Он вдруг осекся и отошел к окну.
Мы подавленно молчали, не зная, что и сказать... Ботаник Эскуид извлек свою лупу и, склонившись над глобусом, принялся разглядывать его; потом, чтобы рассеять тягостное впечатление, произведенное на нас последними словами Радшпиллера, подчеркнуто громко произнес:
Похоже, что эта ваша реликвияподделка, ибо относится, уж по крайней мере, к эпохе Великих географических открытий.И он, выдернув из-за лацкана галстучную булавку, указал на Америку, воспроизведенную на глобусе с поразительной точностью.
Но как бы трезво и буднично ни прозвучала эта фраза, она тем не менее не смогла прорвать ту гнетущую атмосферу, которая без всякой видимой причины овладела нами и с каждой секундой сгущалась все больше, постепенно переходя в чувство томительной тревоги.
А тут еще в библиотеку проник какой-то сладкий, дурманящий аромат, отдаленно напоминающий благоухание цветущей черемухи.
«Это из парка»,хотел уже сказать я, но моей судорожной попытке стряхнуть наваждение и разрядить обстановку, видно, не суждено было осуществиться. Слова застряли у меня в горле, когда я заметил выражение лица Эскуида, с которым он, воткнув свою булавку в какую-то точку на глобусе, в полном замешательстве бормотал:
Нет... быть того не может... но ведь это наше озеро... я не могу ошибаться... невероятно... при таком масштабе... но оно действительно нанесено на этом фантастическом шарике...
Резкий, неприятный голос Радшпиллера прямо-таки рассек
этот нечленораздельный шепот пополам; каждое его слово было проникнуто какой-то болезненно-ядовитой иронией:
Хотел бы я знать, почему меня теперь не посещает светлый образ его преосвященства великого кардинала Напеллуса? Вот, бывало, раньше, во сне ли, наяву, а он всегда туг, всегда рядом... В Кодексе Назарянинасвященной книге гностических «Синих братьев»черным по белому в назидание нерадивым неофитам начертано грозное пророчество: «Тому, кто до конца своих дней будет верой и правдой служить своему синему собрату, щедро окропляя его корни кровью, пролитой умерщвления плоти греховной ради, страшиться нечего, ибо встречен будет за гробом благодарным крестником, сей и проводит его к вратам жизни вечной; тот же святотатец, коий осмелится поднять на священное растение руку, да убоится, ибо еще при жизни встретится с ним лицом к лицу, и будет лик сей ликом смерти, дух же его преступный изойдет в царство тьмы и пребудет там до пришествия новой Весны!» Где же вы, вещие глаголы? Неужто приказали долго жить? Так вот слушайте теперь меня: тысячелетнее пророчество не властно надо мной. И онтот, с которым я должен встретиться «лицом к лицу»,что-то не спешит ввергать «преступный дух в царство тьмы», а то ведь сей «святотатец» не убоится и уж не откажет себе в последнем удовольствии плюнуть в лживую физиономию этому... этому кардиналу Нап...И его сумасшедшая тирада захлебнулась страшным надрывным хрипом, от звука которого у нас мороз пошел по коже... Радшпиллер стоял у окна и, выпучив глаза, явно на грани обморока, оцепенело смотрел на синее растениедрагоценный трофей ботаника, лежащий на подоконнике. Я хотел было вскочить, чтобы помочь ему...
Но тут кто-то вскрикнулпо-моему, это был Джованни Браческо,и я невольно обернулся к столу...
Под булавкой Эскуида иссохшая, покоробившаяся от времени пергаментная оболочка глобуса отсталатак лопается кожица у перезрелого плода,ботаник смутился, хотел исправить свою оплошность, но заусеница пошла дальше и вот уже сами собой один за другим стали отслаиваться, отшелушиваться, линять океаны и континенты, горные массивы и моря, равнины и реки, пустыни и озера...
Нашим глазам открылся стеклянный сверкающий шар.
В центре, вплавленная каким-то неизвестным способом, висела фигурка кардинала! Это была абсолютно точная, уменьшенная копия человека, выполненная с потрясающим мастерством вплоть до мельчайших деталей: мантия, шапочка на макушке,
в миниатюрной ручкекакой-то странный, горящий синими язычками пламени пятисвечник, оказавшийся, когда мы присмотрелись, священным аконитом ордена, на пяти стеблях которого зловеще подрагивали крошечные капуцины цветов...
