Вскоре начался массовый исход и со Штейнштрассе. Улицу длиной в полкилометра населяло чуть ли не десять тысяч человек. Жизнь в грязных домах с островерхими крышами замерла, иной раз на целый дом оставалась одна семья. Обезлюдели узкие темные дворы. Грызуны и насекомые нагло вылезали на свет из щелей и нор. Крысы среди бела дня носились по дворам и подъездам. Покинутыми жилищами безраздельно завладели полчища тараканов. Для тех, кто еще оставался в этих домах, жизнь стала невыносимой. Вдобавок ко всему, в опустелых жилищах находили себе убежище бездомные; воровские банды устраивали здесь потайные склады, поползли слухи о страшных преступлениях, совершаемых в подвалах и подземных ходах старых домов. Но вот и последние обитатели покинули обреченные на уничтожение старые кварталы.
Толпами устремились сюда со всех концов Германии туристы, жаждавшие хоть еще раз насладиться «романтикой» старого Гамбурга. Безработные матросы и портовые рабочие, в качестве новоявленных гидов, водили целые орды туристов по улочкам и переулкам, по дворам и переходам, таким низким, что пройти можно было только согнувшись. А на каналах, на старых мостах, в этих «живописных уголках», сидели длинноволосые художники в светлых куртках; на их холстах руины старого города преображались в волшебный мир сказок.
2
Воскресным утром старик Хардекопф спустился в гавань. Он бродил по заброшенным, почти совсем обезлюдевшим узким переулкам. Ему было и весело и больно прощаться с этими местами. Судьба Альтштадта, казалось ему, была символом судьбы Гамбурга, больше того всей страны. И в Германии скоро пойдет на слом все, что уже давно прогнило, и на месте старого возникнет лучшее демократическое государство. Проходя по древним зловонным и тесным улочкам, он готов был крикнуть: «Сгиньте! Прочь с дороги! Дайте место большим, красивым зданиям, где люди заживут радостной, здоровой жизнью». Но в то же время ему было грустно; с нежной благодарностью вспоминал он старый дом на Штейнштрассе, затерянный среди этих грязных, затхлых и тесных закоулков
На углу Моленхофштрассе играли уличные музыканты. Дети, на потеху взрослым, забавно и грациозно кружились в вальсе. Прелестнее всех была маленькая девочка; она танцевала на редкость грациозно и с очень серьезным видом. Мелодия вальса показалась Хардекопфу знакомой. Где он слышал ее? Когда? Но тут музыканты опустили инструменты, и маленьким танцовщицам захлопали. Они захихикали и вдруг застеснялись. Около Хардекопфа кто-то напевал песенку на мотив сыгранного вальса. «В зеленые рощи и долы она, моя Мелани, была влюблена». И Хардекопф сразу вспомнил, где и когда он слышал эту мелодию. Ох, как давно это было! Он тогда впервые увидел и услышал таких вот уличных музыкантов. На Баркхофе. И именно этот вальс Но только на тех музыкантах были цилиндры и белые перчатки. Их было тоже трое, совсем как сегодня
Хардекопф стоял в толпе зевак, слушающих музыку. Эта песенка в темпе вальса Ария из одной оперетты, которую он с Паулиной слушал потом в «Тиволи». Сколько лет прошло с тех пор? Десять? Двадцать? Нет, почти тридцать. Тридцать лет! Хардекопф невольно оглянулся. Церковь св. Иакова закрывала вид на Баркхоф. Тогда, тридцать лет назад, подле церкви разбросаны были маленькие нарядные балаганы, которые жались к мощным церковным стенам. В рождественские дни здесь гудел веселый шум. Прямо на улицах стояли сияющие огнями елки. Все было покрыто снегом. Сипло пели шарманки. Всюду пестрые краски, яркий свет. Лотошники на все лады расхваливали хозяйкам полезные в домашнем обиходе предметы, стараясь сбыть всякую дребедень в эти дни дешевых распродаж. Петрушка убивал наповал черта, расправлялся со смертью и под громкое ликование детворы получал руку и сердце прекрасной королевны. Торговец в черном цилиндре, в штанах до колен и темном, тесно прилегающем в талии сюртуке продавал копченых угрей. Веселыми возгласами и смехом толпа встречала медленно трусившего по улице незабываемого Кирхгофа в его противохолерном одеянии желтом костюме, с перекинутыми через плечо простынями, бутылками, свертками
Некогда улицы и переулки Гамбурга оживляли оригинальные фигуры. Был здесь водонос Хуммель (что означает шмель) в щегольском цилиндре на голове; завидев водоноса, уличные мальчишки кричали ему вслед: «Хуммель, хуммель!» А когда в ответ на их поддразнивание грозно раздавалось знакомое: «Вот я вас розгой!» озорники, которые только того и ждали, с диким шумом бросались врассыпную. Популярней бургомистра были и этот водонос, и похожая на гнома Анна-карлица, и Иетта-лимонщица, и Юли-воробушек. Народные типы Некоторых из них Хардекопф еще знавал.
Старый, патриархальный, уютный Гамбург! Электрические трамваи не грохотали по его улицам: вполне обходились извозчиками и конкой. Не строились океанские гиганты пароходы, один больше другого. Город не нуждался в исполинских магистралях, для строительства которых необходимо сносить целые районы Да, нелегко все-таки расставаться со старым, привычным, обжитым
Уличные музыканты играли теперь на углу Нидернштрассе, возле кабачка «Большая бочка». Медленно шел Хардекопф вниз по Моленхофштрассе вслед за музыкантами. Его обступили воспоминания о прежнем Гамбурге; разве не был тот Гамбург прекраснее и как-то беззаботнее нынешнего
Через несколько дней после того, как они с Паулиной поселились на Штейнштрассе, в дверях их квартиры появился человек с трубой под мышкой. И юная Паулина спросила незнакомца:
Что вам угодно?
Я музыкант, сказал незнакомец.
Что такое? Что за музыкант? с удивлением переспросила молодая женщина.
Да! Уличный музыкант; мне полагается два пфеннига с вашей милости.
Два пфеннига? А за что? поинтересовалась молодая фрау Хардекопф.
За музыку, сударыня. Вы что, живете здесь недавно?
И фрау Хардекопф дала незнакомцу два пфеннига. С тех пор он аккуратно каждый четверг приходил взимать свою дань. За эту плату трио играло во дворе две пьесы, а если кто-либо угощал музыкантов пивом, они играли и третью. В тот вечер, когда трубач впервые пришел за двумя пфеннигами, Хардекопфы от всей души посмеялись над забавными уличными музыкантами, и потом уже всегда, когда те играли, фрау Хардекопф, как и все женщины, высовывалась из окна и слушала музыку, чтобы хоть что-нибудь получить за свои два пфеннига.
И вот опять уличные музыканты играют ту же песенку вальс из «Веселой войны». Но на головах у них теперь не цилиндры, как тогда, а обыкновенные котелки. И сюртуки у них не новые, а изрядно потрепанные, и у трубача даже вылезает из ботинка большой палец.
Исполнив свои пьесы, музыканты молча разошлись в разные стороны: сначала пошли по магазинам, потом по этажам близлежащих домов. А маленькие девочки дожидались их, чтобы побежать за ними до следующего угла и снова там потанцевать. Хардекопф зашел в «Большую бочку», велел нацедить себе бокал золотистого рейнвейна и, залпом выпив его, пошел дальше к гавани.
Как часто в прежние годы Хардекопф, стоя на Штинтфанге, любовался открывающимся перед ним портом, вновь и вновь восхищался лесом мачт на бесчисленных судах, прибывших из всех стран света. Огромные пароходы, характеризующие облик сегодняшнего порта, в ту пору были еще диковиной; какой-нибудь пузатый колесный пароходишко и тот уже вызывал всеобщее удивление. Как-то лучше было прежде, сердечнее. Вместо мощных буксиров и шустрых катеров на воде покачивались тяжелые шаланды да парусники с белыми и коричневыми парусами; при неблагоприятном ветре они еле двигались, тяжелые, неповоротливые.
«Интересно, каков был город, когда стенами его замыкался лишь маленький клочок земли от Эльбы до Альстера», думал Хардекопф. Когда плаванье по морю было чуть ли не подвигом и купцы, которых называли adventurers авантюристы, искатели приключений, носили панцири и мечи. Века прошли с тех пор, века, полные жестоких битв, вероломных убийств из-за угла, бесчисленных предательств и беззакония. Победителем выходил тот, кто не знал, что такое совесть, кто ни перед чем не останавливался; так было всегда, так оно и теперь. Так и теперь, хотя все эти судовладельцы и маклеры надменно величают себя «королевскими негоциантами», чванясь своей принадлежностью к ганзейской знати.
Он живо вспомнил, как однажды посетил музей истории города Гамбурга.
Там, на Гразброке, где над старыми лабазами возвышаются ныне унылые газгольдеры, преданы были казни злейший враг патрициев и друг плебеев Штёртебекер и его соратники. В один день здесь сложили головы сто семьдесят один человек. А еще дальше, у моста, где начинается Штинтфанг, в самом порту стоит памятник голландскому мореплавателю Симону фон Утрехту, который избавил толстосумов, трепетавших за судьбу своей торговли, от пиратов.
Поколения за поколениями отходили в вечность, а город оставался, постоянно меняя свой облик, непрестанно разрастаясь. Чего только не видели его старинные башни! Ожесточенную борьбу ремесленников-горожан со спесивой городской знатью, костры и виселицы, чуму, пожары, войны, осады, чужеземных завоевателей Нередко завоеватели приходили издалека. Французы из Прованса, казаки из Донских степей. Англичане блокировали устье реки, датчане осаждали город, раскинув лагерь у самых его стен.
Моряки, сукновалы, пекари, бочары, ткачи и кузнецы весь трудовой люд в 1790 году, в первую годовщину штурма Бастилии, устроил в Гамбурге большой народный праздник. Сенат же, состоявший из патрициев, только тогда примирился с событиями по ту сторону Рейна, когда наполеоновский генерал Даву вошел со своей армией в город. И когда Гамбург стал французским городом, сенат торжественно установил в ратуше бюст французского императора. Это, однако, не помешало тем же сенаторам через короткое время восторженно приветствовать русского генерала Тетенборна и его казаков как своих освободителей и провозгласить фельдмаршала Блюхера почетным гражданином города Гамбурга. Да, порода толстосумов издавна отличалась хитростью, беспринципностью, цепкостью, всегда держала нос по ветру, всегда умела приспособляться. Но что в ней королевского?
Хардекопф помнил много скандальных историй, о которых писало «Гамбургское эхо». Королевские негоцианты? Современные пираты вот они кто, эти судовладельцы Их суда плавучие тюрьмы для матросов Работорговля, жульнические махинации со страховкой судов, контрабанда и торговля из-под полы, спекуляции и мошенничество вместе с бессовестной эксплуатацией судовых команд вот что сделало их богатыми и могущественными. Девиз, который гамбургский судовладелец Р.-М. Сломан начертал на своем гербе: «Пфенниг правит миром!» с таким же основанием могла бы провозгласить любая другая фирма. Ради пфеннига совершались и совершаются подлоги и мошенничества, грабежи и убийства.
Всякий раз когда Иоганн Хардекопф глядел отсюда, с высокого берега Эльбы, на панораму города и порта, им овладевали мечты о грядущем справедливом, разумном порядке. Это была его вера, и, представляя себе будущее, он неизменно настраивался на торжественный лад. Он смотрел на могучую, мутную реку и на огромные океанские суда, на верфи и доки «Блом и Фосс», где в будни и он делал свое дело, потом, повернувшись в противоположную сторону, любовался Морской обсерваторией, зданием витцельского отеля и начинавшимися за ним оживленными улицами Санкт-Паули. Это было любимое место Иоганна Хардекопфа; здесь чувствовал он себя в самом сердце города.
3
Людвиг открылся сестре: Гермина, с которой он давно уже тайно помолвлен, ждет ребенка. Но у него пока не хватает средств, чтобы обзавестись собственным домом. Вот ему и пришло в голову: нельзя ли временно снять у Брентенов, в их новой квартире, маленькую комнату. Карла Брентена такая перспектива не слишком прельщала, но Фрида, которой хотелось помочь брату, сумела уговорить мужа. В конце концов и ему показалась заманчивой возможность за счет сдаваемой комнаты покрыть квартирную плату. Условились фрау Хардекопф пока ничего не говорить об этих планах, а когда Людвиг переедет, поставить мать перед совершившимся фактом. Людвигу как-никак уже двадцать семь лет, в эти годы человек имеет право распоряжаться собой.
Отто последнее время, точно снедаемый тяжелым недугом, ходил бледный и растерянный, избегал танцевальных залов и уныло слонялся по городу. Вопреки уговорам матери, он упорно отказывался обратиться к врачу. Тщательно исследовав ящик, где Отто хранил письма и фотографии, фрау Хардекопф обнаружила наконец причину его страданий. Она улыбалась при мысли, что ее сын переживает муки любви! О господи! Неужели всем людям суждено испытать одно и то же, пройти через одни и те же неизбежные радости и горести? Неужели наступил черед и этого ветреника, который бегал за каждой юбкой без разбора? Чем же околдовала мальчугана эта стрекоза, что он так смертельно затосковал? Но, слава богу, от несчастной любви редко кто умирает; надо надеяться, что и Отто как-нибудь справится и вскоре его коллекция фотографий пополнится новыми экземплярами.
Гораздо больше беспокоили фрау Хардекопф письма толстой Гермины. Из них видно было, что Людвиг не только помолвлен с ней, но, очевидно, скоро станет отцом. В напыщенных выражениях Гермина распространялась о том, что сына, который у них родится (глупая гусыня, а если будет не сын, а дочь?), они назовут Карл-Гейнц и это непременно будет «великий человек».
Качая головой, мать старалась вникнуть в стихи, без которых не обходилось ни одно письмо и где воспевались луга и рощи, любовь и «охотник в зеленом». Людвига, что ли, она разумеет? Тоже нашелся охотник! Мать с некоторым юмором относилась к любовным переживаниям сыновей. Порой она задумывалась над непонятной ей жизнью старшего, которого мучили вопросы, совершенно не интересовавшие ее в юности. Гермина писала о женском равноправии, о новых отношениях между мужчиной и женщиной, о вегетарианстве и движении за трезвость. В своих письмах она никогда не называла свое будущее жилье квартирой, а всегда «гнездышком», и слова «свет» и «солнце» повторялись десятки раз. «Удивительные любовные письма», думала фрау Хардекопф.
Романтическая молодежь, заметил Иоганн Хардекопф, когда она рассказала ему об этих письмах, но знаешь ли, Паулина, я бы на твоем месте не совал нос в секреты мальчиков
Стало быть, Иоганн
Зачем ты это делаешь, Паулина? перебил он ее. Если они узнают, тебе уже трудно будет вернуть их доверие И вообще Он не договорил; улыбаясь, смотрел он на жену.
Замолчала и Паулина. А потом оба усмехнулись: они уже примирились с мыслью, что дети идут своим путем, и каким бы странным ни казался этот путь, родители ничего тут поделать не могут.
4
Наступили горячие дни переезда, и, хотя фрау Хардекопф и Фрида Брентен стонали и жаловались, обе с жаром принялись за дело и, как выражалась фрау Хардекопф, прямо душой расцвели. Брентены и Хардекопфы сняли квартиры на Рабуазах между Баркхофом и Бинненальстером, на несколько мрачной, но спокойной и приятной боковой улице, куда не доносился грохот трамваев. Дома, выстроенные в середине прошлого столетия, после большого гамбургского пожара, не походили на современные здания, и квартиры в них были просторные, светлые, с окнами на улицу. Сначала женщины принялись за уборку брентеновской квартиры, только что побеленной и оклеенной новыми обоями. С помощью всех Хардекопфов перенесли брентеновскую мебель со Штейнштрассе на Рабуазы. А когда все было водворено на место, сразу же взялись за устройство жилища стариков, которое тем временем успели отремонтировать. Снова общими усилиями за один вечер перетащили всю обстановку из старой квартиры в новую. Все это заняло не больше недели. Фрау Хардекопф, усталая и разбитая, гордо расправив плечи, с удовольствием озирала поле битвы.
Эти новые жилища облегчали и упрощали домашнюю работу. Керосиновые лампы убрали в чулан: в новых квартирах было газовое освещение. И со стряпней стало меньше возни: в каждой кухне стояла газовая плита. На лестничных площадках помещались большие ящики для мусора, так что мусорные ведра выносить хозяйке не приходилось. Но главное, Брентенам действительно нужна была более просторная квартира семья увеличилась: весною у них родилась дочь, названная Эльфридой.
Когда расставляли мебель, Фрида Брентен открыла наконец матери секрет:
А тут, мама, будет жить Людвиг со своей женой. Временно, конечно, пока они не найдут себе подходящей квартиры.
Фрау Хардекопф смерила дочь долгим соболезнующим взглядом. Так смотрят на ребенка, который, вопреки всем наставлениям взрослых, упорно повторяет свои прежние ошибки.