Как я и говорил, прощаясь, учителю и его жене, на третий день я выехал из Токио и направился к себе на родину. В течение всей зимы учитель всячески обращал моё внимание на болезнь отца, но я, которому надлежало больше других об этом беспокоиться, почему-то не очень волновался. Скорее я жалел мать, представляя её после смерти отца. Выходило так, словно там где-то, в глубине души, я уже решил, что отец умрёт. И в письме брату, жившему на о. Кюсю, я писал, что надежд на выздоровление отца нет.
Если ты можешь устроиться со своей службою, постарайся как-нибудь хоть нынешним летом повидать отцаписал я ему.
Я даже прибавил чувствительную фразу о том, что оба старика в деревне скучают, и мы, дети, должны им особенно сочувствовать. Я писал то, что в действительности мелькало у меня в душе. Но мои чувства во время письма и то, что я чувствовал после этого были совершенно различны.
Сидя в поезде, я размышлял об этом противоречии. И, размышляя, решил, что я легко изменчивый в настроении, легкомысленный человек. Мне стало неприятно. Я опять вспомнил учителя и его жену. Мне особенно припомнился тот разговор, когда он, три дня тому назад, во время обеда, обратился к ней с вопросом:
Кто из нас умрёт раньше?
Я про себя повторил этот вопрос,это разговор, который возник в тот вечер у учителя с женою. И подумал, что никто бы не смог с уверенностью на этот вопрос ответить. Но даже если бы и известно было, кто из них умрёт раньше, что стал бы делать учитель? Что стала бы делать его жена? И ему и ей не оставалось бы ничего другого, как продолжать прежний образ жизни (то, чего не смог бы сделать я, дожидаясь у себя в семье приближающейся смерти отца). И человек показался мне таким тленным и жалким! И жалкой показалась мне его беспомощность и то легкомыслие, с которым он рождается на свет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: РОДИТЕЛИ И Я
I
По приезде домой я убедился, что, сверх ожидания, здоровье отца не особенно изменилось сравнительно с тем временем, когда я его видел последний раз.
А, приехал! Курс кончил? Вот и прекрасно! Подожди немножко, сейчас пойду умоюсь.
Отец как раз был в саду и что-то там делал. На нём была старая соломенная шляпа, сзади которой для защиты от солнца был привязан грязноватый платок. Отец направился к колодцу позади дома.
Окончание высшей школы, по моему мнению, была вещь весьма обычная для каждого человека, и я был очень тронут тем, что отец радуется этому больше, чем я думал.
Вот хорошо, что кончил!
Отец несколько раз повторил эти слова. Я мысленно сравнил эту его радость с тем выражением лица, которое было у учителя, когда он вечером в день акта у себя за столом поздравил меня. И этот учитель, устами меня поздравлявший, а в душе свысока на это окончание взирающий, показался мне куда достойнее, чем отец, который радовался моему окончанию, как чему-то необычайному, более, чем оно этого заслуживало. И мне стал, в конце концов, неприятен этот провинциализм, это проявление необразованности отца.
В том, что я окончил курс, нет ничего замечательного. Каждый год кончают курс сотни народу,в конце концов заметил я. Лицо отца приняло странное выражение.
Я и не говорю, что хорошо только то, что ты кончил. Конечно, кончить курсдело хорошее, но в моих словах был немного другой смысл. Вот его бы тебе понять...
Я стал расспрашивать отца; он не хотел было говорить, но потом сказал:
Вот что я хочу сказать, говоря, что это хорошо. Как ты знаешь, я болен. Когда мы с тобой виделись в прошлом году зимой, я был уверен, что мне осталось жить три-четыре месяца. Но по какой-то счастливой случайности я дожил до сих пор. Я ещё в силах сидеть и двигаться. И вот ты окончил университет! Я рад этому. Разве сердце родителя не радует то, что лелеемый им сын кончает своё образование уже не после его смерти, но когда родитель ещё жив и здоров? Для тебя, с твоими высокими идеалами окончить курс университета ещё ничего не представляет, и тебе не особенно нравится, когда я говорю: хорошо, хорошо! Но взгляни на дело с моей точки зрения. Наше положение немножко различно. Твоё окончание более радостно для меня, чем для тебя. Понял?
