Она становилась неудержимой, чем дальше, тем больше. Временами меня это злило, потому что я любил ее. Запирать же мышь капроновой крышкой намертво я не хотел, боялся, что ей будет не хватать воздуха, несмотря на многочисленные неровные дырочки. И как то раз, однажды войдя в комнату, я застал ее ошарашенную на узком гребешке короткого баночного горлышка. Мышка покачивалась на скользком округлом парапете, балансировала, вздрагивая тонким чуть розоватым хвостиком, или пыталась, вытянувшись, аккуратно ползти по нему, сосредоточенно глядя перед собой, источая боязнь сорваться, от которой все ее тельце пребывало в равновесном напряжении. Наверное, ее сознание переключалось то на открывшуюся пропасть, то обратно в банку, нырнуть в которую еще надо было решиться. Этакая молчаливая теплая черно-белая гусеница. Она живо, нисколько не брезгуя помощью, ухватилась, как цепкий бульдожонок, за мои пальцы, и, несколько раз звонко пнув сорвавшейся задней лапой стекло, переползла на мою ладонь, оставляя на ней крохотные вспотевшие шажки. Спустя еще секунду я запихал собранные лодочкой пальцы в банку на сколько позволяло ее отверстие и осторожно стряхнул мышь на подстилку. Теперь она знала, что выпрыгнуть мало, после неизбежно вставала новая сложностьневозможность идти дальше. И я купился на эту ее уловку, и вправду решив, что страх скатиться в неизвестное предстоящее ее надолго остановит. Мера предосторожностия нарастил горло банки большим пластиковым стаканом без днане помогла; одним утром на столе я увидел сиротливую пустую прозрачность, видимо одним из удачных прыжков она все же покорила более чем тридцатисантиметровую высоту. Я удивленно обижался сам на себя, стеклянное же жилище с пропавшим квартирантом нагоняло неприятное чувство упущенности. Без своего пестрого сердца оно, покрытое отпечатками моих прикосновений, сиротливо глядело вокруг, а в особенности на меня, своими прозрачными зябнущими глазами.
После немедленных поисков по полу и пары дней ожидания, я, положив три тысячи сантиметровых кубиков мышиного духа в пакет, выбросил его в один из мусорных контейнеров перед входом в общежитие. И еще с неделю в душе, постепенно стихая и сходя на нет, длилась моя черно-белая крошечная тоска, похожая на звук стихающего аккорда
Во-вторых, был новый год, когда почти всепьяные и братья, если не подерутся.
Мой первый новый год вне дома. Все предстоящее отчего-то казалось мне радостным сгустком света. И от того заранеенесколько дней перед темя стал испытывать ощутимое во всем теле волнение. Да и вообще праздничная суета приближалась, захватывала всех и проникала во все уголки общежития. Учебное напряжение, каким бы оно ни было, приостанавливалось, все думали о лучшем, и от того настроение у всех незаметно и неуклонно приподнималось. Комнаты обрастали мишурой, мигающими гирляндами и огоньками. Покупались бесчисленно свечки. В холодильниках уже лежало «Советское» шампанское и бутылки с обычным вином. Кто-то на время празднования уже собирался уезжать домой, и от того потом некоторые кровати пустовали, словно дремали у всех на виду, не поддаваясь наступающему празднику. А утром тридцать первого с самого раннего часа начались приготовления, чтобы все успеть и к вечеру быть нарядными, чтобы с боем часов открывать стреляющие бутылки и пить шампанское.
В предвкушении окончательно захлебывалось неприятное. Мне стоило известного труда, чтобы по настоянию матери не уехать домой. Я выдумал, хоть и неправдоподобно, про загруженность учебой, про зачеты и консультации перед экзаменами. (Почему же я просто не мог сказать, что не хочу домой?) А сам продолжал одурманиваться предстоящимвсем и тем в особенности, что Лена должна была стать моим новогодним подарком, моей белой бархатной валентинкой. Я не сомневался, что увижу ее. «Неужели может быть, что она совсем не чувствует хоть отчасти того, что чувствую я», все думал и думал я, когда приходилось слоняться по магазинам с остальными, закупая куриц, колбасу, банки гороховой дроби, майонез, недорогие фрукты и другую необходимую для празднования дребедень. В самый новогодний вечер мое трепетное волнение начинало жить во мне совершенно отдельным существом, которое временами сжималось во все тот же ледяной шарик под легкими либо напротив растворялось по всему телу, придавая всем моим действиям прохладу. Мы распили с приятелем бутылку легкой наливки, сыграли несколько партий в пинг-понг, послонялись по этажам и курительным комнатампосле чего все уселись за стол, за час до курантов.
