Ты что, пристал к какому-нибудь оппозиционному течению, Карл? спросил Хардекопф.
Какое там! Шенгузены в партии держат ключи от кассы и от, картотеки под крепким замком. Эти люди уж если сядут, так их с места не сдвинешь.
Да, вот до чего мы дожили, сказал Хардекопф.
Глубокая грусть охватила его. На верфях Менгерс. В семье Карл. В угрюмом молчании, погруженные каждый в свои мысли, прошли они узкую Валентинскамп.
Несколько дней назад я заходил в Дом профессиональных союзов, заговорил наконец Карл Брентен. Бог ты мой! Так и кишит чиновниками. И какого тонкого воспитания! В коридорах повсюду таблички с надписью: «Просьба соблюдать тишину!» Да-да, вот именно, тише, тише, бога ради, тише
Хардекопф думал: «Я уже не в счет, мое время прошло. Может, я и на самом деле уже не понимаю молодых? Пережил себя. Вышел в тираж».
Брентен думал: «Надо надеяться, что старик не примет все это слишком близко к сердцу. Не повидаться ли мне сегодня с Паулем? Он, наверно, у тетушки Лолы. Нынче «Трубадур», значит, он может отлучиться. Но как отделаться от старика? Не брать же его с собой?»
5
Позади здания оперы, на Малой Театральной, которая огибает городской театр и сливается затем с Большой Театральной, приютился кабачок. Прохожие, торопливо пробегавшие мимо, редко замечали его, тем более что днем кабачок большей частью был закрыт. Однако для его владелицы, именовавшей себя «тетушкой Лолой», это было золотое дно. С наступлением вечера и до глубокой ночи здесь не умолкал гомон, смех Во время спектакля рабочие сцены, которым театральный буфет был не по карману, да и неудобно было в служебные часы там показываться, тайком заглядывали к тетушке Лоле и на скорую руку пропускали рюмку-другую вина или кружку пива. Сюда же они приходили и после спектакля, вместе со статистами, хористами, пожарными, у тетушки Лолы можно было всякого насмотреться. Но основную клиентуру кабачка составлял не этот театральный люд, а девушки с соседней Швигерштрассе улицы, где помещались самые шикарные публичные дома Гамбурга. Владельцы этих домов по закону не имели права продавать у себя спиртные напитки. Это не значило, разумеется, что там нельзя было выпить. За вином бегали к тетушке Лоле.
А когда девушки из любовного гетто в коротких юбках, без чулок, с разгоряченными лицами забегали к тетушке Лоле, посетители кабачка получали бесплатное удовольствие. Девушки походили на только что упорхнувших со сцены балерин, но они были великодушнее тех, позволяли всякие вольности своим почитателям и в ответ на их грубые шутки за крепко приперченным словцом в карман не лезли. Пылкие статисты, взбудораженные видом балерин на сцене, но скованные там своей ролью живой декорации, шли к тетушке Лоле. Они несли в кабачок нерастраченный заряд предприимчивости и здесь беспрепятственно изображали героев различных опер и молодых любовников.
Стал постоянным посетителем кабачка тетушки Лолы и Пауль Папке. Началось с того, что то один, то другой статист приглашал господина инспектора костюмерной выпить у тетушки Лолы кружку пива. Со временем посещение кабачка вошло у Папке в привычку, ибо этот ярый женоненавистник не прочь был время от времени побаловаться пикантным зрелищем, пощекотать нервы. Этим он нисколько не изменял своему девизу: «Злая баба погибель мужчины». Отнюдь, отнюдь! Ввести к тетушке Лоле Карла Брентена не стоило ему большого труда. Здесь, пока в опере шел спектакль, они пили и болтали. Вскоре столик у окна стал их постоянным местом, где они резались в скат. Третий партнер всегда находился. Несколько опер представляли для таких партий ската наилучшие возможности. Пауль Папке, знавший репертуар на много недель вперед, говорил как бы вскользь:
В ближайшую субботу пойдет «Парсифаль», Карл. Это, как тебе известно, замечательная возможность всласть поиграть в скат. Придешь? О третьем партнере не беспокойся. Я позабочусь.
Или так еще:
В понедельник ставят «Африканку», я занят только в третьем акте, где нападение на негров.
Карлу Брентену удалось быстро отделаться от Хардекопфа. Старик дружески похвалил маленький со вкусом оборудованный магазин зятя, но заметил, что поблизости слишком много конкурентов. Брентен этого не боялся. Кто только не пооткрывал табачных лавок! Он другое дело, он специалист. Дорогу себе пробьет. Но тут нить разговора оборвалась. Хардекопф почувствовал, что зять нервничает; догадавшись, что Брентен хочет закончить вечер без него, он стал прощаться.
Брентен проводил старика до трамвайной остановки на Холстенплаце и, с облегчением вздохнув, помчался вниз по Валентинскампу в излюбленный кабачок позади городского театра.
За стойкой, на высоком табурете, сидела сама хозяйка тетушка Лола, с толстой черной сигарой в зубах. Всклокоченные соломенно-желтые волосы, спускавшиеся на лоб челкой, вульгарное, одутловатое лицо, маленькие серые глаза под белесыми бровями и широкий, с опущенными уголками губастый рот такова была тетушка Лола. Хриплым, скрипучим басом окликнула она нового гостя:
Брентен, ваша «суматра» ни к черту не годится, зато «пятнадцатипфенниговая бразильская» класс! Это теперь моя излюбленная марка. В ближайшие дни доставьте мне несколько ящиков «бразильских», чтобы в них не было недостатка, понятно?
Что же, рад служить. Но «суматру» вы напрасно ругаете. Товар импортный. Без обмана.
Да бросьте. В рот берешь точно щетка, а на вкус какой-то леденец. И слушать не желаю. Нет, нет, я не могу предложить ее моим гостям.
Брентен окинул взглядом кабачок. У окна сидело несколько статистов. Они поздоровались с ним. В задней комнате хихикала парочка.
Вы ищете Папке? спросила кабатчица.
Да, я звонил ему.
Ну, тогда он скоро будет. Что вы пьете?
«Она заказала два ящика «бразильских», нельзя скупиться», подумал Брентен и, в свою очередь, спросил:
Выпьете со мной рюмочку?
С удовольствием!
Привычной рукой хозяйка налила две двойные рюмки коньяка самой дорогой марки, что Брентен, метнув быстрый взгляд, успел заметить.
Ну как дела? пробасила тетушка Лола.
Понемножку идут! А уж если вы у меня будете брать товар на условиях еженедельного расчета, успех моего дела обеспечен.
Преувеличиваете! Но пусть так! Значит, пьем за еженедельный расчет.
Когда пили по третьей рюмке, явился наконец Папке.
Карл, крикнул он еще в дверях, ты заждался, дружище. Понимаешь, в гардеробной у хористов был страшный кавардак. Пришлось наводить порядок. Неприятности все, одни неприятности!
Брентен, увидев, что глаза Папке прикованы к рюмкам с недопитым коньяком, испугался, как бы ему не вздумалось заказать коньяк и себе, а тогда он наверно застрянет у буфетной стойки, быстро сказал:
Мне нужно с тобой поговорить, Пауль. И он отвел Папке к первому свободному столику, подальше от дорогостоящего баловства коньяком.
Что такое? с любопытством спросил Папке. Случилось что-нибудь?
Ничего не случилось, зашептал Брентен, но три двойных «Асбаха» я уже пропустил за галстук и за шесть еще должен заплатить.
Два пива, заказал Папке и спросил: Ну как, составим партию? В моем распоряжении два часа.
Знаешь, мне не до ската, ответил Брентен и за пивом рассказал о своем разговоре со стариком Хардекопфом.
Ты абсолютно прав, похвалил Папке приятеля. Не лезь в политику. Это клоака. Ты социал-демократ; превосходно, это ты можешь себе позволить. Все прочее от лукавого. Политика не только портит характер она развращает людей.
Положим, старик честный, хороший человек, возразил Карл Брентен.
Ха! воскликнул Папке. Хороших и плохих людей нет, есть только слабые и сильные.
Он желает только добра, продолжал Брентен.
Добра? пренебрежительно повторил Папке. Перевернуть все вверх дном это, по-твоему, добро? Есть люди, которые до конца жизни тешатся детскими мечтаниями. Я не возражаю против новшеств, вовсе нет. Но если они вносят беспорядок, тогда я категорически против. Более всего на свете ненавижу беспорядок. Все должно быть на своем месте, это надо помнить.
Вздор! сердито крикнул Брентен. Свои дурацкие поучения оставь при себе. А старика Хардекопфа не тронь, понял? Он он чистый, справедливый человек, он выше всяких подозрений. Выше подозрений, понял?
Пауль Папке сразу свял. Понизив голос до шепота, он стал успокаивать приятеля.
Ну, конечно, ты прав, Карл. Старик, можно сказать, трогательный. Да-да, чудесный, и уши у него вполне симпатичные, все у него как следует. Но пойми меня, Карл: политика и женщины! Я так часто твержу тебе об этом, что можно бы и не повторять.
И Папке оседлал своего конька. Желая отвлечь приятеля от принявшего неприятный оборот разговора, он тотчас стал рассказывать о сенсационном случае, происшедшем вчера в театре:
Молодой статист, студент, ты его знаешь, с такими маленькими дурацкими усиками, бледный, в пенсне Всегда такой тихий, меланхолик какой-то
Ну-ну, так что с ним?
Слушай же! Вот, понимаешь, поймал он в люке балериночку и там ее потискал немного, несомненно без всяких дурных намерений. А эта чертовка подняла крик. Прибежал пожарный. Студент наутек. Девчонка упала в обморок. Конечно одна комедия. Не знаю я женщин, что ли! Студент, значит, побежал. Пожарный за ним. Студент вверх по лестнице на колосники. Пожарный за ним. И вот ты только вообрази! Этот хилый ученый идиот бросается с колосников на сцену. Теперь он в больнице. Перелом черепа, два плечевых перелома, ребра сломаны. Ужас! И все из-за глупой девчонки, плутовки, у которой он за один талер мог получить все блаженство мира. Какие только беды не навлекают на нас женщины! На каждом шагу это видишь. Вспомни, сколько раз я повторял тебе: счастливы только те мужчины, которых любят, и несчастны те, которые влюблены. В особенности жалкие рабы инстинкта. Те подпадают под власть юбки А политика, политика
Пауль Папке повернулся как на шарнирах, провожая глазами пышную блондинку, которая вошла в кабачок и о чем-то разговаривала у стойки с тетушкой Лолой. Ярко-синее платье девушки едва доходило ей до колен. В электрическом свете ее открытые плечи соблазнительно отливали перламутром.
Черт возьми, процедил Папке сквозь зубы, шикарная бабенка! А формы!
Некоторое время он еще говорил о несчастном студенте, о том, какой он способный статист, и вдруг вскочил, лихо подкрутил усы, развинченной походкой подошел к стойке и стал вплотную возле девушки. Папке словно обнюхивал ее, почти касаясь носом ее обнаженной шеи.
Сигару мне, Лола, да покрепче, настоящую мужскую! громко сказал он, бросая вызывающий взгляд на блондинку. Та искоса поглядывала на него. Кончиками усов он щекотал ей лицо.
Брентен сидел точно окаменев и наблюдал за приятелем, этим пламенным женоненавистником. Впрочем, он давно раскусил Папке и знал цену его словам. Случайно взгляд Брентена упал на входную дверь, и он увидел женщину, пристально следившую за маневрами Пауля. Неужели это Если она
Пауль! громко позвал он. И так как Папке не услышал, он крикнул, словно призывая на помощь: Пау-у-уль!
Тот с досадой обернулся, но тут же вздрогнул, побледнел и, растерянный, неверными шагами подошел к Брентену. Ни слова не сказал он женщине, стоявшей на пороге. Ни слова Карлу Брентену. Только молча протянул ему руку и чуть заметно передернул плечами, будто желая сказать: «Вот видишь, все женщины!» и вместе с нежданной гостьей тихо и покорно покинул кабачок.
Несчастный! крикнула вслед ему блондинка. Он не знает одиннадцатой заповеди!
Карл Брентен еще немного посидел за своим столиком. «Ну и вечерок сперва разговор о политике, потом эта история Значит, это и есть та самая вдова Адель И почему Пауль до сих пор с ней не развязался? Они ведь даже и не женаты». О Папке все время шушукались, Карл Брентен давно это заметил, кое-какие слушки дошли и до него. Говорили, что Папке находится в рабском подчинении у женщины. Болтовня, пошлые истории, одна пошлее другой Брентена взяло сомнение: нет ли здесь все-таки доли истины? Но Пауль-то, этот женоненавистник! Вот и разберись тут попробуй!
Брентен расплатился и вышел.
На улице он вдруг остановился, пораженный какой-то мыслью.
Потом опрометью кинулся обратно в кабачок и спросил у хозяйки:
Скажите, что это за одиннадцатая заповедь такая?
А вы не знаете? прокудахтала тетушка Лола, скорчила гримасу, от которой углы ее рта еще больше опустились, затем хрюкнула и так захохотала, что ее могучий бюст ходуном заходил: Одиннадцатая заповедь важнейшая из всех заповедей: «Не попадайся».
Глава четвертая
1
Гамбургским бакалейщикам он был не нужен; сенат не только не выразил благодарности за предложенный городу дар, но крайне непочтительно отверг его. Еще и при жизни поэт, которого они знать не хотели, скитался по белу свету; и на сей раз скиталец явился каменным гостем, издалека, с берегов Средиземного моря, с идиллического острова Корфу. Холодных, черствых сенаторов не поколебало даже то, что статуя поэта, дважды отвергнутого родиной и при жизни и после смерти, прибыла из владений некой принцессы.
Нет, нет, отцы города Гаммонии не желали принять такого дара; они рады, что поэт-бунтовщик уже переселился в лучший из миров, что насмешливые его уста умолкли навек. Они без памятника прекрасно обойдутся.
Хардекопфа потешал трагикомический поединок, разыгравшийся между сенатом и Генрихом Гейне. Судовладельцы, маклеры, биржевики все ганзейские пенкосниматели напрямик заявили, что в стенах города нет места для такого памятника: пусть непрошеный гость убирается восвояси. Гаммония повернулась к поэту «своим огромным, своим массивным задом».
Хардекопф прочел в «Гамбургском эхе»:
Мы, бургомистр и наш сенат,
Блюдя отечески свой град,
Всем верным классам населенья
Сим издаем постановленье.
Агенты-чужеземцы суть
Те, кто средь нас хотят раздуть
Мятеж. Подобных отщепенцев
Нет среди местных уроженцев.
. . . . . . . . . . . . . .
Случится трем сойтись из вас,
Без споров разойтись тотчас.
По улицам ходить ночами
Мы предлагаем с фонарями.
Кто смел оружие сокрыть
Обязан в ратушу сложить.
И всяких видов снаряженье
Доставить в то же учрежденье.
Кто будет громко рассуждать,
Того на месте расстрелять;
Кто будет в мимике замечен,
Тот будет также изувечен.
Доверьтесь смело посему
Вы магистрату своему,
Который мудро правит вами;
А вы помалкивайте сами.
Усмехаясь, Хардекопф подумал, что нет, пожалуй, ничего удивительного, если сенат не особенно благоволит к поэту. Он перечел стихи. Они понравились ему еще больше, и он прочел их Паулине, на что та лаконично заметила:
Эту братию он, видно, знал насквозь.
Но любопытнее всего, что даже после смерти поэт одержал победу над сенатом. Нашелся купец, белая ворона среди своих собратьев, который приобрел памятник и заявил, что поставит его на своем участке, на Менкебергштрассе. Словно бомба разорвалась! Отцам города скрепя сердце пришлось примириться.
И вот, в день открытия памятника, воскресным утром Хардекопф вместо обычной прогулки на Рыбный рынок отправляется на новую, красиво асфальтированную Менкебергштрассе. Уже возле церкви св. Гертруды он видит, что, подобно ему, туда стекаются тысячи людей. Старик раскланивается с социал-демократами, с членами ферейна «Майский цветок»: все в приподнятом боевом настроении, вся толпа живет одним чувством. Со стороны Ратхаузмаркта движется длинная колонна юношей и девушек Союз рабочей молодежи. Молодые сильные голоса выводят: «Тридцать три года Тридцать три года Тридцать три года длится уже кабала!..» Из ворот казармы выехал отряд конных полицейских. «Н-да думает Хардекопф, как бы не вышло свалки».
В этот воскресный день, жаркий, солнечный, летний день, с безоблачно синим небом, новые большие дома торговой части города кажутся особенно величественными и нарядными, праздничными, а светло-серый асфальт гигантским ковром стелется между зданиями. Хардекопф присоединяется к одной из групп, быстро идущей по Шпиталерштрассе, попадает в небольшой переулок, и вот он уже перед мраморным постаментом, на котором возвышается обшитое плотно досками сооружение. Рабочая молодежь заполнила весь переулок. Хардекопфу превосходно все видно: он стоит на ступеньках лестницы универсального магазина, расположенного напротив.