Вскоре в училище объявили, что нам разрешено ношение короткой аккуратной прически. Все радовались. Вместе со всеми ликовал и я. И мне уже не портило настроение то обстоятельство, что мои волосы на полсантиметра короче, чем у других.
Но радость наша длилась недолго. Вскоре на должность Главнокомандующего был назначен адмирал И. Юмашев. Осенью 1948 года он побывал в нашем училище. Нас построили в актовом зале, и адмирал, внимательно осмотрев нас, сказал:
Красивы вы, ребята, с волосами, а без волос, наверно, будете еще краше.
Эта фраза решила все. Вскоре нам стало известно, что ношение волос разрешено только выпускному классу, а остальным стрижка под ноль. Нашу роту это решение особенно не огорчило. Мы учились уже в девятом классе, не за горами был и последний выпускной класс. Всего и делов-то два-три раза подстричься.
Сегодня такие проблемы нахимовцев не волнуют. И ленты у них с якорями, и наголо их не стригут. Да и учатся всего два года.
Много лет спустя так получилось, что моя семья жила в том же доме, где проживал адмирал Головко со своей семьей. Родители моей жены были дружны с Арсением Григорьевичем и его женой Кирой Николаевной актрисой МХАТа. В один из приездов в Москву в отпуск при встрече с адмиралом Головко я напомнил ему ту давнюю историю с волосами. Оказывается, Арсений Григорьевич ее помнил и от души посмеялся на тем, как мы выпрашивали у него волосы.
В другой раз, поздравляя меня с присвоением звания капитан-лейтенанта, он шутя сказал:
Видимо, зря я тогда разрешил носить вам прическу, глядишь, сейчас бы твоя шевелюра была погуще.
«Жанетта» поправляла такелаж»
В училище была прекрасная художественная самодеятельность. Создавать ее стали зимой 1944/45 года. Вначале не было инструментов, и мы, энтузиасты, под руководством учителя пения, израненного фронтовика, играли мелодии на губах. Именно так мы аккомпанировали певцу, исполнявшему песню «Встань, казачка молодая, у плетня». Затем, когда училище получило различные музыкальные инструменты, был создан хороший струнный оркестр. По решению командования мне выдали полный немецкий аккордеон, с которым я не расставался вплоть до выпуска из училища. Ребята подобрались голосистые, петь любили. Самые лучшие наши концерты случались вечером, после поверки перед сном. Любимым местом для таких выступлений была умывальня в гальюне. Под грохот нашего ударника виртуоза Игоря Кириллова, под аккомпанемент моего аккордеона ребята пели самые разнообразные песни. Всю душу и голос вкладывали в фокстрот «А я сердце свое потерял на широком приморском бульваре». Но основной темой была, конечно, морская. Мы пели про капитана с трубкой и девушку в серенькой юбке, про юнгу Биля, который молча защищался от ударов у перил и его любила Мэри. Популярной была у нас песня про парусник «Жанетта». Каждый вечер во всю силу легких мы голосили, как «в Кейптаунском порту, с какао на борту «Жанетта» поправляла такелаж. И прежде чем уйти в далекие пути, на берег был отпущен экипаж». Дальше известно, что может делать экипаж парусника, отпущенного на берег перед выходом в море. Откуда они брались, эти лихие песни, до сих пор понять не могу. Конечно, такие слова: «Когда море горит бирюзой, опасайся шального поступка, у нее голубые глаза и широкая серая юбка» вызывают сегодня улыбку, но нас тогда привлекало в таких песнях иное: честь моряка, его преданность любимой женщине. Пели мы и то, что исполняли на вечерней прогулке: «Пары́ подняли боевые корабли. Уходят в плаванье, с кронштадтской гавани, чтоб стать на страже советской земли». Очень любили песню про бескозырку и бушлат: «В нашем кубрике, в чести, в почете, две заветные вещи лежат: это спутники жизни на флоте бескозырка да верный бушлат. Бескозырка, ты подруга моя боевая и в решительный день, и в решительный час я тебя, лишь тебя надеваю»
Такие песни воспитывали в нас патриотизм и любовь к флоту.
Сегодня молодые матросы поют иные песни. Чаще про то, чтобы девушка не плакала и что ее любимый через две весны, через две зимы вернется домой.
Увлекались мы и джазом. В Ленинграде гремел в ту пору знаменитый джаз-оркестр под управлением Николая Минха. В годы войны майор Минх служил на Балтике и руководил джаз-оркестром флота. Оркестр Минха исполнял те песни, которые поют и сегодня: «Одинокая гармонь», «Вернулся я на Родину». Популярны были Леонид Кострица, Зоя Рождественская и Ефрем Флакс.
