По правде говоря, Иосиф Болога был не из тех мужчин, которые внушают семнадцатилетним девочкам романтические чувства. Угловатый, с сурово глядящими из-под кустистых, насупленных бровей глазами, с висячими над досиня выбритым подбородком черными усами, он скорее способен был внушить трепет, нежели любовь. Но угрюмый и малоразговорчивый с виду, он обладал проникновенно-мягким голосом, верный знак отзывчивого и доброго сердца. Иосиф Болога был старшим сыном священника-горца из Трансильвании, и его семейство хранило как святыню предание о прадеде Григоре, сражавшемся вместе с Хорией, и колесованным в Алба-Юлии после того, как восстание было разгромлено. Иосиф Болога чтил и гордился своим предком, героем и мучеником и, может быть, этот заразительный пример и дал ему толчок в устремлении к идеалу и настойчивость в его достижении. Едва успев окончить курс, молодой адвокат с головой окунулся в бурную общественную и политическую жизнь, оказавшись чуть ли не самым юным участником, пострадавшим в скандальном процессе по делу знаменитого Меморандума, за что и провел два года в политической тюрьме.
Сын его Апостол родился как раз тогда, когда Иосиф Болога, сидя в клужском каземате, ожидал решения своей участи. Пока отец отбывал свой весьма длительный для политических преступников срок, ребенок рос, пестуемый не чаявшей в нем души мамочкой. Не изведавшая любви, она весь жар своего сердца, всю свою нежность изливала на новорожденного. Любознательный и пытливый мальчик купался в этой пылкой материнской любви. Порой в душу юной матери закрадывался щемящий страх: а не любит ли она свое милое чадо больше, нежели самого господа, и для успокоения своей мятущейся сомнениями души она прививала сыну благодетельное чувство набожности. Так что ребенок знакомился с миром, слушая нескончаемые рассказы о милостивом, всепрощающем и любящем боженьке, который взамен каждодневной молитвы одаряет людей житейскими радостями на земле и вечным блаженством на небесах. Детскому воображению бог порой виделся седобородым, добрым, но строгим старцем, похожим на протопопа Грозу, который часто наведывался к богобоязненной прихожанке, чтобы справиться, каковы вести о «нашем мученике», и протягивал руку для целования.
Отец вернулся, и жизнь мальчика переменилась.
«Нашего мученика» встречали на перроне вокзала чуть ли не все жители города и окрестных сел. Сын его испуганно жался к мамочке, боясь явления чуда... Поезд, лязгнув буферами, остановился, и на площадке вагона появился в черном демисезонном пальто господин с темной курчавой бородкой. Толпа загудела, замахала руками и криками «ура» встретила его появление, а он, отыскав глазами среди тысячной толпы жену с ребенком, кинулся к ним, раскрыв объятия, обхватил мальчика, оторвал от земли и звучно расцеловал в обе щеки. Ребенок забился, вырываясь из волосатых рук, громко заплакал, но отец крепко держал его и слегка встряхивал, утешая таким образом разбушевавшееся дитя, но, увы, малыш не унимался, вопил как резаный и мощным ревом заглушал приветственное слово благочестивого архиерея. Пришлось насупившемуся папаше отдать плачущее чадо обратно сконфуженной и изболевшейся душой матери. У нее па руках ребенок мигом успокоился и лишь опасливо поглядывал на сурового господина с темной бородкой.
Тем же вечером Иосиф Болога имел с женой продолжительный разговор о воспитании сына, уча ее, какие чувства следует развивать и прививать, а какие нещадно выкорчевывать. Он подкреплял свои высказывания цитатами из весьма знаменитых ученых трактатов и настоятельно советовал жене проштудировать их так, как проштудировал он, сидя в одиночной камере и готовясь к миссии отца.
Человек должен сызмальства выбрать себе идеал и неукоснительно к нему стремиться, проявляя волю, характер и мужество, иначе жизнь его будет скучна и бессмысленна,сказал он под конец.А наша обязанность, как родителей, помогать ему двигаться в этом направлении, особенно на первых порах.
Из всего этого обилии слов доамна Болога усвоила одно, что холить и нежить своего мальчика, как прежде, теперь ей уже не придется, и она горько заплакала. Не подчиниться воле мужа она не могла, он для нее был и оставался непререкаемым авторитетом: учитель жизни, осененный ореолом тюремного мученичества. Нет, о том, чтобы ему воспротивиться, не было и речи, и все же про себя она решила, что будет по-прежнему ласкать и баловать своего мальчика тайком от мужа. С этого дня она с еще большим рвением принялась укоренять в сыне пламенную веру в бога. Муж ей не препятствовал, хотя сам был человеком неверующим, но признавал веру как эффективную систему нравственного воспитания и, кроме того, считал, что вера способствует обогащению фантазии.