Парализованный ужасом, я едва сумел перевести взгляд на Радшпиллера...
Мертвенно-бледный, неестественно прямой и неподвижный, как статуэтка в стеклянном шаре, и, так же как она, сжимая в руке пятисвечник синего аконита, стоял он лицом к лицу со своим маленьким двойником в кардинальской мантии.
Черты его лица застыли в маске смерти, лишь в глазах горел мрачный, неистребимый огонь... И тогда мы поняли, что на сей раз леса лопнула, и мятежный дух Иеронима Радшпиллера навечно канул в ночную бездну безумия...
На следующее утро мыЭскуид, мистер Финч, Джованни Браческо и я расстались. Молча, едва кивнув друг другу на прощанье... Наверное, нам было не до светских приличий, а скорее всего просто никто не хотел говорить о пережитом потрясении, рубец от которого, видимо, на всю жизнь остался в памяти каждого из нас.
Долго еще потом я бессмысленно и одиноко скитался по земному шару, но никогда больше не встретился мне ни один из нашей тогдашней компании. Как-то, по прошествии многих лет, судьба занесла меня в те самые места... И хотя развалины замка еще сохранились, но было очевидно, что они медленно и неуклоннопока на человеческий ростпогружаются в необозримое море, отливающее в свирепом солнечном пекле стальной синевой Aconitum napellus.
Четыре лунных брата
Из записок неизвестного
Сначала о себе, хотя тут и рассказывать-то почти нечего. Большую часть своей жизнис двадцати пяти до шестидесятислужил в камердинерах у графа дю Шазаля. А прежде обретался при монастыре в Апануе, помогал садовнику разводить цветы, там, за монастырскими стенами, и прошли лучшие годы моей юности, в их унылой однообразной череде единственным
светлым пятном были уроки чтения и письма, кои по великой доброте своей давал мне отец настоятель.
Я ведь найденыш и даже своего настоящего имени не знаю, но после конфирмации меня усыновил мой крестныйстарый монастырский садовник,и с тех пор имя Майринк стало по праву моим.
Сколько себя помню, голова моя всегда была стиснута каким-то невидимым обручем, который, подобно ошейнику, навеки сковал мое сознание, задушив в своих железных тисках что-то очень важное, бесконечно драгоценноето, без чего жизнь человеческая превращается в каторгу. Это тонкое, сокровенное чувствоего еще называют фантазиейи поныне пребывает у меня в зачаточном состоянии и уж, видно, никогда не суждено ему расправить свои крылья... Словно стремясь возместить мою внутреннюю духовную ущербность, природа одарила меня чрезвычайно развитыми внешними органами чувств: мой слух и зрение остры, как у дикаря. Когда мои веки смыкаются, то передо мной и сегодня возникают черные неподвижные силуэты кипарисов, с поразительной отчетливостью вырисовываются они на фоне потрескавшихся монастырских стен, вижу истертые бесчисленными подошвами кирпичи галерей... Вот они, каждый в отдельности, я их даже сосчитать бы мог... И все же эти образы холодны и немыони мне ничего не говорят, а ведь воспоминания должны о чем-то говорить, об этом мне не раз приходилось читать в книгах.
Таков уж я, не лучше и не хуже, думаю, глупо о чем-то умалчивать, если хочешь, чтобы тебе верили; а ведь я надеюсь, эти записи дойдут когда-нибудь до людей ученых и не в пример мне образованных, они-то, будь на то их добрая воля, и помогут мне пролить свет на те странные события, которые темной загадочной цепочкой протянулись через всю мою жизнь.
Если же, вопреки моим ожиданиям, рукопись эта попадет на глаза двум друзьям моего второго господинамагистра Петера Вирцига, скончавшегося и погребенного в Вернштейне в год великой войны 1914-го,докторам Хризофрону Загреусу и Сакробоско Хазельмайеру, по прозвищу «Красный данджур», то пусть сии почтенные и уважаемые господа, прежде чем гневаться, справедливости ради поразмыслят над тем, что отнюдь не легкомысленная болтливость и не тщеславное любопытство подвигли меня предать огласке те факты, о коих они сами вынуждены были молчать всю свою жизнь, ведь человека в моем возрастеа мне уже семьдесят!не соблазнишь всякой ребяческой мишурой; так что, надеюсь, господа все же догадаются
поискать иные, более высокого порядка мотивы, принудившие меня пойти на этот крайний шагне последнюю роль, очевидно, сыграл мучительный страх: однажды, после того как плоть моя отомрет, превратиться в машину (господа, разумеется, понимают, что я имею в виду).
