Ты сегодня ты сегодня какой-то праздничный, вырвалось у Фриды.
Да, не правда ли? подтвердил он. Я сам это чувствую. Как это ты верно сказала. У меня словно глаза раскрылись.
Фрау Хардекопф не помнила, чтобы она когда-нибудь в жизни так долго сидела молча. То, что тут происходило, лишило ее дара речи. Она непрерывно переводила взгляд с мужа на зятя, с зятя на мужа и только диву давалась.
Так, в мире и согласии, протекало это скромное семейное торжество. Когда кто-то упомянул о крошке Вальтере так собирались назвать новорожденного, все встали и на цыпочках пошли в соседнюю комнату. Малютка, накричавшись, крепко спал, уперев в щечку крохотный кулачок. Фрау Хардекопф не могла не заметить, что он сегодня уже не такой не такой страшный урод, как вчера, и даже обещает стать забавным мальчуганом.
Без четверти десять, минута в минуту, семейство Хардекопф собралось уходить: мальчики, которым приходилось рано вставать, ложились всегда ровно в десять. Карл Брентен взял керосиновую лампу, проводил гостей до дверей подъезда, так как лестница плохо освещалась маленьким, мигавшим огоньком ночника. В последний раз пожелав доброй ночи, гости расстались с хозяином.
Тут уж фрау Хардекопф дала волю своим чувствам.
Замечательно! Как ты, скажи мне, бога ради, добился этого?
Хардекопф распрямил плечи.
Ну, чего уж там такого добился? с ложной скромностью ответил он. А затем добавил, лукаво улыбаясь: Я его здорово пристыдил. В конце концов в нем заговорила совесть, он на все согласен.
Замечательно! повторила она. И все же недоверчиво прибавила: Будем надеяться, что это надолго. И закончила с удовлетворением. Начало, во всяком случае, положено.
У Фрица живот болит, злорадствуя крикнул Отто.
Ну вот, ведь говорила я, огорченно запричитала мать, сразу впадая в свой обычный тон. Никогда этот мальчишка меры не знает!
К великой досаде Отто, Фрида отдала Фрицу свою долю ванильных пирожных.
Сильно болит? спросила мать.
Да, здорово, признался Фриц.
Отто хихикал: так и надо этому Фрицу, пусть не дразнит резиновым молотком и не ест так бессовестно пирожные.
Выпьешь дома ложку рицинки и все пройдет. Ну, не предупреждала я тебя? А ты ничего, ничего, и ешь, и ешь до тошноты.
Да, будем надеяться, что это надолго, вслух продолжала Паулина прерванные размышления. Копить деньги хорошо. Это воспитывает. Кто копит, тот научается считать, научается думать и жить домовито, как полагается семьянину. Я рада за Фриду. Может, все-таки жизнь у них наладится.
Подходя к своей двери, Хардекопфы услышали грохот, доносившийся из квартиры соседей Виттенбринков. Мужской задыхающийся голос кричал: «Дрянь вонючая! Стерва! Вот погоди у меня! Я тебя изукрашу!» Вслед за тем раздался звук пощечины, грохот падающих стульев, столов, звон летящей на пол посуды. Женщина истошно кричала, а потом притихла и только выла и причитала под сыпавшимися на нее ударами.
Фрау Хардекопф хотя и полагала, что этой неряхе не мешало бы иногда всыпать, но Виттенбринк ведь изобьет ее до полусмерти.
Подлая скотина этот Виттенбринк!
Когда Хардекопф запер входную дверь, Паулина, зажигая керосиновую лампу, сказала со злостью:
Этому животному я давно подсыпала бы крысиного яду в суп.
Было поздно, и все тотчас же улеглись спать. Грохот в соседней квартире прекратился. Раньше, чем улечься рядом с мужем, фрау Хардекопф на кухне три раза постучала в стену. За этой стеной находилась спальня Рюшер. Рюшер немедленно ответила такими же тремя ударами. Своим стуком фрау Хардекопф как бы говорила соседке Рюшер, которая, несомненно, слышала шум из квартиры Виттенбринков: «Не бойся, Рюшер, мы уже дома!»
Спальни Хардекопфов и Виттенбринков были расположены рядом. Хотя эти старые дома строились еще в ту пору, когда кирпич экономить не приходилось, до Хардекопфов достаточно отчетливо доносилась ночная супружеская жизнь соседей, в особенности, когда супруги, как первобытные богатыри, ворочались на своей кровати.