Под крылышком любящей матери, без сестер и братьев мальчик рос обожаемым домашним кумиром, но с приездом отца жизнь в доме посуровела, и чуткий, впечатлительный ребенок не мог не заметить этого. Отца он боялся и всячески избегал, испуг, пережитый на вокзале, не прошел даром и запомнился надолго. Счастлив бывал он лишь тогда, когда оставался наедине с матерью или добрейшим протопопом Грозой. Давно овдовевший, одинокий старик часто наведывался лишь для того, чтобы побеседовать с ним, полюбив не по летам разумное, чистое и милое дитя, чьи мечты, фантазии, помыслы были проникнуты неосознанным стремлением и любовью к богу...
Когда мальчику было шесть лет, случилось событие, потрясшее не только его самого, но и всех вокруг. Доамна Болога считала, что сыну пора приступать к ученью, и постоянно толковала об этом со своим другом-духовииком. Оба они считали, что в столь важном и ответственном деле не обойтись без благословения всевышнего, и решили наконец, что в воскресную обедню малыш прочтет в церкви «Отче наш». Замысел этот тщательно таили от отца, боясь, как бы он не помешал. В назначенный день супруги Бологи заняли свое обычное место в церкви с правой стороны у клироса, а мальчик, в новеньком костюмчике, бледный, с горящими от волнения глазахми, напротив них. Трепещущая от страха доамна Болога, казалось, волновалась куда больше, чем сын, и, судорожно теребя в руке крохотный молитвенник, мелко-мелко крестилась. В назначенное время она шепнула сыну: «Иди, мой маленький...» Малыш твердым шагом с высоко поднятой головой направился к царским вратам, опустился на колени, сложил ручки... В тишине, нарушаемой лишь молитвенными воздыханиями, тонкий его голосок, проникновенно читающий «Отче наш», шелковой серебристой ниткой взмыл под звездную синеву купола и опустился на молящихся... Из алтаря мальчику ласково улыбался и одобрительно кивал головой протопоп Гроза, потом Апостол увидел крест, который поднялся и стал парить в воздухе, а под конец молитвы, когда он перекрестился, небеса вдруг раскрылись, и там, в вышине,хотя было это совсем рядышком, в облачной голубой дымке,ему явился лик божий, всепроникающий и нежный, как поцелуй матери... И он ощутил на себе живой, проникновенный взгляд огромных, любящих, мудрых и добрых глаз всевышнего, осветивший все тайники его затрепетавшей души... Видение длилось всего лишь короткий миг, у малыша замерло сердечко, глаза засияли пронзительным светом,его коснулась благодать, и он готов был расстаться с жизнью, лишь бы задержать чудесное видение... Преображенным вернулся он на свое место, и глаза его двумя голубыми искорками светились на побледневшем лице.
Мамочка, я видел боженьку!пролепетал он в упоении, и доамна Болога разрыдалась от счастья, прижимая к глазам насквозь промокший от слез платочек.
Видение мальчика вызвало в семье небольшой разлад. Если благочинный и доамна Болога склонны были усматривать в этом благоволение господне, то адвокат напрочь отрицал какое бы то ни было «чудо» и утверждал, что это досадное следствие религиозной экзальтации. Не в силах переубедить своих противников логическими доводами, он вспылил, объявив, что не позволит помрачать неокрепший детский разум поповскими бреднями и на правах родителя запрещает впредь производить над сыном подобные экспериментынадо же в конце концов побеспокоиться и о здоровье ребенка!
Грамоте мальчик стал обучаться под руководством матери, и отец каждую субботу тщательно и строго проверял успехи сына, точно опасаясь какого-нибудь подвоха. И хотя мальчик быстро усваивал все, чему его обучали, адвокат настоял на определении его в лицей, чтобы помимо науки он мог еще общаться со сверстниками, и отвез его учиться в соседний с Парвой городишко Нэсэуд, объяснив это тем, что преподаватели там значительно лучше; на деле беспокоили его все те же «поповские бредни».
Он поместил сына на квартиру у бывшего своего однокашника, учителя математики, полагая, что там за мальчиком будет и присмотр и уход не хуже, чем дома.
Родители уехали, а Апостол, впервые в жизни оставшись один, почувствовал мучительный, панический ужас. Он чувствовал себя брошенным, несчастным, ему было до смерти жаль себя, хотелось плакать, и он заплакал бы, если бы не боялся, что дети учителя поднимут его на смех. Потерянный, покинутый, одинокий стоял он посреди комнаты и вдруг заметил на стене икону со спасителем на кресте. Все страхи исчезли как по волшебству: нет, он был не один, бог не оставил его...
Доамна Болога раз в месяц навещала сына, благо от Парвы до Нэсэуда было рукой подать. Апостол менялся на глазах, окреп физически и нравственно, учиться в лицее ему нравилось. Вернувшись в конце года домой, он горделиво и важно протянул отцу табель с отметками.
Поздравляю, поздравляю,взглянув на табель, одобрительно усмехнулся отец и пожал ему руку, как взрослому.
Это рукопожатие произвело на Апостола ошеломляющее впечатление: может быть, впервые в жизни он ощутил, что отец любит его. По-своему, без сюсюканья, сдержанно, пожалуй, даже сурово, но любит, и по-настоящему. Так ему внезапно открылось, что есть иная любовь, без ахов и охов, без поцелуев и ласк,любовь молчаливая, строгая, мужская. Он и сам теперь старался быть скупее в изъявлениях чувств. Ему хотелось казаться старше, суровей, сдержанней, тем более что ближайшие его друзья, Александру Пэлэджиешу и Константин Ботяну, хотя и обращались с ним как с равным, были старше его, один на три, а другой на четыре года, и он все время помнил об этом.
Четвертый, завершающий среднее образование, класс Апостол закончил блистательно, получил табель с отличием, и отец счел, что сын достаточно возмужал, чтобы выслушать от родителей серьезное напутствие. Начал он с общих рассуждений и латинских цитат, потом напомнил о славном героическом предке, колесованном в Алба-Юлии. И завершил свою напутственную речь, проникновенно сказав:
Вот ты и вырос, мой мальчик, стал мужчиной! Теперь ты, пожалуй, и сам сможешь заработать себе на хлеб, если в том будет необходимость. Ты будешь учиться дальше и узнаешь еще больше, потому что окружающий нас мир и мы сами полны невероятных тайн. Но не забывай, что единственная ценность в этом мире, к которой должно стремиться,это уважение, поэтому будь всегда честен перед самим собой. Старайся, чтобы твои чувства соответствовали твоим мыслям, мыслисловам, а словаделам. Только так ты будешь жить в ладу с миром и с собственной совестью. Будь мужественным, следуй всегда путем долга и никогда не забывай, что ты румын!..
Через полгода в канун рождества Апостола неожиданно вызвали в коридор с урока математики. Там, переминаясь с ноги на ногу, стоял кучер, вертя в руках шанку и кнут.
Ты зачем?испуганно спросил его Апостол.Что-нибудь стряслось?
Нет, ничего... только нынче ночью ваш батюшка скончался от удара... матушка велели вам немедля ехать домой...
До самой Парвы Апостол плакал...
Похороны были многолюдные, торжественные. Тысячи людей пришли проводить адвоката Иосифа Бологу в последний путь. Много прочувствованных речей прозвучало над могилой. Апостол задержался на несколько дней дома. Плакать он больше не плакал, но по целым часам сидел неподвижно и смотрел на отцовскую фотографиюотец стоял, гордо закинув голову, и грозно глядел прямо перед собой. (Снимок был сделан в Клуже, сразу после тюрьмы.) Раньше эта фотография смущала и даже пугала Апостола, теперь он мучился укорами совести. Черными воронами кружили в голове мрачные мысли, и он сжимался, не в силах отмахнуться от них. «Я не умел ценить отца при жизни»,твердил он себе и, повторяя суровые отцовские заветы, мучился страхом, что не сумеет исполнить их как должно, что непременно нарушит их и не заметит, в чем, как и когда... И тогда произойдет что-то страшное... На третий день, видя его смятение и страдания, доамна Болога решила вмешаться.
Не убивайся, милый,мягко и ласково сказала она.Нельзя так убиваться... Смирись... На все воля божья...
Почему?!глядя на нее безумными глазами, спросил сын.
Мать что-то ответила мягким, ровным голосом, но Апостол не слышал. В этот миг произошло страшное: в его душе рухнуло здание, которое казалось вечным, рухнуло и рассыпалось в прах.