Итак, начну по порядку.
Первые слова, с которыми обратился ко мне граф дю Шазаль, принимая меня на службу, были:
Ты уже путался с женщинами?
Когда же я с чистой совестью ответил отрицательно, он был явно удовлетворен.
Сам не знаю почему, но и по сей день слова эти обжигают меня подобно пламени. Через тридцать пять лет тот же самый вопрос слово в слово повторил, принимая меня на службу, мой второй хозяин, магистр Петер Вирциг:
Ты уже путался с женщинами?
Вот и тогда мой ответ мог быть только отрицательнымсегодня он будет таким же,однако, ответив графу, я на какое-то мгновение вдруг с ужасом ощутил себя безжизненным механизмом, но никак не живым человеческим существом.
И всякий раз, когда потом я вспоминал это ощущение, в мой мозг закрадывался смутный неопределенный страх; облечь в слова свои тогдашние мысли мне не под силу, хотя... хотя в бытность мою садовником мне приходилось видеть растения, которые, несмотря на обильную поливку и солнечный свет, безнадежно чахли и, сколько за ними ни ухаживали, все равно сохраняли свою восковую желтизну, в таких случаях всегда где-нибудь неподалеку отыскивался ядовитый сумах, опутавший тайно своими длинными жадными щупальцами корни несчастного растения.
Первые месяцы я довольно неуютно чувствовал себя в пустынном замке, в котором кроме нас троих, графа дю Шазаля, старой экономки Петронеллы и меня, не было ни души, от сумрачных зал, буквально заваленных диковинными старинными приборами, часовыми механизмами, подзорными трубами и телескопами, меня иногда бросало в дрожь, да и господин граф... В поведении его присутствовало немало странностей: так, например, одевался он с моей помощью, раздевался всегда один, когда же я предлагал свои услуги, отказывался, неизменно ссылаясь на то, что ему бы хотелось еще почитать, а сам потихоньку куда-то уходил. Где уж он бродил ночами, не знаю, но только сапоги его поутру были сплошь испачканы илом и болотной тиной, хотя накануне днем их хозяин и шага не ступал за порог.
Внешность его тоже отличалась известным своеобразием: маленькое, тщедушное тело совсем не подходило к голове, и хотя во всем остальном господин граф был сложен вполне пропорционально, тем не менее довольно долгое время он производил на меня впечатление горбунав чем тут дело, уяснить себе я так и не смог.
Его чрезвычайно четко прорисованный профиль с узким, выдающимся подбородком своей формой поразительно напоминал остро отточенный серп, а седая, торчащая вперед бородка клинышком только подчеркивала эту невольно настораживающую странность. Несмотря на свое, казалось бы, хилое телосложение, граф обладал какой-то неисчерпаемой жизненной силой: за те долгие годы, которые я провел у него на службе, он почти не постарел, ну разве что черты лица еще больше заострились, отчего их сходство с полумесяцем теперь особенно бросалось в глаза.
В округе о нем ходило множество самых нелепых слухов: будто бы он не мокнет под дождем и когда в глухую полночь проходит мимо крестьянских домов, все часы сразу, как по волшебству, останавливаются, ну и прочее в том же духе.
К подобной болтовне я никогда не прислушивался, но то, что и у нас в замке время от времени творится всякая чертовщина, отрицать не стану, скажем, иногда все металлические предметыножи, вилки, ножницы, грабливдруг ни с того ни с сего намагничивались и, облепленные стальными перьями и иголками, становились похожими на дикобразов, однако мне, не в пример суеверным крестьянам, было ясно, что это лишь следствие какого-то неизвестного природного явления; во всяком случае, господин граф, когда я к нему обратился за разъяснениями, сообщил мне на сей счет следующее: будучи вулканического происхождения, окрестные земли чрезвычайно подвержены влиянию Луны и в полнолуние здесь может случаться нечто не совсем обычное.
Граф дю Шазаль вообще был чрезвычайно высокого мнения о Луне, что подтверждает странный ритуал, случайным свидетелем которого я стал.
