2
В эту предвыборную кампанию впервые прозвучали лозунги: «Демократическая республика!», «Экспроприация капиталистов!», «Создание социалистической системы управления хозяйством и государством!».
Сын старого Вильгельма Либкнехта, бывшего соратника Августа Бебеля, доктор Карл Либкнехт, выставил свою кандидатуру в Потсдаме-Остгафельланде, в прусской королевской резиденции.
Ничто так не бесило германского кайзера, как эта кандидатура. Через третьих лиц он предложил руководству социал-демократической партии снять ее. Молодой Либкнехт, так же как его отец, был непримиримым врагом прусско-германского милитаризма. Социал-демократы кандидатуру Либкнехта не сняли, и тогда кайзер пригрозил, что августейшей ноги его не будет в Потсдаме, если жители этого города изберут в рейхстаг красного.
И вот в вечер последнего дня перебаллотировки Хардекопф вместе с многотысячной толпой гамбуржцев стоял на Генземаркте, перед зданием газеты «Генераль-Анцайгер», где на огромном экране вспыхивали световые цифры. Незабываемый вечер! Поединок чисел! Каждая новая цифра предварительного подсчета вызывала ликование и восторг. С каждой цифрой росло напряжение Уже в первом туре победа социал-демократов была значительной; перебаллотировка дала еще более благоприятные результаты. Рабочая молодежь пела: «Вперед, кто право чтит и правду». Произносились импровизированные речи. «Синих» теперь уже никто не боялся. Чуть только где-нибудь показывался полицейский, его встречали насмешками и улюлюканьем.
Результаты выборов в Потсдаме были объявлены в последнюю очередь. Против Карла Либкнехта объединилась вся буржуазия. Тысячи пар глаз были прикованы к экрану; казалось, что в Потсдаме решается: социал-демократия или монархия. Число голосов, поданных за социал-демократов по всей стране, резко возросло; решающий ход делался в Потсдаме; решающий ход «шах королю»! Чем же кончатся выборы в этой старой, неизменно реакционной королевской резиденции Гогенцоллернов?
«Результаты перебаллотировки в Потсдаме!» читала многотысячная толпа затаив дыхание. «Форсберг свободный консерватор», затем пустой экран. И вот на нем появляется цифра число поданных голосов: «18 243». На площади по-прежнему тишина. Хардекопф у себя за спиной слышит чей-то бас:
Ну да, значит, прошел.
Новая строчка на экране: «Социал-демократ д-р Либкнехт». Пустой экран. Наконец цифра: «22 751». И вслед за цифрой строчка: «Избран доктор Либкнехт (с.-д.)».
Шум, возгласы, крики, смешавшись в один оглушительный рев, наполняют площадь. В неудержимой радости трезвонят вагоновожатые. Шоферы такси оглашают воздух буйной симфонией гудков. Извозчики звонко щелкают бичами. Вот запела рабочая молодежь, Песню мгновенно подхватывает вся площадь. Мужчины обнажают головы.
Хардекопф, стоя в ликующей, поющей толпе, не может сдержать слез. «Интернационал» сопутствовал всей его жизни. Этот гимн родился, когда он, Хардекопф, стоял под Парижем, а коммунары умирали на баррикадах. И вот снова звучит «Интернационал» на этот раз во славу блестящей победы партии, к которой он принадлежит. Слезы старика Хардекопфа это слезы радости, слезы счастья, слезы упования. Народ вынес свой приговор над кайзером. Если только германский монарх сдержит свое слово, что, впрочем, сомнительно, ему нельзя показаться в Потсдаме, в своей собственной резиденции.
3
В эти дни радостного подъема Иоганн Хардекопф в обеденный перерыв старался уйти в укромный уголок за плавильной печью, чтобы спокойно съесть свой завтрак и без помехи поразмыслить, не боясь, что сюда вторгнется со своими язвительными замечаниями Менгерс. Торжествуя, читал Хардекопф полные страха и ярости высказывания буржуазной прессы об исходе выборов и предстоящих сенсационных столкновениях в рейхстаге, когда соберутся вновь избранные депутаты. «Гамбургское эхо» преподносило своим читателям целые подборки таких выдержек из буржуазной прессы. И какое уже удовольствие по этим исполненным яда словоизвержениям разъяренного противника судить о собственной мощи!
Ему, Иоганну Хардекопфу, суждено было дожить до этой минуты! Каждый третий избиратель социал-демократ. День окончательной победы осязаемо приближается. Хардекопф вчитывался в эти строки, вдумывался в эти слова и время от времени медленно проводил черной от копоти рукой по лбу и глазам. Непостижимо! Совсем как в сказке! Вот она, значит, награда. Теперь он знал, для чего жил и боролся. Светлая мечта воплотится наконец в жизнь; свобода, справедливость и братство восторжествуют.
Хардекопф, отдавшись своим светлым мыслям, рассеянно смотрел сквозь буро-серую мглу литейной. Только немногие рабочие ушли в «обжорку», повсюду кучками сидели товарищи, они жевали, читали, спорили. Порою доносился голос Менгерса. Даже теперь, несмотря на только что одержанную победу, Менгерс не мог обойтись без желчных замечаний. Удивительный человек! Почему он не разделяет общей радости? Почему недоволен партией даже тогда, когда каждому ясен ее несомненный успех?
Хардекопф опять заглянул в газету. Сто десять депутатов социалистов! Взгляд его, оторвавшись от печатных строк, скользнул по цеху и сквозь слепые от грязи стекла устремился вдаль Вот перед его мысленным взором встал Берлин Как торжествуют наши депутаты, какой великий день для Августа Бебеля! Хардекопф закрыл глаза, чтобы как можно яснее вызвать в памяти его доброе и умное лицо, серебристо-белые волосы, светлые глаза, ласковый и горящий взор Хардекопфу казалось, что он чувствует, как тогда, а с тех пор прошло ведь уже пять лет! руку Бебеля на своем плече, слышит его голос. Вот он стоит гордый победитель, окруженный ликующими товарищами, и сотни рук тянутся к нему, нет, не сотни сотни тысяч, миллионы рук. Хардекопф отчетливо слышит слова Бебеля: «Взгляните, товарищи, взгляните на нас, стариков! Когда в волосах у нас еще не было ни сединки, мы оба стояли уже в рядах партии» Блаженные воспоминания. Незабываемые, счастливые минуты, воскрешенные памятью.
Еще только раз побыть бы с ним. Еще только раз услышать его просьбу все рассказать о себе, о рабочих О, теперь бы Хардекопф многое мог порассказать Августу Бебелю. Все, все поведал бы ему. Теперь бы он мог. Начал бы с молодого крестьянина-француза, который со страха бросился на него, а он, Хардекопф, проткнул ему штыком грудь. Рассказал бы о четырех коммунарах, которых он передал в руки версальцев и которые были расстреляны на его глазах. Он сказал бы: «Товарищ Бебель, войн больше быть не должно, никогда не должно быть! Из всех бедствий, которые могут обрушиться на человечество, самое ужасное война». Да, так бы он сказал Поделился бы с ним своими мыслями о нынешней молодежи, идущей своим, порой довольно странным путем. «Четыре сына у меня, товарищ Бебель. Один, старший, сбился с пути. А остальные три Они социал-демократы, но я недоволен ими, нет, недоволен. Как должное принимают они то, что мы с таким трудом добывали потом и кровью. Сами же они ничем не хотят жертвовать. Как же это получилось? Кто виноват?» Да, так сказал бы он Августу Бебелю сейчас. Хотя бы еще разок встретиться с ним!
Хардекопф заглянул в «Гамбургское эхо», лежащую у него на коленях Господин Шпан отказался сидеть в президиуме с социал-демократом. Ну что же, не желает, пусть убирается на все четыре стороны. Да, вот оно как, нынче им, врагам социал-демократии, приходится ретироваться. Хардекопф, усмехаясь, глядел на карикатуру, перепечатанную из одной консервативной газеты. Филипп Шейдеман, в нелепом картузе, сидит в кресле президента рейхстага. Дико всклокочена его остроконечная бородка. Под ногами художник нарочно изобразил Шейдемана косолапым лежит растоптанный прусский орел. Левой рукой Шейдеман звонит в огромный председательский колокольчик, правой замахивается здоровенной дубинкой. Под карикатурой подпись: «Новый президент германского рейхстага».
«Да, милостивые государи, получилось не так, как вы думали, а? Хардекопф весело усмехается. Теперь от страха у вас душа в пятки ушла, дьявол бы вас всех побрал, проклятое семя!»
Хардекопф, чрезвычайно довольный, еще и еще раз вглядывается в изображение Шейдемана, сидящего в президентском кресле. Над ним жирным шрифтом набран гордый заголовок: «Товарищ Шейдеман будет председательствовать в рейхстаге»
Когда гудок возвестил конец обеденного перерыва, Хардекопф, повязавшись кожаным фартуком, с юношеским пылом схватился за тяжелый ковш и пустил такую сильную струю расплавленной стали, побежавшей по черным формам, что его подручный, по крайней мере вдвое моложе Иоганна, испуганно крикнул ему с удивлением и досадой:
Эй, Ян, что с тобой? Не так шибко!
4
Что ж удивительного в том, что после столь многообещающего начала нового года Карл Брентен вновь почувствовал неодолимую тягу к политике? Он забросил магазин, забросил семью, самого себя; его увлек общий подъем. Он раскаивался, что в последние годы отстранился от политической и профсоюзной работы. Не прогадал ли он? Луи Шенгузен, например, этот толстозадый бюрократ, играет теперь первую скрипку на собраниях рабочих табачной промышленности и расхаживает с таким видом, точно победа на выборах исключительно дело его рук.
Недовольство собой Карл Брентен вымещал на Пауле Папке. У тетушки Лолы между приятелями разыгралась бурная сцена. Началось все с безобидного разговора о выборах и их результатах. Папке, высмеивая предвыборную горячку, стал напевать одну из своих любимых песенок: «Воздушные замки, милый дружок, нам горе и беды несут». Ведь все эти людишки сплошь нули, которые тогда лишь становятся величиной, если к ним слева приставить единицу.
Надо стать единицей, поучал он Брентена, личностью. Тогда нули сами к тебе потянутся. Кто смешался с толпой, тот так и будет век свой пребывать в нулях.
Это была новая, недавно познанная им истина, и он носился с ней, разумея, конечно, под единицей себя.
Ну, заявил он в заключение покровительственным тоном, ты ведь, во всяком случае, доволен исходом выборов, не так ли?
Надеюсь, что и ты доволен, ответил Карл Брентен.
Боюсь, что, если так пойдет дальше, нас ждет полный хаос.
Ты говоришь, как гейдебрандский или бетмангольвегский молодчик, сказал Брентен пока еще довольно спокойно.
Согласись, продолжал Пауль Папке, что нули неспособны править государством.
И не подумаю. Насчет нулей все это чушь. Теперь правят нули, бесспорно. Бебель однажды сказал, что если бы люди знали, как глупо подчас ведется управление государством, они потеряли бы всякое уважение к государственным мужам.
Нет, я иначе смотрю на эти вещи, ответил Папке. Взять хотя бы наш театр. Не всякий способен руководить подобным предприятием так, чтобы все шло гладко, без сучка и задоринки: и план надо составить, и репетиции провести, и обеспечить успех постановок, распродать билеты, вовремя выплатить жалованье и гонорары, и так далее, и так далее. Серьезная работа, говорю тебе. Сложная механика. Прогнать директора это проще простого! Но кто его заменит? Есть у партии люди, которые смогут разобраться в таком деле? Ведь что для одного потолок, то для другого пол, просто потому, что он живет этажом выше.
Брентен саркастически рассмеялся. Он легко мог бы доказать Папке совершенно обратное. Разве простой портной Пауль Папке не стал очень быстро инспектором и не постиг всю театральную «механику»? Разве партия не имеет в своем распоряжении члена партии Папке, который в совершенстве овладел этим сложным механизмом? Разве оба они, и Папке, и он, Брентен, не были способными, предприимчивыми организаторами, на которых держался весь ферейн? Откуда вдруг у Папке такая неожиданная скромность? Карл Брентен мог бы привести приятелю все эти доводы, но ему вдруг стало скучно и противно. Он лишь пренебрежительно процедил:
О господи, ты уж чересчур носишься со своим театром.
Уверяю тебя, в случае чего, театр надолго выйдет из строя.
Хотя бы и так, невелика беда, с раздражением крикнул Брентен, новое государство от этого не пострадает. И тем более рабочий класс. Оперу теперь все равно посещает одна только буржуазная публика.