Едва фрау Хардекопф улеглась, как послышались знакомые звуки: «Меня, наверное, обманывает слух, это же немыслимо, подумала она. Только что он тузил ее почем зря, а сейчас» Она прислушалась, потом подтолкнула мужа.
Иоганн, Иоганн, зашептала она, слышишь? Слышишь?
Старый Хардекопф приподнялся и начал вслушиваться.
Чего там слушать?
Не слышишь разве, как эти двое милуются?
А тебе что, Паулина? Предоставь им это удовольствие.
Стало быть, ты слышишь?
А то как же! Знакомая музыка!
Стало быть, этакое бессовестное чудовище!
Часть втораяИСТОРИЯ ОДНОГО ФЕРЕЙНА
Глава первая
1
Спокойствие, уравновешенность, покладистый нрав старого Хардекопфа фрау Паулина приписывала благотворному влиянию сберегательного ферейна «Майский цветок», активным членом которого Иоганн состоял с самого его основания. Но о том, как возник этот ферейн и почему Иоганн стал его членом, она знала очень немного; а все это весьма и весьма поучительно. Молодой крестьянин-француз, которому Хардекопф проткнул грудь штыком, сосед Хардекопфа по госпитальной койке, который все шарил рукой, ища ампутированную ногу, и, главное, четыре коммунара, которых Хардекопф передал в руки версальцев и которых расстреляли тут же на проселочной дороге под Венсенном, потом собрание в Дюссельдорфе, где выступал Август Бебель, закон о социалистах и, наконец, сберегательный ферейн «Майский цветок» все это звено за звеном составило единую цепь
Уже через несколько дней после начала войны, в августе 1870 года раненный в бедро Иоганн Хардекопф, ефрейтор 39-го пехотного полка, 5-й дивизии, 1-го армейского корпуса, лежал в лазарете в Пирмазенсе. Ранен он был в первом же сражении, во время штурма лесистых холмов так называемых Шпихернских высот.
Лежа в горячке на больничной койке, Хардекопф все пытался вскочить, вскидывал вверх руки и снова с криком ужаса валился на подушки У-р-р-а!.. У-р-р-р-а!.. Возвращайся здоровым, сынок. Вздуй французов как следует! У-р-р-а! Вот он! У-р-р-а!.. Вот он, красноштанный Горящие темные глаза большие, испуганные Широко открытый рот он что-то кричит У-р-р-ра! Ох!.. Француз ударил его штыком Хардекопф рванул вверх ружье и в страшной ярости всадил штык французу в грудь Вместе с его тяжело оседавшим телом Хардекопф рухнул на землю и стремительно, неудержимо полетел в черный бездонный провал. До него донесся мягкий, приятный голос:
Ну, ну, ведь все обошлось Все хорошо!
Хардекопф облегченно вздохнул.
А-а-а-а!.. раздается пронзительный крик.
Сестра убегает, Хардекопф со страшным усилием приподымается Кто это кричал?.. Опять этот француз Его глаза Этот рот Ох, бедро! Он протягивает вперед руки, роняет их на одеяло и снова камнем летит в бездну
Когда Хардекопф приходил в себя, он смотрел на своего соседа по койке, которому гранатой оторвало ногу под Саарбрюккеном. Голова на тонкой длинной шее выступала из белых подушек. Лицо несчастного, исхудалое и желтое, как воск, всегда было обращено к выбеленному известью потолку. Он лежал на своей койке, застывший, без движенья; только левая рука его беспокойно ощупывала одеяло. Он не разговаривал, не отвечал на вопросы Хардекопфа и лишь время от времени мучительно стонал.
Сладковатого запаха хлороформа Хардекопф уже почти не замечал, но к стонам, жалобам, вздохам никак не мог привыкнуть. Иногда боль утихала, и ему удавалось забыться в дремоте, но стоило кому-нибудь в палате вскрикнуть, и рана снова начинала болеть, снова всплывали обрывки воспоминаний, и покоя как не бывало.
Вы плохо спите? Почему? спросил его во время утреннего обхода врач.
Хардекопф что-то забормотал о горящих глазах, о раскрытом рте, о штыке, который
Ну да, он и всадил его в вас!
Нет, нет, взволновался Хардекопф. Это я ему проткнул грудь штыком
Ну, вот видите! И он, конечно, отправился к праотцам, а?
Да, я его насмерть, прошептал Хардекопф.
Вот и чудесно! воскликнул врач. Значит, вы можете спать спокойно.
Хардекопф открыл было рот, но не произнес ни слова. Испуганными глазами глядел он не отрываясь на белый халат врача; тот о чем-то тихо разговаривал с сестрой.
