Хардекопф перевел дыхание. Он сам себе удивился. Произнес целую речь. Говорил и говорил, а Август Бебель все время одобрительно кивал. Или, может быть ему все это просто приснилось?
Я, конечно, товарищ Бебель, много глупостей наболтал, не так ли? В самом деле, я никогда еще столько не говорил: ведь я не умею двух слов связать. А тут сам не знаю, как это у меня получилось, говорю и говорю
Вы очень хорошо обо всем рассказали, товарищ Хардекопф. Замечательно рассказали. Бебель кладет руку на плечо Хардекопфу. А то, что вы говорите о просвещении, очень правильно. Это наше слабое место. Просвещение для нас хлеб насущный. Перед нами стоят гигантские задачи. Мы с вами знали нашу партию, когда она еще была маленьким, хоть и живым ручейком. Теперь она стала широкой рекой и разливается все шире, но надо ведь ей и глубину набирать, а главное ни на одну минуту не застаиваться: иначе река превратится в болото. Конечно, есть среди нас товарищи, которые опасаются не того, что мы мягкотелы и слишком свято верим в выборы, а как раз наоборот: для них мы чересчур стремительны, чересчур необузданны, требовательны; такие товарищи хотели бы, чтобы мы стали добродетельными бюргерами, а то и вовсе верноподданными. Это самые опасные, с ними прядется повести борьбу. А недовольные, те, для кого мы недостаточно воинственны, гораздо менее опасны! Недовольные лучше самодовольных!
Товарищ Бебель сказал Хардекопф. Он поднял глаза на Бебеля и снова опустил их. Ему хотелось рассказать о собрании в Дюссельдорфе. Даже не о собрании, об ужасах, пережитых под Парижем. О тех четырех коммунарах о литейщике об этих пленных И о своих сыновьях хотелось ему рассказать. Особенно об Эмиле, который более двух лет находится в исправительном доме. Товарищ Бебель Но ему не хватало слов. Да они и страшили его.
Подошли работники партийного аппарата; внимание, которое Бебель оказал старому судостроительному рабочему, вызвало у одних зависть, других заставило насторожиться.
Взгляните, товарищи, на нас, стариков, сказал им Бебель, седые совсем, а ведь мы с товарищем Хардекопфом стояли в рядах партии еще тогда, когда у нас ни единого седого волоса не было.
Все потянулись к окну; Бебеля окружили и забросали вопросами. Хардекопфа атаковал какой-то молодой человек, взволнованно тараторивший:
Товарищ Хардекопф, я корреспондент «Гамбургского эха», позвольте представиться Лорман. Не скажете ли вы мне не будете ли вы добры сказать, о чем вы только что беседовали с товарищем Бебелем? Нашим читателям это будет очень интересно.
Таким образом Хардекопф еще раз убедился, что он не грезит. Только теперь он опомнился. И как это все получилось? Да что же он такое сказал? спрашивал он себя.
5
Пока в большом зале тысячи рабочих, тесло сгрудившись, слушали Августа Бебеля, который стоял на разукрашенной красными гвоздиками трибуне и ясно, уверенно и спокойно облекал в чеканные слова свои мысли, Фридрих Бернер, главный редактор «Гамбургского эха», просматривал за сценой готовые полосы завтрашнего номера. Редактор партийной газеты, маленький, сухощавый человечек, имел обыкновение на любой вопрос, даже если он его прекрасно слышал, неизменно отвечать: «Как вы сказали, простите?» после чего вопрос задавался вторично, а Бернер выгадывал время, чтобы обдумать ответ или принять нужное решение. Лицо его обращало на себя внимание на редкость большим и острым носом; два крошечных, круглых, как шарики, темно-серых глаза за выпуклыми стеклами очков производили тем более странное впечатление, что бровей вовсе не было. С подбородка свисала, словно приклеенная, полоска русых волос, над верхней губой от ноздри до ноздри топорщилась такая же узенькая щеточка усов. Бернер никогда не выступал публично, красноречием он не отличался. Но его заметок и статей боялись столько вкладывал он в них неуемной злобы, яда, коварства. Все это он обрушивал не только на головы врагов, но и тех членов социал-демократической партии, которые смели спорить.
Фридрих Бернер удивленно поднял свои серые мышиные глазки на сидевшего перед ним репортера Лормана и с яростью прошипел:
Что это еще за бред о захвате политической власти?
Но они об этом говорили, товарищ Бернер, отвечал репортер.
Не хватало только этих дурацких формулировок сейчас, когда начинается выборная кампания.
Р-р-раз! Р-р-раз! Красный карандаш Бернера несколько раз прошелся по бумаге. Он стал читать дальше. Прочтя несколько фраз, он опять сердито и удивленно вскинул голову.
Час от часу не легче! Не понимаю, как вы могли написать такую галиматью. Хороша предвыборная агитация, нечего сказать!
Снова несколько энергичных взмахов красного карандаша. Всплеск аплодисментов заставил редактора прислушаться.
Что это он сказал?
Я не слышал, отвечал репортер.
Бернер вскочил и проворно побежал на сцену, к столу президиума.
Что он сказал?
Он привел цитату из Готфрида Келлера: «Сердце наше бьется слева».
И за это ему так аплодировали? удивился Бернер.
Он предостерегал от компромиссов с буржуазией, напомнил уже сказанные им однажды слова о смертельной вражде классов в буржуазном обществе.
Гм! Гм! промычал Бернер. Спасибо, Герман. Мне там кое-что еще нужно закончить к завтрашнему номеру, я не имею возможности внимательно следить за его речью.
Бернер вернулся к своему столу за сценой и снова взялся за заметку репортера. Долго он возился с ней, что-то вычеркивал, наконец сказал:
В таком виде может пойти, и протянул листки Лорману. Нечего так размазывать. В нашей партии ветеранов много; если мы по поводу каждого будем разводить такие рацеи, куда это нас заведет?
Товарищ Бернер, а вы не думаете, что старик рассердится за эти исправления?
Какой старик?
Я Я имею в виду Хардекопфа.
Рассердится? Да вы шутите! Он будет счастлив, что его имя упомянули в газете.
Новый гром аплодисментов прокатился по залу. Все сидевшие за столом президиума встали. Бернер опять засеменил на сцену и подошел прямо к Герману Байеру.
Что он сказал, Герман?
Он назвал наш Дом профессиональных союзов кузницей оружия гамбургского пролетариата.
Великолепно! воскликнул Бернер и тоже принялся хлопать. Вот это замечательный заголовок для завтрашнего номера: «Кузница пролетарского оружия».
Карл Брентен стоял в самом конце зала. Тысячи людей, не попавшие в помещение, дожидались на улице. Брентен толкнул своего соседа, коренастого черноволосого мужчину, и указал на эстраду.
Видите вон тот, пятый слева, с длинной бородой? Это мой тесть, товарищ Иоганн Хардекопф.
Черноволосый искоса поглядел на Брентена и ничего не ответил. Вдруг распахнулись боковые двери, новый поток людей хлынул в зал; началась страшная толчея. Карла Брентена вместе с другими вынесло вперед. Слова Бебеля едва можно было разобрать. Кругом шикали и призывали к порядку, но это лишь усиливало беспорядок.
Неужели христианскому богу все еще мало отданных ему на закланье мужчин, женщин и детей? Неужели мало разоренных и сожженных дотла селений и городов? Неужели нужно безжалостно губить еще тысячи и тысячи жизней? Вот что несет с собой этот разбойничий империалистический поход, эта карательная экспедиция, предпринятая под флагом христианства
Аплодируя, Бернер наклонился к Герману Байеру.
Старик опять сорвался с цепи! А наш брат расхлебывай. Представляешь себе, какие громы на нас завтра обрушатся?
Карл Брентен заговорил со своим новым соседом:
Видите, товарищ, там, в президиуме, пятый по счету Да-да, этот самый, с седой бородой. Мой тесть. Он знал Бебеля, когда тот еще Он еще в молодости знал его. Факт! Факт!
Важно, с достоинством сидел Хардекопф за столом президиума, всей своей осанкой выказывая качества, вовсе ему не свойственные, и особенно в эту минуту. Его мучило, что у него не хватило мужества довериться Августу Бебелю. Быть может, он исцелился бы от своей душевной раны. Ему, и только ему, он мог бы и должен был все сказать. Виноват ведь был не он, об этом Бебель публично заявил еще тогда, тридцать лет тому назад. И все же он, Хардекопф, был бы спокойнее, если бы рассказал все
Брентен, стиснутый со всех сторон толпой, становился на цыпочки, вертел головой, чтобы увидеть тестя, которого заслоняли от него спины стоявших впереди людей. «Старик это заслужил, думал он, вполне заслужил». Глядя, как Хардекопф, закаленный борец, сидит в президиуме, он вспоминал зарисовки и портреты коммунаров, которые видел в иллюстрированной книге Лиссагаре, ее читали у них в цехе. Брентен гордился своим тестем. Он всегда ценил его, теперь он им восхищался.
Август Бебель перешел во второй зал, концертный, где его ждали новые тысячи людей; в Большом зале Карл Фроме закрывал митинг. За сценой редактор Бернер просматривал запись речи Бебеля. Курьер из типографии ждал у стола. Бернер изменил некоторые формулировки, хотя стенограф Альтерман все время уверял его, что он строго придерживался подлинных слов Бебеля.
Прекрасно, товарищ, вы свое дело сделали, отвечал Бернер скучающим голосом, не поднимая головы. Мое же дело отшлифовать и закруглить хотя бы ради прокурора. Он собрал листки и отдал их курьеру.
Может быть, следует все-таки показать окончательный текст интервью товарищу Хардекопфу? спросил Лорман, которому было не по себе от этих листков, испещренных красным карандашом.
Вздор!
И Бебелю не показывать?
Что вы ко мне пристали, черт вас возьми! не скрывая раздражения, крикнул редактор. Неужели вы думаете, что Бебелю охота возиться с такими пустяками?
Бернер вышел на сцену как раз в ту минуту, когда Карл Фроме с мелодраматическим пафосом говорил:
У этих варваров пушки и винтовки, но они мало им помогут; наше оружие избирательные бюллетени; в них совесть и воля народа. И наше оружие сильнее пушек.
Браво! громко крикнул Бернер и принялся аплодировать. Но лишь немногие последовали его примеру. Бернер присел к столу президиума; за стеклами очков его маленькие, прищуренные глазки подозрительно, почти враждебно скользили по толпе.
Глава пятая
1
Верный своему намерению, Карл Брентен с головой окунулся в политическую работу. Все вечера он посвящал только подготовке к выборам. Собрания, совещания, уличная агитация следовали друг за другом непрерывной чередой. Даже скат был заброшен. Разговоры вращались исключительно вокруг политических вопросов и новостей. Так всегда бывало в предвыборные кампании. За пятилетним отливом следовал пятинедельный прилив. Брентен носился по лестницам, раздавал листовки, в день выборов стоял с плакатом перед избирательным участком, а вечером вместе с представителями буржуазных партий присутствовал при подсчете голосов. Так как в Гамбурге на протяжении последних двух десятилетий почти всегда побеждали кандидаты социал-демократической партии, то после выборов обычно два-три дня пили во славу победы, а затем затем жизнь снова медленно входила в свою привычную колею.
В эти дни, полные предвыборного оживления и шума, Карл Брентен оказался, можно сказать, в центре внимания всего цеха. Была опубликована беседа Хардекопфа с Августом Бебелем, и Брентен грелся в лучах славы своего тестя.
Подкручивая усы, толстяк Антон задумчиво говорил:
Что ж, Карл, теперь ты, наверное, скоро совсем перейдешь на политическую работу, а?
Брентен смущенно улыбался.
Может быть, и в бюргершафт попадешь, а?
Брось пустяки болтать, отвечал Брентен, наклоняясь над горкой табака, чтобы скрыть краску, заливавшую лицо.
И в литейном цехе на верфях все расспрашивали Хардекопфа о подробностях его беседы с Бебелем. Рабочие приходили пожать руку Хардекопфу, гордясь тем, что Бебель беседовал с одним из их товарищей. Даже мастер Пельброк спросил:
Вы, наверное, давно знаете Бебеля, Хардекопф?
О да, лет тридцать.
Ого! Ого! покачал головой Пельброк, вплотную придвигая к Хардекопфу свою противную, сизую физиономию, одутловатую и пятнистую, словно пораженную какой-то дурной болезнью. Пельброк, отчаянный пьяница, ежедневно приносил с собой в цех бутылку тминной водки и в завтрак, в обед, а то и во время работы не отказывал себе в удовольствии приложиться к ней. Казалось, что вся утроба у него горит огнем.
Если вы так давно его знаете, сказал он, таинственно понижая голос, почему же он до сих пор ничего для вас не сделал?
А что же ему для меня делать? удивленно спросил Хардекопф.
Ну, например, устроить вас на какую-нибудь работенку в новом Доме профессиональных союзов, на какое-нибудь тепленькое местечко.
Пельброк! Хардекопф был искренне возмущен. Партия ведь не для этого существует!
Разве? Мастер уставился на Хардекопфа стеклянными, влажными глазами. Не знаю. Там ведь вертится много всякого народа, и один помогает другому устроиться.
Хардекопф впервые по-настоящему разозлился на мастера. Пельброк, правда, иной раз смотрел сквозь пальцы на кое-какие неточности при определении выработки, но Хардекопф не выносил его за пьянство. Какая подлая мысль! Не водка ли тому причиной? Конечно, проклятое зелье портит людей. Такой что угодно втопчет в грязь. Тепленькое местечко! Больше для них ничего не существует. Тьфу ты, пропасть! Чтобы Бебель устроил его на хорошую должность!.. Вот как эти люди смотрят на партию!..
Подошел Фриц Менгерс и, насмешливо улыбаясь, сказал:
Ну, Ян, значит, Август Бебель почтил тебя своим вниманием?
Брось, Фите, сам понимаешь, что твои насмешки неуместны.
Ну, ну не сердись, пожалуйста! Я ведь ничего не имею против нашего старика. А если и имею, то самую малость, поправился он. Зато меня с души воротит, когда я вижу тех, что роятся вокруг него, как навозные мухи.
Тебе-то как раз следовало бы лучше думать о нем, сказал Хардекопф. Я ему рассказал о твоих сомнениях.
О моих сомнениях? Менгерс насторожился. О каких моих сомнениях?
Да о том, что, по-твоему, выборы одни ничего не решают, и все такое.
Это ты рассказал Бебелю?!
О чем же я тебе толкую?
Фриц Менгерс, которого Хардекопф несколько лет назад привлек в партию, превратился в непримиримого спорщика. Менгерс всегда находил в работе партии какие-нибудь недочеты. Это был статный смуглолицый человек лет под тридцать, с живыми, умными глазами, вспыхивающими то боевым задором, то насмешкой. В его манере держать себя чувствовалось достоинство и энергия.
Ты ему рассказал? недоверчиво повторил Менгерс. И что же он ответил тебе?
В том-то все и дело, Фите. Об этом-то я и говорю. Он совершенно согласен с тобой. Он сравнил партию с рекой, набирающей силу, но сказал, что реке этой нельзя мелеть и останавливаться: иначе река может обратиться в болото. Это были его слова.
Да, старик умен. Менгерс задумался.
А те, кто хотят, чтобы река стала болотом, сказал Бебель и признал, что в партии такие люди есть, это вредители, так он и заявил вредители, и с ними надо бороться. Про недовольных в партии он и тебя разумел, Фите, Бебель сказал, что не в них опасность. Наш Август Бебель постарел, но это все тот же прежний Бебель. Ты ж, наверное, сам читал, что он сказал в своей речи.
А почему же, Ян, ты не велел напечатать в газете то, что ты мне только что рассказал? В газете об этом ни слова нет.
Я репортеру все это выложил. Значит, просто не уместилось. Однако все было так, как я тебе говорю.
Литейщик нахмурился. Он испытующе взглянул на Хардекопфа.
Не уместилось! пробормотал он. В его живых глазах блеснула насмешка. Хардекопф встал коленями на песок и принялся за работу. Менгерс неожиданно крикнул:
Вечно та же история! Мошенники, подлецы!
Хардекопф поднял голову и сердито спросил:
О ком это ты?
Да что там толковать, проклятая банда! Менгерс убежал.
Хардекопф углубился в работу. С кем ни поговоришь, одни огорчения. Сначала Пельброк, теперь Менгерс. Какая муха его укусила? Горячая голова этот Менгерс. Неплохой малый, совсем неплохой, но ужасно вспыльчивый. Кое-кто из наших называет его анархистом. Ну, это, конечно, вздор. Но терпения ни на грош. Дело, по его мнению, движется чересчур медленно. Все не по нем, все-то он критикует. Огромные успехи партии он ни во что не ставит, словно их никогда и не было. Интересно, как ему живется дома. Хардекопф задумался о своем товарище. Он женат, дочка у него. Как мало они друг о друге знают, хотя уже столько лет изо дня в день работают в одном цехе. Может быть, у него неудачно сложилась семейная жизнь? Рабочий должен найти радость хотя бы в семье, иначе ему не снести такого ада. Многое из того, что говорил Менгерс, не так уж неразумно, признал Хардекопф. Он до всего доходит своим умом. А главное: глубоко вникает в интересы рабочих. Любопытно, что могло его сейчас так взвинтить?