Ежегодно 21 июля в замке появлялся некий доктор Хазельмайергость в высшей степени загадочный, взять хотя бы то, что визит его всегда продолжался ровно двадцать четыре часа, ни минутой больше, ни минутой меньше.
Господин граф величал его обычно «Красный данджур», почемуя никак не мог понять: назвать господина доктора рыжеволосым при всем желании не представлялось возможным,
ибо на голове у него не было ни единого волоскаотсутствовала не только шевелюра, но даже брови и ресницы. Уже тогда он производил на меня впечатление каким-то чудом ожившего предка, наверное, благодаря своему курьезному, старинному одеянию, в коем наш гость являлся из года в год: матовая, цвета зеленого мха, суконная шляпа конусообразной формы, голландский бархатный камзол, башмаки с пряжками и черные шелковые панталоны по колено на устрашающе тоненьких и коротких ножках... Да, конечно, только поэтому он выглядел таким... таким... «допотопным», ибо его высокий, благозвучный детский голосок и необычайно миловидный контур девичьих губ никак не соответствовали преклонному возрасту.
И все же вряд ли нашлась бы на белом свете еще одна пара таких мертвых, потухших глаз, как у господина доктора.
Ни в коей мере не желая прослыть неучтивым, я все же отмечу напоследок самое странное в облике доктора Хазельмайераего голову... Огромная, раздутая, как у больного водянкой, она, видимо, была начисто лишена черепной коробки, во всяком случае, казалась не менее мягкой, чем сваренное всмятку и очищенное от скорлупы яйцо. Я не мог без содрогания смотреть, как господин доктор натягивал на эту бледную, податливую сферу свой зеленоватый конусчуть пониже полей она заметно набухала, наподобие туго перетянутой бескровной кишки, когда же он снимал шляпу, колышущаяся масса лениво и далеко не сразу обретала прежнюю форму.
Все двадцать четыре часа своего визита доктор Хазельмайер с первой и до последней минуты проводил в беседе с графом, господа были настолько поглощены разговором, что начисто забывали и про еду, и про сонони говорили о Луне, всегда только о Луне, и в голосах их, доносящихся из-за плотно закрытых дверей, появлялся отзвук какой-то непонятной, пугающей меня экзальтации.
Если же на 21 июля приходилось полнолуние, они, не в силах противостоять чарам своей недосягаемой возлюбленной, выходили ночью к небольшому, подернутому ряской пруду и часами в полной неподвижности благоговейно созерцали в черной воде отражение серебряного небесного лика.
Однажды, случайно проходя мимо, я заметил, что господа крошили белый хлеб и бросали его в воду. Заметив меня, доктор Хазельмайер вздрогнул и поспешно пробормотал:
Вот решили покормить Луну... о, пардон, я хотел сказатьлебедя.
Однако в замковом пруду никогда не было лебедей. Да и рыб тоже.
Не знаю почему, но это таинственное действо связалось в моем сознании с тем, что довелось мне услышать той же ночью; потому-то, наверное, все сказанное тогда слово в слово запечатлелось в моей памяти, а через некоторое время подвигло меня обстоятельно, ничего не упустив, изложить на бумаге.
Вернувшись к себе, я долго не мог уснуть, как вдруг из библиотеки, в которую никто никогда по ночам не ходил, донесся холодный, бесстрастный голос господина графа:
Теперь, после того, что мы с вами, высокочтимый господин доктор, наблюдали в воде, полагаю, с моей стороны не будет слишком самонадеянным утверждать, что дела наши обстоят как нельзя лучше и что древнее розенкрейцерское пророчество «post centum viginti annos patebo», то есть «явлюсь через 120 лет», следует понимать исключительно в нашем смысле. Вот это я понимаюприятный сюрприз! Воистину, солнце стояние века обещает стать эпохальным событием!
Чтобы не быть голословным, подведем итог: уже в последней четверти недавно истекшего XIX века механизмы быстро и уверенно завоевали мир. Ну что ж, если так пойдет и дальше, то в полном соответствии с нашими пожеланиями человечество к середине XX века света белого невзвидит в кромешном аду каторжного труда; все функции людей будут сведены к тому, чтобы чистить, полировать, следить за режимом и исправлять неполадки мириадов машин, в безропотные придатки которых они превратятся.