Да что вы все ищете, чудак вы этакий? произнес тот же голос у койки соседа. С этим пора вам, наконец, примириться нога ваша тю-тю. На войне и не то бывает. Радуйтесь, что голова уцелела.
Раненый, метнув быстрый взгляд на хирурга, который он знал это отпилил ему ногу, опять уставился, как загипнотизированный, в потолок.
Доктор примирительно сказал:
Ну да, я понимаю, это нелегко. Но отечество вас не забудет. Мужайтесь! Все будет хо
С противоположной койки раздался крик:
У-р-р-а!.. У-рра-а-а!..
Спокойней! врач с досадой оглянулся на крикуна. Сосед Хардекопфа неподвижно смотрел в потолок. Его рука опять шарила по вмятине на одеяле.
Уррра!.. Урра-а-а-а!..
Хардекопф сжался, все тело его содрогнулось
Нет, нет! стонал он. Пот выступил у него на лбу. Он почувствовал тошноту. Неописуемый страх навалился на него
Урра-а-а-а!.. Урра-а-а-а!
Глаза!.. Хардекопф ясно увидел за деревом красноштанного. Сверкнул штык
Сестра Клара, взгляните-ка, что с ним.
2
Тебе повезло, брат! говорили Иоганну Хардекопфу, когда он выписался из лазарета. Война окончена. Еще только приятная прогулка в Париж, а оттуда с победой домой.
Да, похоже на то. Все французские армии были разбиты. Рассказывали, что Людовик Бонапарт, и в момент падения копируя своего великого дядю, воскликнул в Седане, так же как тот некогда в Лейпциге: «Bonaparte, Bonaparte, viens au secours de Napoléon!» Словно каждый Бонапарт может безнаказанно стать Наполеоном.
Хардекопф нашел свой батальон в брошенных жителями домах Виль дАвре, неподалеку от Сены. Париж еще защищался. Из расположенного на высоком холме замка, где поместился штаб, открывался широкий, величественный вид на прекрасный город, на Тюильри и Лувр, на золотой купол Дома Инвалидов и ратушу.
Мы пошли сражаться против императора, а получилось, что император-то теперь у нас, а сражаемся мы против республики. Неохота мне воевать с республиканцами!
Иоганн Хардекопф не раз вспоминал эти слова ефрейтора Дальмана. Французского императора захватили в плен, а война все продолжалась. Дальман негодовал. Он, слывший лучшим солдатом дивизиона, одним из первых бросившийся на штурм Шпихернских высот и Седана, за что был награжден железным крестом, стал вдруг заметно тяготиться войной. И вовсе не скрывал этого.
Ты видишь, что наши боятся республики больше, чем империи? сказал он Хардекопфу. Ты заметил, как они спелись с французами, которые хозяйничают в Версале? Версальцы сидят у нас в тылу, а наш штаб это ничуть не тревожит. Напротив, наши даже вернули им военнопленных, чтобы у этих вояк не было недостатка в солдатах. Для них всех враг, настоящий, единственный враг, там! И он показал на Париж. Господа офицеры, что наши, что ихние, все друг за друга горой. Черт меня возьми, но такая война мне совсем не по нутру.
Чем дольше затягивалась осада Парижа, тем яснее становилось, что французские офицеры в Версале стали теперь союзниками немцев. Союзниками в борьбе против Парижа. Рассказывали, что в городе анархия, чернь провозгласила Коммуну.
Вздор! отвечал в таких случаях Дальман. Разве чернь так борется? Будь там анархия, все полетело бы кувырком. Парижане, наверное, посадили своих предателей-генералов за решетку или расстреляли, вот это так. Они провозгласили республику. Против нас борются теперь не только солдаты, против нас воюет народ.
А послушать немецких офицеров, так в Париже осталась сплошь «ля канай». «Ля канай», мол, убивает генералов и священников. «Ля канай» грабит парижский банк. «Ля канай» насилует девушек и бросает их в Сену Часто в штаб приезжали из Версаля французские высшие военные чины. Караул, стоявший на часах у штаба, выстраивался и отдавал им честь, будто перед ним были немецкие генералы. Лихо щелкали каблуки, руки взлетали к козырькам. Немецкие офицеры, знавшие французский язык, щеголяли своим произношением: «Oui, monsieur le colonel! Tout de suite, mon général Comment va monsieur le colonel Picard? Enchanté!.. Enchanté»
В самом деле, это уже не были враги. Куда девалась вся их ненависть? Хардекопф ничего не понимал. А Францу Дальману все было понятно.