Я ничего не мог ответить на это. Со стыдом, тронутый до глубины души, я опустил голову. Выходило, что у отца под покровом равнодушия таилась готовность к смерти. Значит, он был уверен, что умрёт ещё до того, как я кончу курс. И я, не подумавший, как это окончание должно отозваться в сердце отца, оказался совершенным глупцом. Вынув из чемодана диплом, я бережно показал его отцу с матерью. Диплом в чемодане чем-то придавило, и он потерял свою прежнюю форму. Отец аккуратно разгладил его.
Такую вещь можно было свернуть в трубку и нести в руках.
Следовало бы даже накатать на ролик,заметила с своей стороны мать.
Отец полюбовался дипломом, потом взял и, подойдя к токонома , положил его на видном месте, так, чтобы он всем бросался в глаза. В обычное время я сейчас же что-нибудь сказал бы по этому поводу, но в эту минуту у меня было совсем другое настроение. Мне не хотелось в чём-либо противоречить отцу с матерью. Я молча предоставил отцу делать, что ему угодно. А диплом из плотной бумаги никак не поддавался: не успевал отец придать ему нужное положение, как он опять принимал прежнюю форму.
II
Я отозвал мать в сторону и стал расспрашивать о болезни отца.
Отец так бодро выходит в сад, чем-то занимается... Хорошо ли это?
Ничего, он чувствует себя в общем хорошо.
Мать, сверх ожидания, была спокойна. Как и подобало женщине, живущей вдали от больших городов, среди полей и гор, она была совершенно невежественна в подобных вещах. У меня в душе только появилось чувство некоторого удивления по поводу того, что она в прошлый раз, когда отец лишился чувств, так перепугалась и заволновалась.
Но разве доктор не говорил, что случай трудный?
Ну, человеческий организмвещь удивительная. Доктор тогда вот так серьёзно нас предостерегал, а отец до сих пор как ни в чём не бывало. Твоя мать сначала очень беспокоилась и старалась, чтобы он по возможности не двигался. Но ты ведь знаешь его характер: он заботится о здоровьи, но в то же время упрям. Если он думает, что так хорошо,никаких моих уговоров слушать не станет.
Я вспомнил, как отец, в тот раз, когда я приезжал домой, приказал убрать постель, побрился.
Я уже здоров. Мать уж очень тебе расписала!
Когда я припомнил эти его слова, я не смог обвинить во всём одну только мать. Мне хотелось сказать: ну хоть со стороны нужно было наблюдать за ним, но я постеснялся и промолчал. Я только принялся излагать всё, что сам знал о такой болезни, как у отца. По большей части это было то, что я слышал от учителя и его жены. Мать не подавала и виду, что она встревожена.
Вот что... Значит, такая же болезнь? Бедная! Скольких лет она умерла?только и спросила она.
Делать быть нечего, и, оставив мать, я обратился прямо к отцу. Отец принял мои слова серьёзнее, чем мать.
Ты прав! Действительно так, как ты говоришь. Но мой организм, в конце концов, ведь мой собственный организм. И о том, как его лучше поддерживать, из долгого опыта лучше всех знаю я сам,сказал он. Услышав об этом, мать горько усмехнулась.
Ну что, видишь сам!проговорила она.
Это значит, что отец приготовился к смерти. Он потому так и радуется, что я приехал, окончив курс. Он мне сам сказал, что думал было, что я кончу университет уже когда его не будет, и радуется тому, что это случилось при его жизни.
Ну, это одни слова. А в душе он сам знает, что ещё здоров.
Вы думаете, мама?
Он предполагает, что проживёт ещё лет десять или даже двадцать. Конечно, иногда он и мне говорит о своём конце. Мне осталось жить уже недолго. Когда я умру, что ты станешь делать? Думаешь оставаться одна в этом доме?говорит он мне.
Я сразу же мысленно представил себе этот большой старый деревенский дом, когда в нём останется одна мать, а отца уже не будет. Как поступит мой старший брат? Что будет делать мать? А я? Смогу ли я расстаться с этим местом и зажить в Токио, на свободе? И мне внезапно вспомнились предупреждения учителя, говорившего мне: пока ещё отец здоров, получи свою долю имущества.
Чего там! Ещё не бывало примеров, чтобы те, кто всегда повторяет умру! умру!на самом деле умирали. Так и твой отец,он всё толкует, что умрёт, а смотри, сколько ещё проживёт! Кто ничего не говорит и как будто здоров, у тех дело опаснее.
Я молча слушал эти общеизвестные рассуждения матери, не знаяпросто ли это слова, или же они исходят из какого-нибудь расчёта.
III
Между отцом и матерью начался разговор о том, что следует приготовить красный рис и пригласить гостей. Уже с самого дня приезда я знал, что это обязательно случится, и в глубине души очень этого страшился. Теперь же я заявил:
Не устраивайте ничего особенного!
Я не любил этих деревенских гостей. Это были сплошь люди, которые рады любому случаю, потому что их конечная цель состоит только в одном: как бы поесть и попить. Я всегда, ещё с детских лет, мучился, когда мне приходилось присутствовать на таких собраниях. Я представил себе, насколько сильнее будет моё мучение, когда они соберутся ради меня. Но я не решился говорить отцу с матерью: оставьте, не собирайте этих захудалых провинциалов. Поэтому я только настаивал на том, чтобы не устраивать ничего особенного.
Что ты твердишь про особенное? Ничего тут особенного и нет! Ведь два раза в жизни это не случается. Позвать гостейдало самое обыкновенное! Нечего скромничать!
Мать придавала моему окончанию университета такую же важность, как если бы я женился.
Можно было бы и не созывать, но не позовёшьведь осудят.Это были слова отца. Его беспокоили возможные пересуды. И в самом деле, эти люди были такие, что, если что-нибудь не так делалось, как они предполагали, среди них сейчас же начинались осуждения.
Это тебе не Токио! Деревня придирчива,проговорил отец.
И будет неудобно,добавила мать.
Я не стал настаивать на своём. Всё равно они сделают так, как будет удобнееподумал я.
Я говорю только, что если это устраивается ради меня, то я просил бы не делать. Но если вы говорите, что не хотите, чтобы за спиной у нас что-либо о нас говорили,тогда другое дело. Я вовсе не настаиваю во что бы то ни стало на том, что нам может пойти во вред.
Если ты так рассуждаешь, то этим ставишь нас в затруднительное положение.
Лицо отца приняло недовольное выражение.
Отец вовсе не сказал, что он делает это для тебя, но всё же ведь ты же знаешь о наших обязанностях перед другими.
Слова матери были спутаны и перепутаны, как это бывает только у женщин. Но зато по количеству слов мы оба с отцом, вместе взятые, не могли бы с ней сравняться.
Если человек получил образование, то это не значит, что надо делаться таким спорщиком.
Отец не сказал больше ничего. Но в этой простой фразе я увидел всё то недовольство мною, которое он всегда чувствовал. В ту минуту я не обратил внимания на то, что мои слова могут его задеть, а думал лишь, что недовольство отца лишено основания.
В тот же вечер настроение отца изменилось, и он спросил меня: если уже звать гостей, то та на какой день мне удобнее? Спрашивать об этом меня, для которого это было совершенно всё равно, который в этом старом доме только и знал, что валяться,значило, что отец уступал первый. Посоветовавшись, мы назначили с ним день, когда приглашать гостей.
Не успел ещё наступить этот день, как произошло большое событие: получилось известие о том, что император Мэйдзи заболел. Газеты быстро разнесли эту весть по всей Японии, и это событие, проникнув в более или менее искажённом виде в наш деревенский дом, сдуло, как пыль, уже готовое торжество по случаю моего окончания.
Теперь это неудобно.
Так заявил отец, читавший через очки свою газету. Он молчал, и похоже было, что он задумался и над своей болезнью. Я же вспомнил императора, когда он недавно, по обыкновению, в день университетского акта приезжал к нам в университет.
IV
В нашем старом доме, слишком обширном для немногочисленной семьи, было тихо и скучно. Я развязал корзину и развернул свои книги. Но почему-то мне было не по себе. Там, в блистательном Токио, во втором этаже гостиницы, слушая шум бегущего вдалеке трамвая, я мог перелистывать страницу за страницей,там я мог с подъёмом и с лёгким сердцем заниматься.
Нередко я засыпал, облокотясь на стол. А иногда даже вытаскивал подушку и спал днём как следует. Просыпаясь, я слушал крики цикад. Голоса их, как будто несущиеся из самого воздуха, вдруг начинали терзать мой слух своей надоедливостью. Неподвижно лёжа и слушая их, я иногда предавался печальным размышлениям.
Взявшись за кисть, я написал кое-кому из товарищей, одному коротенькую открытку, другому длинное письмо. Одни из моих товарищей остались в Токио, другие разъехались по далёким домам, на родину. Иногда ответы приходили, иногда не было никаких известий. Разумеется, я не забыл и учителя. Я написал ему целых три листа мелким почерком и рассказал ему всё о себе с самого момента приезда домой. Я не был уверен, в Токио ли учитель. Когда им с женой приходилось отлучаться из дому вместе, обычно в доме появлялась некая пожилая женщина, лет под пятьдесят, и сторожила дом в отсутствие хозяев. Я как-то раз спросил у учителя, кто это такая. На это он, в свою очередь, задал мне вопрос: а как я думаю. Я принимал её за родственницу учителя. Тогда он мне возразил:
У меня нет родственников.
Он совершенно не поддерживал сношений с теми, с кем был связан на родине. Эта неизвестная мне женщина оказалась родственницей жены, к нему же никакого отношения не имела. Когда я отсылал ему письмо, передо мной сейчас же предстала фигура этой женщины со свободно завязанным назади узким поясом. Я надеялся, что если письмо придёт тогда, когда учитель с женой куда-нибудь уже отправились на дачу, у этой старушки хватит сообразительности и любезности переслать письмо туда, где они находятся.
Я прекрасно знал, что в этом письме ничего особенного не содержалось. Просто мне было скучно, и я надеялся, что учитель ответит. Однако ответа не было.
Отец на этот раз не был так пристрастен к шахматам, как во время моего приезда зимой. Шахматная доска стояла в углу токонома, вся покрытая пылью. После известия о болезни императора отец казался погружённым в какую-то задумчивость. Ежедневно он поджидал газету и раньше всех её прочитывал. Потом специально приносил её мне.
Смотри. Сегодня тоже подробно пишут о государе!Отец всегда называл императора государем.
Сравнивать, конечно, не приходится, но, знаешь, болезнь государя похожа на болезнь твоего отца...
При этих словах на лице отца появлялась глубокая озабоченность. И в моей груди подымалось беспокойство: беспокойство за жизнь отца.
Впрочем, всё обойдётся! Ведь даже я, никуда негодный человек, и то живу.
Сам себе придающий уверенность в здоровьи отец как будто предчувствовал опасность, которая должна была скоро на него обрушиться.
Отец в самом деле боится своей болезни. Он не думает, как вы, мама, говорите, что проживёт десять или даже двадцать лет.
При этих словах мать пришла в замешательство.
Ты бы хоть уговорил его сыграть в шахматы!
Я вытащил из токонома шахматный столик и отёр с него пыль
V
Силы отца постепенно слабели. Удивившая меня старая соломенная шляпа с привязанным к ней сзади носовым платком была брошена и предоставлена самой себе. Всякий раз как я взглядывал на эту шляпу, лежавшую на чёрной закопчённой полке, я чувствовал жалость к отцу. Когда отец попрежнему двигался и суетился, я волновался, и мне хотелось, чтобы он был немножко осмотрительнее. Когда же он усаживался неподвижно, казалось, будто он здоров попрежнему. Я часто говорил с матерью о здоровьи отца.
Всё это по вине его душевного состояния,говорила мать. Она мысленно ставила в связь болезнь отца с недомоганием императора. Но я вовсе не думал, чтобы дело было только в этом одном.
Дело не в душевном состоянии. Плох его организм! Я думаю, он худо чувствует себя не столько душевно, сколько физически.
Говоря так, я подумывал, что следовало бы пригласить издалека хорошего доктора и показать ему отца.
Неудачное у тебя лето! Кончил университет и на, подидаже отпраздновать не могли! Отец-то вот каков. И государь ещё к тому же занемог. Надо было созвать гостей сейчас же после твоего приезда.
Я приехал числа пятого-шестого июля, и лишь неделю спустя отец с матерью заговорили о созыве гостей для того, чтобы отпраздновать моё окончание. Далее день, намеченный нами, должен был наступить ещё через неделю с небольшим. Так что я, по милости этой провинции, медлительной и не любящей спешить был, как бы сказать, спасён от мучений в этом неприятном для меня обществе; но мать, вообще меня не понимавшая, ничего этого не замечала.