На столе стояли две из пяти оттаявших бутылок шампанского (мы заморозили их до льда, выставив слишком надолго охладиться за окно)еще пол часа назад они отогревались в синем тазу с теплой водойи несколько бутылок обычного винакрасного и белого; занимали центр вслед за шампанским глиняные чаши с покатыми холмами салатовбелый с желтой кукурузой и бордово-красный винегрет и его более изящная розово-бледная подругасельдь «под шубой» с бесконечно нежным обветренным слоем, похожим на матовую кожу, никогда не знавшую прикосновений. Размякшие от маринада помидоры пузырились тутовой ягодой чуть сбоку, и на двух небольших блюдах симметрично распускались среди всего остального выложенные из бутербродов цветы. По периметру же стола белели чистые еще тарелки, почти не имевшие меж собой одинаковых расписных узоров, и рядом с каждой блестел стальной прибор, а у самого почти края стеклянной группой толпились пара высоких узких фужеров и тонкие стаканы, один из которых, особенно раздувший свои бока, был пивным, и уступал ростом только этим василькового цвета фужерам на ножке из пяти сросшихся друг за другом хрустальных шариков.
Как же сложилась наша компания, и как я в ней оказался? этот самый приятель пригласил меня встречать Новый Год с ним и остальными, от того что мы с ним были приятелями и вдобавок учились в одной группе. Вообще подбором гостей занималась его девушка, симпатичная и стройная и вообще располагающая к себе, они спустя время поженились. Всего нас было семероон, я, еще один, как оказалось, мой знакомый и четыре девушки, троих из которых я знал лишь в лицоони жили в общежитии и учились на одном со мной курсеоднако до сих пор я не общался с ними вовсе. Потом уже мы будем говорить друг другу при встрече «привет» и улыбаться, как хорошие знакомые, но я всегда помнил только их лица и напрочь забывал имена.
На удивление быстро уходила неловкость от необходимости общаться с по сути незнакомыми людьмиблагодаря хорошему всеобщему расположению и принятой накануне наливке.
Почти в каждой комнате было одно и то же: все ждали, когда начнутся последние минуты. Все было готово. Горели свечи, свет же был по возможности притушен; работали маленькие телевизоры, все уже сидели на своих местах и не старались начинать в разговоре продолжительных тем; кто-то уже вертел в руках зеленые бутылки, обнажая скрученные проволочки и вот наконец стали бить часы, от которых в маленькой комнате все особенно оживилось, потому что все ждали именно этого момента. Новый год начался, хлопнула бутылка и зашипела радостная пена; перемежаясь со звоном стекла, зазвучали совсем простые поздравления, где-то снаружи особенно громко раздались радостные выкрики. Я же видел все это словно немного со стороны, и хотя тоже улыбался, но пребывал в своем особом предчувствии, и вся эта происходящая картинка лишь краешком задевала меня, и по сути была лишь тем фоном, на котором я трепетал все ярче и все тайнее.
Первые пара фужеров (а вернее будет сказать «стаканов») стали той формальностью, после которой я наконец ощутил свободу. Услышав снаружи шум и схватив стоявшую на столе бутылку и фотоаппарат, я просто бросился к ней, бесконечно долго переставляя ноги, неспешным, но несдержанным шагом, пробираясь через высыпавшую из комнат толпу, весело тыкающую время от времени в меня свои пустые бокалы. И я радостно наливал им, заметив беззлобно, что за мной увязался тот самый дальний знакомый, который только что сидел за одним столом со мной; снова и снова всех поздравлял, мгновенно забывая лица, и шел дальше, неся подсыхающее горло.
Фотокамера-«мыльница» стала моим планом, который я придумал еще раньше. Вернее будет сказать, что в этом не было какого-то особенного плана, а просто мне хотелось заполучить ее фотографию, так что за день или два до того я, лежа неподвижно в течение часа в темноте, все думал и думал об этомо фотокамере. О том, что осмелюсь сделать Ленин снимок и найду способ для этого. Вещь и пленка были чужими, и я завладел ими в итоге безраздельно, расхаживая весь вечер и выхватывая из окружающей повседневности всякую дребедень, «сорные» картинки, среди которых потом, в самом конце, непременно затеряется та самая, нужная, ради которой все и затевалось. Был миг, когда меж всех этих проплывающих людей у меня самого в груди звучал обнадеживающий Бетховен (диск его валялся на столе вместе с остальной музыкой, более востребованной) вместо сердца и легких; диафрагма отмеряла плавные длящиеся струи, которые прибавляли мне того самого настоящего трепетного ликования, чудно оплетая мои внутренности лозами, на которых висели зеленые шишки хмеля. Я не был пьян, но был волшебно окрылен «советским» выстуженным шампанским.
