слишком сумрачный, слишком усталый, чтобы душа, предназначенная для хищного зверя, не изогнулась бы тайно к отчаянному прыжку.
Там, в монастыре, впервые прозвучало слово «любовь»любовь к распятому на кресте Спасителю: с кровоточащими стигматами, с сукровицей из прободенной копьем груди, с рубиновыми каплями из-под тернового венца, Он всегда был перед глазами Поликсенылюбовь к молитве, коя воплощала в слова повсюду сопровождавшие ее образы: кровь, мученичество, бичевание, распятие и снова кровь, кровь... Потомлюбовь к чудотворному образу Девы Марии; в ее сердце торчало семь мечей... Кроваво-алые лампады... Кровь, кровь...
И кровь как символ жизни стала страстью ее души, словно раскаленная лава прожигая ее все глубже и глубже...
Вскоре Поликсена стала самой страстной, самой ревностной, самой благочестивой среди юных дворянских воспитанниц монастыря.
Но одновременносама не осознавая этогосамой сладострастной.
Немного французского, немного английского, чуть-чуть музыки, истории, математики и всего прочеговсе это, едва коснувшись ее слуха, куда-то пропадало, уносилось бесследно.
И только любовь ее не оставляла.
Любовь... к крови...
И вот она сновадавно это было, еще до знакомства с Отакаром,возвращается на вакации домой. Почти забытая, но тут же пробужденная дряхлость окутала ее, и мученическая судьба Спасителя, так долго переполнявшая Поликсену самой пылкой любовью, стала медленно и неудержимо погружаться в прошлое. Теперь глубина целого тысячелетия отделяла предмет ее страсти от царящей на поверхности мертвечины.
И лишь кровь в своем торжествующем цвете жизни, как из вечного источника, непрерывно струилась «оттуда»сюда, из бездны Распятогов ее настоящее... Тонкая, сочащаяся алая нить...