Клапка онемел, вытаращив свои выпуклые темные глаза.
Придумай какую-нибудь причину... Не могу же я воевать против своих...продолжал уговаривать Апостол.Я согласен на все... любой фронт, итальянский... хоть к черту на рога... Только не... Умоляю!.. Иначе мне хана... И я, трижды герой, погибну ни за понюшку!.. Для меня отправка тудаверная смерть... А я хочу еще пожить...
Апостол с размаху уселся на топчан и закрыл лицо руками. Клапке почудилось, что плечи у него вздрагивают и он плачет. Растерявшись, он и сам готов был заплакать. Он сделал несколько глотательных движений, пытаясь вымолвить хоть слово, но не мог... Махнув рукой, он отвернулся, и на глазах у него и в самом деле появились слезы.
В мрачной, сырой землянке стало еще печальней. По стенам отплясывали причудливые блики свечи.
Апостол, казалось, успокоился, хотя продолжал сидеть, закрыв лицо руками.
Вот и хорошо, что поостыл,ласково произнес капитан.А теперь давай трезво обдумаем ситуацию... В конце концов, мы мыслящие существа, хотя и солдаты... Это я к тому, что недавно в штабе генерал заявил, мол, солдату думать не полагается... Мы несколько отступим от этого замечательного правила, пошевелим мозгами... Прежде всего не надо пороть горячку... А теперь сам подумай, Болога, могу ли я тебе помочь? Я чех... А для начальства все чехи потенциальные предатели и дезертиры. Мое заступничество только испортит дело. Думаешь, зря у нас за спиной установлены пулеметы? Они призваны поднимать наш боевой дух!.. Кончится тем, что нас обоих возьмут на заметку. Печально, но факт... Чех. да еще с подмоченной репутацией, берется хлопотать за румына! Это уже само по себе подозрительно... Я и не знаю, кто в таком деле мог бы тебе помочь, разве что генерал Карг, если бы, конечно, он был человеком, а не... солдафоном... Вот так-то, дружище...
Болога слушал рассеянно, но при последних словах Клапки он встрепенулся.
А ведь верно, обращусь к генералу...
Клапка вскочил с места как ужаленный, испуганно выглянул из блиндажа, словно генерал мог стоять там снаружи и подслушивать их разговор.
Ты что, спятил? Ёй-богу, спятил!.. Послушай только, что ты говоришь... К генералу!.. Да он тебя и слушать не станет! Ты, что генерала Карга не знаешь?.. Он тебя сразу отдаст под трибунал!..
Ну и пусть! А что мне еще остается! Пойти на подлость? Даже не пытаться ничего изменить? Так, что ли?яростно накинулся Апостол на капитана и даже скрипнул зубами.
Поостынь, приятель, вот тебе мой совет,стал его опять успокаивать капитан.Не лезь на рожон! Я тебя старше, опытнее, больше повидал... На войне лучшая тактикавыжидание. Положись на волю случая. Оберегала же тебя до сих пор судьба, авось и дальше не оставит... Два с лишним года около тебя кругами ходила смерть и ведь не задела своей косой?.. Искушать судьбу нельзя, она этого не любит... Она и сама знает, как человека уберечь...
Но у меня предчувствие! Интуиция! Там меня ждет верная смерть!печально и убежденно сказал Апостол.Поверь, до сих пор предчувствие меня не обманывало... мне каюк...
Э-э-эх, где наша не пропадала!продолжал ободрять Апостола Клапка.Разве нам дано знать, где подстерегает смерть? Она может накрыть где угоднои на фронте, и дома, под теплой периной... Для смерти нет преград... Мне кажется, сейчас самой жизни земной грозит опасность, во вселенском масштабе... Полагайся на судьбу... авось кривая вывезет!.. Главноене торопись, не пори горячку! Подумай! И ты увидишь, что я прав... И по-другому поступать нельзя!..
Он поднялся, надел каску.
Нет, все равно я ждать не стану, перейду теперь же к москалям,твердо и уверенно проговорил Апостол, глядя в упор на капитана.
Не так-то все просто,спокойно возразил тот, словно давно ожидал такого признания.Тебя сцапают при переходе, а чем кончаются подобные прогулки, ты и без меня знаешь... Помнишь, я тебе рассказывал о тех троих... Они были глубоко уверены, что им все удастся, а как вышло?.. До сих пор небось болтаются на веревках там, в лесу повешенных...
Я ничего не боюсь,угрюмо и настойчиво твердил свое Апостол.Живым я все равно никому в руки не дамся, застрелюсь! Так что от виселицы я гарантирован, это мне не грозит!..
Все на это надеются... Кому охота в петлю? Думаешь, те трое не так рассуждали? А на деле выходит иначе... Послушай меня, будь благоразумен. Ты ведь не один такой. Тысячи румын сражаются по эту сторону, и чем они хуже тебя? Просто они уповают на случай, судьбу. И тебе нужно с них пример брать...
Клапка крепко пожал ему руку и вышел. Оставшись один, Апостол некоторое время сидел не шелохнувшись, словно прирос к месту, не в силах сдвинуться и смотрел на стену, на которой отплясывали причудливые блики, смотрел долго, пытливо, будто от них ожидал ответа на мучивший его вопрос. Усталый, он повалился на топчан. Огарок свечи в самодельном резном подсвечнике, вскоре угас, вспыхнув напоследок ярким мгновенным пламенем, и блиндаж погрузился в черную тьму. Апостол облизнул пересохшие губы и едва внятно произнес:
Будь что будет, а я все равно попробую!..
8
Слыхал новость, Петре?спросил Апостол у денщика, который, сидя в углу землянки, громко шевелил губами, читая про себя «Сон пресвятой богородицы».Скоро, может через недельку, нас отправляют в Трансильванию...
Неужто домой? Наконец-то!радостно воскликнул Петре, захлопнув книгу и чуть не пустившись в пляс.Услыхал, знать, отец небесный и пресвятая мои горькие молитвы. Ведь все, все господа офицеры, кто недельку, а кто и поболее, побывали в дому, одни мы как проклятые...
Радость денщика разозлила Апостола.
Думаешь, отпуск нам предоставили, домой едем? Как бы не так! На другой фронт нас переводят... Поближе к дому... На румынский!..
Да вы что?! Да вы что... что такое говорите, господин офицер?не на шутку испугался Петре.Господь спаси и помилуй! Как же это? Грех! Грех это!Он стал истово креститься.Неужто правда?.. Против своих?.. Это никак невозможно... Да что же они, разрази их гром!..
Испуг денщика несколько успокоил Апостола, он даже подумал, что раз простой солдат понимает, что это ужасно, то уж генерал и подавно поймет... Он с благодарностью посмотрел на парня и подумал: «Эх, Петре, Петре, бедолаги мы с тобой!..»
Всю ночь он не мог уснуть, размышляя о том, как предстанет перед генералом со своей не совсем обычной просьбой. Он обдумывал и взвешивал каждое слово. Говорить нужно было четко, ясно, убедительно. Клапка трус и паникер, все ему чудятся палачами да вешателями. Только отчаяние побудило Апостола обратиться к нему за помощью. Какой из него помощник? И советчик он никудышный. Клапка человек из другого теста, а он, Апостол, как-никак трижды награжден за доблесть... Нет, надо жить своим умом, а уж если искать совета, то не у такого, как Клапка...
Не жертвенный же он барашек, чтобы молча идти на заклание. Он будет бороться, пойдет до конца. Один раз он свалял дурака, поступив по чужой указке или подсказке, впрочем, тут разницы никакой,больше такое не повторится.
Всякий раз, вспоминая о переводе дивизии на румынский фронт, он заново ужасался, словно слышал об этом впервые, дрожь колотила его, болью сжимало сердце, словно жгли его раскаленным железом. Нет, оставаться в таком положении было немыслимо, нужно было на что-то решиться, иначе недолго и свихнуться...
Он решил не откладывая позвонить в штаб и попросить встречи с генералом. Все страхи от малодушия. Пусть дрожит за свою шкуру Клапка, а Апостол человек другого закала. Он явится к генералу, объяснит все как есть: скажет, что он готов, не щадя жизни, и дальше выполнять свой воинский и патриотический долг, но просит его перевести на другой фронт. Да, именно так и скажет. Он уже поднял телефонную трубку и тут же опустил ее на рычаг: словно током обожгла его внезапная мыслькак же он заговорит о перемещении, если об этом еще официально не объявлено? Генерал наверняка спросит, а откуда ему известно о переводе дивизии. Что же ему тогда отвечать? Выдать Клапку? Нет, это никуда не годится. Нужно придумать какой-то другой ход. Но какой?.. Нет другого хода! К генералу обращаться нельзя. Выходит, Клапка был прав, нужно сидеть и ждать, покуда о переводе дивизии не будет объявлено официально, а тогда уже подать рапорт на полном законном основании. Как Клапка сказал: «Подумай! И не пори горячку!..» Ай да капитан!..
На время Апостол успокоился выжидая. Прошел день, два, три... О смене дивизий не было ни слуху ни духу. И Клапка как в воду канул, видно, просто-напросто избегал встречи со своим «сумасшедшим» подчиненным. Впрочем, Апостол тоже не горел желанием с ним видеться. Втайне он надеялся, что Клапка не появляется еще и оттого, что о перемещении дивизий сболтнул для красного словца в ажиотаже, а это всего-навсего обычная армейская «утка», или полковник взял капитана на пушку. Словом, совершенно успокоившись, Апостол сел за стол и стал писать письма: одно длинное, чуть ли не на двух страницахматери, где последними словами крыл подлеца Пэлэджиешу, осмелившегося упечь в тюрьму бедного старика Грозу, а второе коротенькое, но очень нежное, с изъявлениями любвиМарте. Он писал невесте, что стосковался по ней смертельно и жаждет прижать ее к своей пламенной груди.
Прошел еще один день, неприметный и тихий, и вдруг под вечер сменивший Апостола подпоручик сказал ему, что слышал от пехотинца-офицера, мол, дня через четыре, в крайнем случае, пять всех их переводят на румынский фронт, несколько сменных частей уже прибыло с итальянского фронта, и расположились они возле села Зирин. Апостол так и застыл, не в силах вымолвить ни слова. Обретя дар речи, он заикаясь спросил, откуда это известно, на что подпоручик отвечал, что пехотинцам сообщили о переводе еще третьего дня.
И как назло той же ночью опять объявился злосчастный прожектор. Апостол тут же связался по телефону с наблюдателями и узнал, что прожектор находится далеко от того места, где находился раньше.
Глухо, утробно грохнули батареи, дрогнула земля, и с бревенчатого потолка землянки через щели побежали на стол, табуретки, топчан и на голову господину поручику Бологе струйки песка.
«Раздолбают его сегодня, как пить дать раздолбают»,с горечью подумал Апостол, прислушиваясь к орудийным залпам.
Втайне он молился, чтобы прожектор остался цел и невредим. Помнится, Клапка говорил что-то об обещанной награде? Награда ему ни к чему, благодарность в приказе тоже, но он, и никто другой, должен быть тем счастливчиком, который уничтожит прожектор,ему это было просто необходимо.
Канонада, громыхнув напоследок особенно громко, внезапно смолкла. «Накрыли!»похолодев, понял Апостол и тут же позвонил наблюдателям. Нет, прожектор, слава богу, уцелел, дожидаясь, когда придет черед Апостола поохотиться за ним.
«Если я уничтожу прожектор,рассуждал Апостол,у меня появится возможность встретиться с генералом, тут-то я ему и подсуну свою просьбу. Он не откажет, он обожает героев!»
Весь ход событий показался ему настолько естественным и само собой разумеющимся, что он удивился, как же не видел его раньше?.. Сон, усталостьвсе как рукой сняло. Разложив на столике карту, Апостол отметил новые координаты прожектора и задумался, пытаясь разгадать тайну его перемещений. Настроение у поручика было превосходное.
В продолжение дня он не раз и подолгу разглядывал в бинокль неприятельские позиции, выверял расстояния между окопами, батареями. Вычислял чуть ли не до миллиметра движения луча, чтобы ударить прямо по прожектору, как только он появится, и ударить наверняка точным, прицельным огнем. Он готов был не спать две, три, четыре ночи подряд, лишь бы засечь и уничтожить прожектор, и об одном лишь молил бога, чтобы за это время не вышел приказ о перемещении. Ему должно, должно было повезти. Все тайные силы были за него,он не сомневался,потому что решался вопрос: жизнь или смерть.
Около десяти часов вечера, перепоручив батарею своему заместителю, Апостол пробрался на самый передовой наблюдательный пункт, чтобы в случае чего оттуда откорректировать огонь. Шел холодный, заунывный осенний дождь, будто связывая тысячами мелких, тоненьких проводков небо с землей. Размытая дождем глинистая земля чавкала под ногами Апостола и налипала на сапоги огромными комьями. Низкие черные тучи, провисая под собственной тяжестью, клонились к охваченной мраком земле, казалось, готовые вот-вот на нее лечь. Апостол низко надвинул на лоб каску, туже запахнул подбитую мехом венгерку и повыше поднял воротник. Он шел вперед, опустив голову, будто таранил ею густую сеть дождя. Шел, не замечая ни грязи, ни луж, во власти своих захватывающих планов.
Местность была ему издавна знакома. Он знал здесь каждый бугорок, каждую колдобину, ноги сами несли его. С тех пор как фронт законсервировался, не сдвинувшись за долгих три месяца ни на йоту, Апостол проделывал этот путь десятки, сотни раз. Иногда все же, увлекшись своими раздумьями, он проваливался в лунку с водой или оскользался на глинистом бугре.
Потный, усталый, он наконец добрался до места. Выслушал короткое сообщение промокшего и продрогшего до мозга костей капрала, отпустил его на батарею обогреться и обсохнуть, а сам уселся на его место.
Дождь хлестал не переставая. Сквозь плотный проволочный занавес, делавший ночной сумрак еще неприглядней, трудно было что-нибудь увидеть. Угломер и сиденье перед ним хотя и были накрыты защитным чехлом в виде навеса, но чехол этот был старый, ветхий, во многих местах дырявый и пропускал воду. Апостол, усевшись за угломер, передвигался то вправо, то влево, пытаясь найти наиболее защищенное от сырости место. Тщетно вглядывался он в кромешную тьму ночи и тщетно пытался расслышать сквозь шум дождя хоть какой-нибудь еще звук. Явственно слышал он лишь удары своего сердца, гулкие, размеренные...
Прошло более часа. Дождь понемногу утихал, и Апостол воспрянул духом. Он надеялся, если ливень утихнет, привыкнуть к темноте и что-нибудь разглядеть в этом кромешном мраке. И вдруг вспыхнула неожиданная, совершенно шальная мысль: в такую непогодь проще простого незаметно перебраться через линию фронта. Разумеется, Апостол тут же отогнал ее как недостойную внимания. Другое дело, уничтожить прожекторзадача интересная, сложная и к тому же прямо продиктована его воинским долгом. За годы войны чувство долга столь глубоко укоренилось в нем, въелось в его сознание, что пренебречь им, решая к тому же вопрос жизни и смерти, он просто не мог. Нет, измена, дезертирство претили Апостолу... «И все же, если решиться,продолжала работать мысль вопреки его воле,то лучше всего в сумерках или на рассвете... и непременно в ненастье...»
Дождь вскоре прекратился, но тут же задул ветер, резкий, завывающий, сырой, он рвал тучи в клочья, разносил их по небу, и Апостол каждый раз ежился от его пронизывающих объятий. Но ветер был пронырлив и изворотлив. Как ни запахивался человек, как ни застегивался, ветер, изловчившись, проникал к нему под одежду и прикасался к нежной человеческой коже своими мерзкими мокрыми лапами.
«Нет, сегодня мне прожектора не дождаться!»подумал Апостол, ежась от холода.
Как только дождь кончился, мрак как будто бы поредел и ожил. Всмотревшись, можно было различить ползущие и вправо и влево по земле неровные, извилистые линии окопных траншей, словно вела их неумелая рука по грубой шероховатой бумаге, а впереди чернело несколько едва заметных бугорков, за которыми прятались окопавшиеся пехотные наблюдатели. Слева от Бологи, шагах в тридцати, залегла рота капитана Червенко. «Как он там, голубчик, тоже мерзнет небось?..»с любовью подумал о русине Апостол.
Он вглядывался сквозь ночную темень туда, где исхлестанная ветрами и дождем тянулась широкая полоса ничейной территории. Апостол знал, что до позиций неприятеля ровно пятьсот восемьдесят три метра. Порой Апостолу даже казалось, что он видит за «сетями смерти», как называли солдаты заграждения из колючей проволоки, такие же неровные линии вражеских окопов в два-три ряда и за ними тщательно замаскированные дальнобойные пушки русских батарейвот там, где-то среди этих пушек, прятался и мог обнаружить себя в любую минуту неуловимый прожектор...
Апостол сидел, боясь взглянуть на часы, боясь, как бы не оказалось, что ночь подходит к концу. Прожектор все не показывался. «Наверно, уже часа три,подумалось Апостолу.Скоро светать начнет. Вот и еще одна ночь пропала даром...» Больше всего его теперь угнетало одиночество. Было бы кому слово молвить, отвести душу, немного бы полегчало. «Так ведь и в самом деле спятить недолго... Запеть мне, что ли?» Он ухмыльнулся своей задорной мысли и немного повеселел. Время тянулось черепашьим шагом. Обычно прожектор появлялся сразу же после полуночи, не позже двух часов. Теперь шел уже наверняка третий, а то и четвертый... Этот проклятый прожектор будто чуял, что за линией фронта притаился неведомый человек, подкарауливающий его появление, и таился, выжидая: кто кого пересидит...