Именно в эту ночь я не хотел напиваться, тем более до беспамятства, как это случилось однажды у меня, какой толк от снов, которых потом не вспомнишь! Все подчинялось моему плану, невозможно измятой, но вместе с тем генеральной линии. Абсолютно все, даже удивительно. Но это к слову.
В ее коридоре было гораздо меньше света, можно сказать, что там было темно и, на удивление, без людей. Несмотря на волнение я не помню чтобы колебался, хотя эти мятные листочки и падали на лицо, на мои руки, ласково сыпались передо мной на пол с его множеством встревоженных пылинок, о которых я совсем тогда не думал конечно, и которые я наверняка незаметно вдыхал. Отсчитав положенные проемы, я несколько раз постучал уголком крепкого дна в черно-синюю дверь и почти сразу вошел почти в такой же сумрак, где все же веселились неуловимые памятью огоньки от нескольких свечей.
И в точности я не могу сказать того, где все онипрочие обитатели комнаты в тот моментбыли, когда я растворил дверь. Ведь мне было мало дела до них, я их не видел, не запоминал и не различал, особенно поначалу. Но я в точности помню, что Лена моя сидела слева, за столом. Открыв двери, я впустил к ним суматоху, и, спустя какую-то минуту, все там смешалосьНо в эту предшествующую минуту я успел сделать путь в пару шагов, чтобы поцеловать ее щекукак брат, поздравляющий сестру. В такой день, показалось мне, все прощается.
А самый первый миг, когда мы только вошли, стал похож на представление для троих. Ибо только я, Лена и брюнетка понимали, что все не просто так, и что случайности во всем этом нет нисколько. В какой-то момент я видел в комнате именно нас троих посреди бубнящих сквозь музыку теней. Я видел, как смотрела на нас брюнетка, как Лена выдерживала ее отдельный взгляд на себе.
И только потом парень, который с самого начала шел все это время за мной вдруг понял, в чем дело, и что я не празден в пути своих поздравлений, и, ощутив себя брошенным и потому неудобно, исчез, так, что я и не заметил этого мелкого события. Я смотрел на Лену и был поглощен ее свечением, и видимо от того в следующую минуту все вдруг увидели и разобрались, что происходит.
Брюнетка уже разговаривала с каким-то невысоким молодым человеком в пиджаке, сдерживая широкую улыбку и удерживая рукой шампанское. Еще там была располагающая парочкахудой улыбчивый парень и изящно дебелая девушка в очках, с короткими волосами, в черном кожаном пиджаке и красных брюках; и вместе с ними была еще совсем невысокая девчушка в красном колпаке гнома с белой опушкой со свисавшим набок белым же помпоном величиною с яблоко.
Войдя, я не поздравил более никого. Моя устремленность к ней дала всем повод понимать. Они до ужасного все были тактичны, хотя продолжали оставаться в зале. Я же словно стоял спиной и не догадывался, что занавесная портьера скользнула вниз, а зрители готовы хлопать в ладошки. Никто не придавал значения тому, что раскованность моя от вина, я сам не думал об этом; но все видели проступающее мое желание, в котором, о господи, светилась настойчивость и решенность. И Лена, казалось, поддавалась этому впечатлению, ибо она просто не могла знать первопричин и подоплеки, а кроме того и всех этих трусливых страданий.
Я был в тот разбавленный свечами сумрачный момент наивен и прост, как тетрадь первоклассника, но в том воздухе все толковалось именно чужим зрением, и от того все выходило не так, как обстояло на самом деле. Все походило на мечту, в которой даже мысли окружающих текли по нужному руслу, над которым вертелись радужные мотыльки. Выходило, что я словно говорил во всеуслышание слова, на которые ей надо было дать ответ, и на которые ей хотелось, может быть, ответить. И звук и смысл этих слов был неведом только мне, тому, кто их произносил.
Она же была дивнаяСловно белая кувшинка на ночной озерной воде.
Вся в черном; только шея, плечо и рука ослепительно сияли, обнаженные полукруглым косым вырезом, край которого лежал над самой ее левой грудью. И золотая цепочка, тонко поблескивая, сбегала вниз по белой коже и отчего-то скрывалась под тканью тем самым кончиком, на котором, быть может, был прицеплен крохотный, рвавшийся наружу кулончик. А волосы множеством темно-синих «лапок» были собраны в светло-золотистые дорожки, убегавшие назад, тем освобождая лоб и виски. И хоть по большому счету ее наряд был прост, он казался мне идеальным. Сочетание черного и белого заворожило меня так, что я до сих пор, вспоминая, нахожусь отчасти под этим угольно-молочным впечатлением, о котором все не перестаю думать.
Открыв дверь, я в тот же миг увидел ее лицо, ее сдержанное удивление. А пока я сделал несколько этих полушагов, она успела подняться и взять фужер, и я прильнул на вдохе к ее щеке губами, чувствуя так близко своим лицом бархатную прохладу, как ветерок исходившую на меня, уже пылавшего беспламенным мучительным жаром, который от ее свежести превращался в счастье. Мое сердце вмиг стало привидениемто ли громким, то ли несуществующим.
Потомпотом я стал всех фотографировать. И все не мог по-началу отделаться от карих глаз брюнетки, моего злого буратино. Мне бросался в глаза ее черный лак на ногтях, неприятный и цветом и формой; но она дрогнула и заулыбалась, деланно пытаясь закрыться, когда вспышка, повинуясь подушечке указательного пальца, выхватила ее с ног до головы, ярко осветив каждый уголок ее внешности, заковав жест ее руки и глядящий куда-то в сторону взор на матовый снимок, где компанию ей составил невысокий парень в шерстяном пиджаке с полуоткрытым безмолвным ртом. Быть может я ошибался, и она не таила, опять же, ничего противного мне. То есть была обычным человеком, а вовсе не темным демоном, старавшимся меня изловить.
И немного погодя рука Лены проникла в мою, они не могли не сцепиться, оказавшись близко; и мы пошли вон из комнаты, чтобы поздравлять остальных. Она так и сказала: «А я пойду с <>»-, и назвала меня по имени. Боже мой, какая готовность была в этом! почти «да». Я же держал ее такую нарядную за руку, и мы действительно пошли, наверное оба ощущая, как склоняются чаши каких-то благоприятных весов.
Только это был лишь миг, после которого, остановившись, все разом обрушилось на свои места. Я допустил непоправимость, и, одернутый, почувствовал крепкую привычную привязь, так и оставшись стоять перед солнцем. Едва ли я могу это объяснить. Я словно испугался чего-то
Уже там было множество народу, свет, шум, тесное оживление, лицавсе было по-другому, иначе. Лена не могла не заметить, как я застыл от неожиданности, как, наверное, изменилось мое лицо, как в нем появились совсем не те оттенки. Нежданные. Она не смогла бы точно их прочесть, но я, вдруг смутившись, отпустил ее кисть, в самый важный моментперед всеми этими людьми, даже не успев вывести ее за порог комнаты, словно испугался рождавшейся нашей с ней связи. Разом порвались струнки меж нами, и она не сразу взяла в толк, что произошло. Немыслимо, ибо я не потерял ее пальцы, а оттолкнул их сам, грубо, вздрогнув от неожиданно хлынувшего света; и почти сразу она куда-то пропала, а я оказался в той самой комнате, где и был, среди все тех же людей, которые пили вино с водкой и не замечали как я жалок.
Я от того и не долюбливаю людей, по правде говоря, из-за их способности делать обо мне выводы. Хуже нет, когда меня пытаются объяснить. Отстраненности я ищу, быть «вещью в себе» значительнееблизкие же ко мне люди перестают у меня на глазах обманываться во мне; это мучительно и неприятно, если другие знают о тебе хоть отчасти даже то, что сам о себе знаешьту истинную правду, которая боится света и как окутанный желтоватой мигренью вампир сидит в темноте, обжигаясь о сочащееся внутрь сквозь царапинки и ранки на коже утро. Близко подошедшие ко мне люди обычно разочарованы, сильные из нихнепременно всегда, на это им порою достаточно пары минут. Можно сказать, что у меня аллергия на тех, кто ближе ко мне, чем на метр, или даже просто разглядывает меня.
Лена не могла не догадаться, мучительно думалось мне, что вся моя неловкостьне от чувства больше, а от слабости. Она этого не могла не видеть, мгновения было довольно.
Мои крохотные электроны не сталкиваются, опасаясь разбиться, и при встрече долго друг перед другом извиняются за что-то и мнут в руках свои элементарные шляпы, и с облегчением наконец разлетаются прочь. Чего же так не достает им с самого их рождения?