Война для этих господ, говорил он, нечто вроде спорта, игры. В этой игре выигрывают или проигрывают, и для них что выигрыш, что проигрыш одинаково почетны, понимаешь, почетны А кто не хочет признавать ихние законы чести, тот для них подлинный враг, с тем уже борьба ведется до полного уничтожения.
Нет, Хардекопф все еще ничего не понимал.
Там, с досадой закричал Дальман, в Париже их общий враг. Смертельный враг. Народ. Народ, которому эта банда осточертела, который не хочет больше участвовать в их игре. Который восстал, понятно?
Со временем Иоганн Хардекопф научился понимать. Им пришлось очистить Вилль дАвре. На покинутые немцами квартиры пришли французы. Французы из Версаля. Блестящие офицеры со множеством орденов на мундирах и с золотыми нашивками на кепи. Их солдаты были загорелые, дюжие крестьянские парни, уроженцы юга. Штаб прусской дивизии перекочевал в маленькое местечко по другую сторону Парижа, в Фонтене. Франц Дальман говорил:
Париж окружен: с одной стороны стоим мы, с другой версальцы. Вот посмотришь, скоро французы пойдут на штурм своей столицы.
Хардекопф отказывался этому верить.
Французы против французов? Воевать против собственного народа, на глазах у врага?
Может быть, и нас заставят помогать им, ответил Дальман.
Дальман оказался пророком: как он предсказал, так и случилось. Битва за Париж началась. Версальцы пошли на штурм собственной столицы, которую защищали их же соотечественники. А германские штабные офицеры из форта Ножан с большим интересом наблюдали в бинокли за ходом сражения.
3
Париж горел. Версальцы ворвались в город. Коммуна пала. Париж грозил превратиться в сплошное море огня.
Лучше Москва, чем Седан, говорили коммунары.
Ветер приносил с собой в Фонтене и в Ножан дым парижских пожарищ. Еще слышны были редкие выстрелы, а иногда огонь митральез. В штаб дивизии прискакал отряд версальцев. Хардекопфу, Дальману и остальным солдатам пришлось взять «на караул». Прусские офицеры отдали честь. Рукопожатия. Смех. Гордые, довольные лица. «Cette bataille est vraiment une action héroïque, monsieur le colonel. Glorieux!»
Спустя час прусские войска очистили позиции на Марне под Фонтене и отошли на десять километров. Версальцы готовились к штурму форта Венсенн последнего форта коммунаров. Пруссаки, уступая им место, оставили форт Ножан.
В эту ночь четыре бежавших коммунара были пойманы под Парижем и доставлены в штаб дивизии. Прусские офицеры поспешили в штаб, желая поглядеть на них. Спокойно смотрели пленники в надменные лица офицеров. Один из беглецов походил на буржуа; на нем были черные панталоны и узкий, застегнутый на все пуговицы сюртук. Остальные несомненно, рабочие; один, с темной окладистой бородой, был в куртке, другие в одних рубашках, заправленных в солдатские брюки; мундиры они, наверное, побросали.
Вечером Дальман получил приказ отвести пленных в Венсенн и передать их версальцам. Франц Дальман взял под козырек и заявил, что он болен и неспособен пройти такое расстояние. Тогда сдать пленных было поручено ефрейтору Хардекопфу.
Час спустя маленький отряд тронулся в путь. Впереди шагал голштинец Финдален, за ним следовали один за другим все четыре коммунара. По левую сторону их шел Конацкий, поляк, по правую Хардекопф. Заключал шествие Петер Расмуссен, уроженец Данцига.
Был май, стоял удушливый зной при полном безветрии. Нигде ни души. Население бежало. Кто не бежал от коммунаров, бежал от версальцев или от пруссаков. Всякий раз, когда маленький отряд поднимался на гребень какого-нибудь холма, откуда был виден окутанный черными облаками дыма Париж, пленники, обычно молчаливые и безучастные, вдруг оживлялись. Они заговаривали друг с другом, показывали на город. Казалось, они радуются чему-то. Рабочий в серой куртке обратился к Хардекопфу, в котором он угадал начальника:
Camarade allemand.
Хардекопф услышал много слов слов, которые не понимал. Он опустил голову и не мешал пленному говорить. И что, в самом деле, было ему делать; он не мог даже приказать ему замолчать: ведь он не знал его языка. Пленный много раз повторял: «Camarade allemand» а когда глаза их встретились, Хардекопф с усилием произнес: