Мы пробираемся к окну. В свете молний у горизонта в небо взметнулись узкие, тонкие городские башни. Их окутывает грохочущая тьма, но с каждым разрывом молнии они все ближе. Глаза у нас горят от возбуждения. Огромным деревом между нами, над нами стремительно прорастает надежда.
Козоле берет свои вещи.
Господи, где-то мы будем через год! воздевает он руки.
В заднице, нервно отзывается Юпп.
Но никто уже не смеется. Город прыгнул на нас, рывком притянул к себе. Вот он порывисто дышит в буйном свете, широко раскинулся, все ближе, а мы едем к нему, поезд солдат, поезд, возвращающийся домой из ниоткуда, поезд невероятных ожиданий, все ближе, ближе, мы мчимся прямо на него, городские стены несутся нам навстречу, столкновение неминуемо, мечутся молнии, грохочет грома потом по обе стороны вагона шумом и криками пенится вокзал, начинается сильный дождь, платформа блестит от низвергающейся воды, и мы бездумно спрыгиваем туда.
Со мной из вагона вылетает пес. Он прижимается ко мне, и мы вместе бежим под дождем вниз по лестнице.
Вторая часть
I
У вокзала мы рассыпаемся в разные стороны, как вода, выплеснутая из ведра, разбивается о мостовую. Козоле с Брёгером и Троске торопливо удаляются по Хайнрихштрассе. Мы с Людвигом тоже почти бегом сворачиваем на Вокзальную аллею. Не попрощавшись, пулей метнулся со своим лотком Леддерхозе. Тьяден наспех расспрашивает у Вилли дорогу в ближайший бордель, и только Юпп и Валентин никуда не торопятся. Их никто не ждет, и потому они бредут пока в зал ожидания, чтобы загнать по спекулятивной цене еду, после чего собираются в казарму.
С деревьев на Вокзальной аллее капает; стремительно бегут низкие тучи. Нам навстречу идут несколько совсем молодых солдат, последнего призыва. На рукавах у них красные повязки.
Погоны долой! кричит один, кидаясь к Людвигу.
Уймись, молокосос, оттесняя его, говорю я.
Другие напирают, окружают нас. Людвиг спокойно смотрит на переднего и идет дальше. Тот уступает ему дорогу. И тут на него набрасываются два откуда-то вынырнувших матроса.
Свиньи, вы что, не видите, что он ранен? рычу я, скидывая ранец, чтобы рукам было свободнее.
Но Людвига уже повалили, а с простреленной рукой он практически беззащитен. Матросы сдирают с него форму и буквально топчутся по нему.
Лейтенант! визжит один бабьим голосом. Добивай волкодава!
Прежде чем я успеваю помочь, мне так дают по сусалам, что я теряю равновесие.
Ублюдки! отплевываюсь я и со всей силы погружаю сапог в живот нападающему.
Тот охает и падает. На меня тут же накидываются трое остальных. Пес подпрыгивает и впивается одному в загривок. Но двоим все-таки удается сбить меня с ног.
Молись да крестись, тут тебе и аминь! кричит тот, что с бабьим голосом.
Между ногами, которые лупят по мне, я вижу, как Людвиг свободной левой рукой душит матроса, которого уложил, ударив снизу под колено. Брайер вцепился намертво, хотя остальные дубасят его нещадно. Тут я получаю ремнем по башке, а с другой стороны мне впаивают в зубы. Вольф тотчас же впивается обидчику в колено, но мы не можем встать, а они все бьют и бьют, как будто собираются вымесить нас в тесто. В бешенстве я тянусь к револьверу. И тут один из тех, что колотили меня, падает на спину как подкошенный. Еще ударвторой без сознания, потом сразу третий; только Вилли на такое способен.
Он прибежал что было мочи, на бегу сбросил ранец и теперь бушует. Своими ручищами хватает молодцев по двое за шиворот и шарашит их друг о друга лбами. Они тут же отключаются, потому что когда Вилли заводится, кувалда и та ласковее. У нас наконец-то развязаны руки, я вскакиваю, но остальные уже удирают. Я еще успеваю попасть одному ранцем в крестец и иду к Людвигу.
Вилли же решил с ними поквитаться. Он видел, как матросы били Людвига. Один, с синюшного цвета лицом, стоная, валяется в канаве, над ним рычит пес, за вторым Вилли мчится красным ураганом, полыхая развевающимися огненными волосами.
Повязка у Людвига всмятку. Сочится кровь. Лицо грязное, на лбу ссадина от удара ногой. Он утирается и медленно встает.
Сильно досталось? спрашиваю я.
Мертвенно-бледный, он отрицательно качает головой.
Вилли тем временем поймал матроса и тащит его, как мешок, обратно.
Грязные свиньи, сквозь зубы ругается он, всю войну со своими корытами прохлаждались на свежем воздухе, ни одного выстрела не слышали, а теперь решили рты раззявить, фронтовиков тронуть. Так я помогу! На колени, тыловая крыса! Проси прощения!
Он швыряет матроса перед Людвигом и выглядит при этом так страшно, что и впрямь можно испугаться.
На куски порву, шипит он, на ремни порежу. На колени!
Матрос скулит.
Да оставь, Вилли, говорит Людвиг, подбирая свои вещи.
Что? Вилли не верит своим ушам. Ты сбрендил? Где они помяли тебе руку?
Людвиг уже идет дальше.
Ах, отпусти его
Мгновение Вилли стоит, пораженный словами Людвига, затем, покачав головой, отпускает матроса.
Ну ладно, тогда иди!
Но не может отказать себе в том, чтобы, перед тем как матросу удрать, так наподдать ему ногой, что тот два раза перекувыркивается через голову.
Мы идем дальше. Вилли ругается, потому что когда он в бешенстве, то должен говорить. Людвиг молчит.
Вдруг на углу Пивной улицы мы замечаем своих обидчиков. Они сходили за подкреплением. Вилли достает пушку.
Зарядить и поставить на предохранитель, говорит он, и глаза его сужаются.
Людвиг тоже берет револьвер, я заряжаю винтовку. Пока это была просто потасовка, а теперь дело серьезное. Больше они нас пальцем не тронут.
Мы расходимся на расстояние в три шага, чтобы не быть одной мишенью, и идем вперед. Пес тут же понимает, в чем дело, и с рычанием жмется к водосточной канаве: на фронте его научили, что такое укрытие.
С двадцати метров начинаем стрелять, угрожающе говорит Вилли.
Противники заметно нервничают. Мы подходим ближе и оказываемся под прицелом. Вилли щелчком снимает винтовку с предохранителя и достает гранату, которые у него, хоть тресни, всегда с собой.
Считаю до трех
От группы отделяется немолодой человек в мундире унтер-офицера без галунов. Он подходит к нам со словами:
Мы фронтовые товарищи или нет?
Вилли так оторопел, что сначала должен прийти в себя.
Черт подери, это мы вас спрашиваем, трусливые вы зайцы, возмущенно отвечает он. Кто здесь первый напал на раненого?
Унтер-офицер в недоумении.
Это вы? спрашивает он, обернувшись назад.
Он не хотел снимать погоны, отвечает один.
Унтер-офицер с досадой отмахивается, затем снова поворачивается к нам.
Не надо было так, ребята. Но, похоже, вы не в курсе, что тут творится. Вы вообще-то откуда?
С фронта, откуда же еще? пыхтит Вилли.
И куда направляетесь?
Туда, где вы проторчали всю войну, домой.
Браток, унтер-офицер поднимает пустой рукав, это я потерял не дома.
Тем хуже, не сдается Вилли. Тогда тебе должно быть стыдно, что связался с этими с позволения сказать солдатами.
Унтер-офицер подходит ближе.
Так ведь революция, спокойно отвечает он. Кто не с нами, тот против нас!
Вилли хохочет.
Отличная революция и этот твой союз срывателей погон! Если вам от нас больше ничего не нужно Он презрительно сплевывает.
Еще как нужно! Однорукий подходит вплотную к Вилли. Нам много чего нужно! Долой войну, долой военщину! Долой убийства! Мы хотим снова стать людьми, а не военными машинами!
Вилли опускает гранату.
Что ж, славное начало, кивает он на помятую руку Людвига и в два прыжка оказывается перед нападавшими. Ну-ка, марш домой, недоноски! рычит он отпрянувшим парням. Людьми хотите стать? Да вы даже не солдаты! Как держите винтовки? Страшно смотреть, руки ведь поломаете!
Недоноски разбегаются. Вилли возвращается к унтер-офицеру.
Ну вот, а сейчас я кое-что тебе скажу. У нас вся эта тягомотина вот уже где сидит, как и у вас. Ясное дело, с этим пора кончать. Но не так же! Если мы что и будем делать, то сами, а указывать нам не надо. А теперь разуй глаза. Вилли в два приема срывает с себя погоны. Я это делаю, потому что я так хочу, а не потому, что вы хотите! Это мое дело. А вот он, Вилли показывает на Людвига, наш лейтенант, и он погоны оставит, и я не завидую тому, кто скажет по этому поводу хоть слово.
Однорукий кивает, сосредоточенно о чем-то думая.
Слушай, я ведь тоже там был, медленно говорит он, тоже все знаю. Вот, он взволнованно демонстрирует нам свою культю, двадцатая пехотная дивизия, Верден!
Тоже бывали, лаконично замечает Вилли. Ну тогда будь здоров!
Он поднимает ранец и перебрасывает через плечо винтовку. Мы идем дальше. Но когда Людвиг проходит мимо унтер-офицера с красной нарукавной повязкой, тот вдруг прикладывает руку к фуражке, и мы понимаем, что он отдает честь не мундиру, не войне, а товарищу оттуда.
* * *
Первым по ходу домишко Вилли. Он растроганно машет ему:
Здорово, старая развалина! Резерв отправляется на покой.
Мы уже было остановились, но Вилли мотает головой.
Сначала отведем Людвига, боевито заявляет он. Картофельный салат и увещевания подождут.
По дороге мы приводим себя в порядок, чтобы родители не заметили, что мы только-только из драки. Снимаем Людвигу повязку с пятнами крови, иначе мать сильно напугается. Все равно ему потом в лазарет на перевязку. Я отираю Брайеру лицо, и мы спокойно подходим к его дому. Вид у Людвига еще сильно помятый.
Не переживай, говорю я, протягивая ему руку.
Вилли кладет Брайеру свою ручищу на плечо.
С кем не бывает, старик. Если бы не рана, ты бы котлет из них нарубил.
Людвиг кивает нам и идет в дом. Мы смотрим, как он поднимется по лестнице. Брайер уже дошел до середины, как вдруг Вилли спохватывается.
В следующий раз ногами, Людвиг! умоляюще кричит он. Просто ногами! И не подпускать! И, довольный, закрывает входную дверь.
Интересно, он хоть через пару недель поправится? размышляю я вслух.
Вилли чешет репу.
Понос не пройдет, уверенно говорит он. Ведь Людвиг Помнишь, как он разделался с танком под Биксшотом? В одиночку? Не так-то это было просто, скажу я тебе. Как вспомню Он натягивает ранец. Ну, будь здоров, Эрнст. Сейчас погляжу, чем там занималось семейство Хомайеров последние полгода. Думаю, час на нежности, а потом начнется воспитание. Матушка моя Господи, вот был бы фельдфебель! Золотое сердце у старушки, а выдержка железная!
Я один иду дальше, мир вдруг изменился. В ушах шумит так, как будто под мостовой течет река. Я ничего не вижу, не слышу и внезапно оказываюсь перед домом. Медленно поднимаюсь. Над дверью табличка «Добро пожаловать!» и букет цветов. Они увидели меня в окно и все собралисьсестры, родители. За ними гостиная, накрытый стол, все очень торжественно.
Что это вы тут устроили? говорю я. Цветы и все такое Глупости какие. Зачем? Это все неважно. Ну что ты плачешь, мама? Я ведь вернулся Война закончилась Чего ж плакать
И только тут замечаю, что у меня самого по лицу текут соленые слезы.
II
На столе картофельные оладьи с яйцами и колбасойвосхитительная еда. Я два года не ел яиц, не говоря уже о картофельных оладьях. Наевшись, мы уютно сидим за большим столом в гостиной и пьем желудевый кофе с сахарозаменителем. Горит лампа, поет канарейка, даже печка теплая, а Вольф улегся под столом и спит. Лучше и быть не может.
Ну, расскажи же, Эрнст, что ты пережил, говорит отец.
Пережил? переспрашиваю я и задумываюсь. Вообще-то я ничего не пережил. Война все время, что тут можно пережить?
Я ломаю голову, но не могу вспомнить ничего толкового. О том, что было там, с гражданскими говорить невозможно, а больше я ничего не знаю.
Вы-то здесь наверняка пережили побольше, извиняясь, говорю я.
И впрямь пережили. Сестры рассказывают, как им приходилось добывать еду. Дважды у них все отбирали на вокзале жандармы. На третий раз они зашили яйца в пальто, колбасу запихнули в блузки, а сумку картошки спрятали под юбку. И проскочили.
Я слушаю несколько отстраненно. С тех пор как я их видел в последний раз, они подросли. Может, тогда я просто не обратил внимания, тем заметнее сейчас. Ильзе уже должно быть семнадцать. Как бежит время!..
Ты слышал, что умер правительственный советник Пляйстер? спрашивает отец.
Я качаю головой.
Когда?
В июле, в двадцатых числах
На печке поет чайник. Я играю бахромой скатерти. Значит, в июле, думаю я, в июле Тогда мы за пять дней потеряли тридцать шесть человек. Но по именам я помню в лучшем случае троих, потом пришло столько новых!
А что у него было? спрашиваю я. От непривычного тепла в комнате меня немного разморило. Осколок, пуля?
Эрнст! удивляется отец. Он ведь не солдат! У него было воспаление легких.
Ах да, говорю я, выпрямляясь на стуле, такое тоже бывает.
Они рассказывают все, что произошло с моего последнего увольнения. Голодные женщины до полусмерти избили на углу мясника. А однажды, в конце августа, каждой семье выдали по целому фунту рыбы. У доктора Кнотта пропала собака, скорее всего ее пустили на мыло. У фройляйн Ментруп родился ребенок. В очередной раз подорожал картофель. Вторая дочь тети Греты месяц назад вышла замуж, и даже за ротмистра
В окна стучит дождь. Я поеживаюсь. Странно снова сидеть в комнате. Странно быть дома
Сестра обрывает рассказ.
Ты совсем не слушаешь, Эрнст изумляется она.
Нет-нет, что ты, я слушаю, уверяю я, пытаясь взять себя в руки. За ротмистра, конечно она вышла замуж за ротмистра.
Да, представляешь, как ей повезло, горячо продолжает сестра. А ведь у нее все лицо в веснушках! Что скажешь?
Что тут сказать Если ротмистр получит по мозгам шрапнельной пулей, с ним будет то же самое, что и с любым другим.
Они рассказывают, а я никак не могу собрать мысли. Они все время разбегаются.
Я встаю и подхожу к окну. На веревке висят кальсоны. Выцветшие полотнища вяло полощутся на сумеречном ветру. Колышется застиранная ткань неопределенного цвета, и вдруг за ней всплывает другая картина, призрачная, далекая: развевающееся белье, одинокая вечерняя губная гармошка, сумрак, атака и множество мертвых негров в поблекших синих шинелях, с развороченными губами, налитыми кровью глазамигаз. Мгновение я вижу ее четко, затем картина размывается, бледнеет, опять раскачиваются кальсоны, опять эта блеклость, и я снова чувствую за спиной гостинуюродители, тепло, надежность. Ушло, с облегчением думаю я и быстро оборачиваюсь.
Что тебе неймется, Эрнст? спрашивает отец. Ты и четверти часа не можешь посидеть спокойно.
Может, он очень устал, предполагает мать.
Нет, не то, чуть смущенно отвечаю я, задумавшись. По-моему, я разучился так долго сидеть на стуле. На фронте стульев не было, мы всегда просто лежали где придется. Отвык.
Странно, говорит отец.
Я пожимаю плечами. Мама улыбается.
Ты уже был в своей комнате? спрашивает она.
Нет еще, отвечаю я и иду туда.
Когда я открываю дверь и вдыхаю в темноте книжный запах, у меня начинает биться сердце. Я торопливо включаю свет. Осматриваюсь.
Все по-прежнему, слышу я голос сестры за спиной.
Да-да, отвечаю я, как бы отстраняя ее, потому что сейчас мне хочется побыть одному.
Но остальные тоже подходят. Они останавливаются в дверях и подбадривают меня взглядом. Я сажусь в кресло и кладу руки на стол. Гладкий, прохладный. Да, все по-прежнему. Даже коричневое мраморное пресс-папье, которое подарил мне Карл Фогт. Оно стоит точно там же, где и раньше, рядом с компасом и чернильницей. А Карл Фогт погиб у Кеммеля.
Тебе не нравится твоя комната? спрашивает сестра.
Почему, нравится, не сразу отвечаю я. Но такая маленькая
Отец смеется.
Она ведь была точно такая же.
Конечно, соглашаюсь я. Но мне казалось, она намного больше
Ты долго здесь не был, говорит мать.
Я киваю.
Белье сейчас постелим, продолжает она. Туда пока не смотри.
Я лезу в карман. Адольф Бетке на прощание подарил мне пачку сигар. Нужно покурить. Все вокруг словно шатается, как будто у меня кружится голова. Я затягиваюсь, и становится лучше.
Ты куришь сигары? изумленно и почти с упреком спрашивает отец.
Я с удивлением смотрю на него.
Разумеется, киваю я. Они же там входили в довольствие. Каждый день нам полагалось три-четыре. Хочешь?
Качая головой, он берет сигару.
Раньше ты вообще не курил.
Да, раньше говорю я и невольно усмехаюсь, что он придает этому такое значение.