Папке закусил нижнюю губу и ничего не ответил. Когда он выходил из себя, слова водопадом извергались из его уст, но если он чувствовал себя глубоко задетым, он молчал. Ему и хотелось бы как следует обругать Брентена, но он сдержался: пока Карл был ему нужен. Не закончилось еще дело с арендой, которое устраивал зять Брентена. С главным арендатором Папке пришел к соглашению, оставалось только подписать договор. Но надо было представить заявление Карла Брентена о том, что он, Брентен, отказывается от аренды; без такого письменного заявления Хинрих Вильмерс не хотел ничего предпринимать. Если Брентен откажется в пользу Папке, тот становится арендатором. Дело обещало быть прибыльным, поэтому Папке терпел выходки Брентена, как бы глубоко они его ни задевали.
Брентен же принял молчание Папке за знак согласия. Его радовало, что Пауль не так уж глуп, чтобы считать театр центром вселенной. Поэтому он продолжал непринужденно болтать о политических событиях и проблемах. Основным по-прежнему оставался вопрос войны и мира.
Господа капиталисты поостерегутся затевать войну, сказал он, рабочие смешают им карты. Повсюду во Франции, в России, в Англии, в Германии.
Папке не хотелось снова пускаться в политические споры, но он не мог отказать себе в удовольствии кольнуть Брентена:
Здесь, в Германии, только вы будете мутить, а во Франции, в Англии, в России рабочие и не подумают выступать против своих правительств. В них сильно национальное чувство, они дорожат своим отечеством. А у нас по вашей милости начнется хаос, на нас нападут, разгромят, унизят.
Я почему-то все время слышу «вы», «по вашей милости», сказал Брентен. Ты разве к нам уже себя не причисляешь?
Тш, тш шикнул Папке, пугливо озираясь. Какой ты неосторожный. Ты прекрасно знаешь, чем мне это грозит.
Брентен вынужден был с ним согласиться: ведь Папке приходится скрывать свои политические убеждения, иначе он может лишиться должности в театре. И Карл стал успокаивать приятеля:
Да уж ладно, ладно. Понимаю. Но нас ведь никто не слышит.
Некоторое время они молча сидели друг против друга. Возобновил разговор опять-таки Брентен.
Читал о новом военном законопроекте? Если он пройдет, Германия получит колоссальный флот. Ты не думаешь, что Англия попытается
Прошу тебя, давай не будем говорить об этих делах, ответил Папке. По-моему, с некоторого времени весь мир помешался на политике, прямо наваждение какое-то. Ты знаешь, я всегда держался в стороне. У меня и своих дел достаточно. Ты уж прости меня, обижаться тут, право, нечего, но поверь, это выше моих сил. Он поднял плечи, развел руками и беспомощно опустил их, как подбитые крылья.
Да-да, конечно, политика и женщины
Брось, пожалуйста, крикнул Папке с досадой, прошу тебя.
Брентен замолчал.
Я говорил с юристом, доктором Хаммером, сказал немного погодя Папке.
С кем? переспросил Брентен.
С доктором Хаммером, помнишь? Насчет аренды. И прибавил с нарочитой развязностью: Ну, словом, насчет «клозетного предприятия».
Так ты все-таки решил взять аренду?
Думаю, да, ответил Папке и вздохнул. Представь себе, что будет, если меня прогонят из театра По политическим мотивам, скажем. Ведь это вполне возможно. Тогда я останусь без всяких средств. Для меня эта аренда в некотором роде страховка, так я на это и смотрю.
А не слишком ли обременительно для тебя? выразил опасение Брентен.
Что поделаешь, опять вздохнул Папке.
В таком случае, желаю удачи!
Значит, ты ничего не имеешь против?
А что же я могу иметь против? Ведь я сам тебе предложил.
В действительности Брентен не предлагал, а лишь рассказал об этом деле приятелю. Но Папке сразу же загорелся.
В таком случае, Карл, дай подписку, что ты отказываешься в мою пользу.
А зачем это нужно?
Не знаю, но юрист настаивает. Полагаю, что и зять твой тоже.
Что же, могу.
Пауль Папке вынул из кармана заготовленную бумагу.
Здесь уже все написано. Тебе остается только поставить свою подпись.
Превосходно! сказал Брентен.
Однако поспешность Папке смутила его. Что-то он слишком заинтересовался «клозетным предприятием». Брентен пробежал глазами бумагу. В ней было сказано, что он уступает инспектору городского театра Паулю Папке все права на заключение договора на аренду.