«Я потерял веру!»пронеслось у него в голове. Он даже зажмурился от страха, словно так можно было что-то спасти, вернуть. Ему казалось, что он неудержимо летит в бездонную пропасть, летит, и нет ни одного выступа, кустика, за который можно было бы ухватиться и спастись. Все это длилось лишь миг, но за это мгновение произошло такое, что сковало душу ледяным ужасом, повергло ее в отчаяние и безысходность. Ему казалось, что стоит он глубокой ночью посреди пустынного кладбища, откуда нет пути обратно в жизнь...
В лицей он вернулся подавленный и отчужденный, казалось, он потерял все. Поначалу он кинулся поднимать из руин рухнувшее здание, по крохам восстанавливать его заново, но оно опять рассыпалось в прах. В конце концов эти бесплодные усилия утомили его. Мучительные вопросы возникали в его душе, требуя ответа. И он находил их, находил в науках, и только в науках...
Окончив лицей, Апостол приехал домой на каникулы, и тут начались ожесточенные споры с матерью и протопопом Грозой. Оба настоятельно советовали ему поступить на богословский факультет, напоминая о божественном откровении, данном ему в детстве, но Апостол даже слышать об этом не хотел. В этом гордом, статном двадцатилетием юноше с высоким насупленным лбом и темными до плеч волосами было что-то от тех благородных молодых людей начала прошлого века, что готовы были жизнью пожертвовать для идеи. Бурная жажда деятельности кипела в его крови, он ощущал почти физическую потребность в разыскании истины и приходил в ярость, когда его разум упирался в стену неразрешимых загадок бытия. Порой своей мечтательностью и меланхолией он и впрямь напоминал героев романтических поэм. Доамна Болога с оттенком легкой досады говорила, что характером он все больше уподобляется отцу, а Апостол радовался и отвечал, что ничего ему так не хочется, как быть похожим на отца... Понимая, что никакими обиняками ни матери, ни тем более протопопу Грозе ничего не объяснить, он решился на откровенность и заявил, что больше не верит в бога и потому стать священником никак не может. Благочинного чуть не хватил удар, он убежал, даже не попрощавшись, а мать разрыдалась в голос и плакала чуть ли не неделю кряду, моля господа, чтобы наставил безумца на путь истинный.
Апостол решил поступить на философский факультет. Надо было видеть, какую бурю гнева и возмущения это вызвало у протопопа Грозы. Чтобы сломить непокорность блудного сына, он потребовал от доамны Бологи напрочь лишить отступника денежной поддержки. Апостола такая мера воздействия огорчила и обидела. Он бросился изливать душу своему единственному приятелю в Парве Александру Пэлэджиешу, уже окончившему курс и надеявшемуся получить место уходившего на пенсию нотариуса. К сожалению, будущий нотариус ничего путного посоветовать не смог, и Апостол поехал в Нэсэуд искать совета у директора лицея, бывшего своего учителя математики и квартирного хозяина. Тот велел Апостолу подать прошение в министерство просвещения, чтобы его зачислили стипендиатом. Ответ пришел ровно через три недели: Апостола приняли в «студенческое братство» Будапештского университета, что означало полный пансион и даже несколько крон в месяц на карманные расходы.
Поначалу Апостол трудился как вол, преодолевая ожиданные и неожиданные трудности и препятствия. Чтобы освоиться с новой жизнью, ему потребовалось немало терпения и усердия, но зато уже через несколько месяцев он настолько свободно овладел венгерским и немецким языками, что на первом же экзаменепо философиистарик профессор, человек бедный, отзывчивый и великодушный, весьма похвалил его и даже позвал к себе отобедать. Вскоре между учеником и учителем установились теплые, дружеские отношения, какие бывают порой у прихожанина с духовником. Немало повидавший на своем веку, профессор сразу отличил любознательного и искреннего юношу. Раздираемый противоречиями и сомнениями, он казался профессору типичным представителем того нового поколения молодых людей, что, потеряв веру в бога, стремятся создать иную веру, лишенную мистицизма и ритуальности, основанную на обожествлении науки, как единственного абсолюта, способного достичь истины, то есть открыть любые тайны мира, все и вся, вплоть до загадки бытия и небытия... Тактично и неназойливо профессор старался остудить чрезмерный пыл своего подопечного. Уже на первом курсе Апостол выработал для себя «философию жизни» и, приехав домой на каникулы, все лето пытался вдолбить ее в голову Александру Пэлэджиешу, новоиспеченного нотариуса.