В конце сороковых годов на экранах города появилось множество иностранных боевиков. Многие из них были захвачены нашей армией в качестве трофеев. В титрах фильма так и писали: «Захвачен в качестве трофея». Мы с удовольствием бегали на «Мстителя из Эльдорадо», «Знак Зорро», «Капитан армии свободы», «Сети шпионажа» Большой популярностью в ту пору пользовались фильмы с участием очень красивой американской киноактрисы Дины Дурбин. Запомнился один из них «Сестра его дворецкого». Сейчас уже стерлись из памяти перипетии сюжета. Но интересно не столько содержание фильма, сколько музыка этого фильма. Я впервые тогда услышал русские романсы «Калитка» и «Две гитары за стеной». Дина Дурбин их пела на русском языке, пела исключительно хорошо и сердечно до слез. Это было неповторимо. Романс «Калитка» после этого фильма был у всех на устах.
Много хороших фильмов мы смотрели у себя в клубе. Со временем в училище построили современную кинобудку для двух аппаратов, и фильмы шли без перерыва на перезарядку частей. Однажды в роте был длительный карантин. Увольнения отменили. Чтобы мы не скучали в спальном помещении, нам поставили переносную киноустановку, но дали почему-то всего один фильм про крестьянского вожака на Украине Устина Кармелюка. Показывали его нам раз тридцать. Фильм всем приелся и, чтобы как-то разнообразить наше великое сидение, стали пускать его наоборот, с конца. Зрелище получилось смешное и необычное.
В клубе училища работали различные кружки. Ставились спектакли. Работники клуба старались, чтобы мы не чувствовали себя оторванными от дома или не были чем-то обделены по сравнению с ребятами, живущими с родителями. Специально для Юры Загурского и меня был приглашен преподаватель игры на аккордеоне.
Вообще, у нас в клубе было хорошо. Одни вечера чего стоят. Обычно в актовом зале покрывали паркет густым слоем воска. Во время танцев мы невольно натирали пол обувью. Поэтому паркет в актовом зале училища всегда блестел, как зеркало. Мы вальсировали под духовой оркестр. Распределителями бала были супруги Хавские. Празднично одетые, артистичные в каждом движении, они придавали нашим балам особый шик. Танцы неизменно открывались полонезом. Затем пары кружились в вальсе. Многие из нас на таких вечерах знакомились с девочками, ученицами соседних школ. Завязывались дружеские отношения, которые через сколько-то лет освящались свадебным маршем Мендельсона.
Нахимовцев часто водили в театры. До сих пор у меня в памяти посещение оперы Прокофьева «Война и мир» в Малом оперном театре. Она шла тогда в первом варианте, и мы ее слушали два дня!
Во время приездов на парады в Москву мы старались побывать и в столичных театрах: во МХАТе со знаменитыми Тарасовой, Андровской и Москвиным, в Малом, где играли Яблочкина, Турчанинова, Пашенная, Рыжова, в Большом со знаменитыми солистами Барсовой, Обуховой, Михайловым, Лемешевым, Козловским, Норцовым Только от одного перечисления имен захватывает дух. А ведь мы их всех видели, слушали. Это большое счастье. И обязаны мы этим нахимовскому училищу.
«Отдать швартовы!»
Летом 1949 года мы распрощались с нашими любимыми барказами. Мы взрослели, набирались опыта. Стали другими и корабли, на которых мы проходили морскую практику. В это лето нам предстояло впервые выйти в море на шхуне «Учеба». Путь предстоял по тем временам не близкий. Мы должны были пройти Финский и Рижский заливы, побывать в Таллине и Риге.
Незадолго до начала практики произошла смена начальника училища. Вместо ушедшего на повышение Николая Георгиевича Изачика был назначен капитан первого ранга Грищенко Григорий Евсеевич. На «Учебе» он шел вместе с нами.
Шхуна «Учеба» была настоящим парусным кораблем. На ней было две мачты: фок и грот, которые несли много парусов. Поэтому, прежде чем отправиться на ней в море, пришлось основательно изучить парусное вооружение шхуны у берега. Стоя у набережной, недалеко от моста лейтенанта Шмидта, мы изучали названия парусов, учились брать рифы, лазить по вантам. Даже утренняя физзарядка была подчинена этому. После обычных упражнений на верхней палубе раздавалась команда: «По вантам, марш!»
И мы наперегонки, как кошки, карабкались по веревочной лестнице на фок и грот мачты, чтобы через очень небольшую площадку, которая носит красивое название марс, перейти на другую сторону мачты и спуститься на противоположный борт. Конечно, с непривычки было страшновато. Ведь мачта высотой с трехэтажный дом. На вершине она сильно качается и от ветра, и вместе с кораблем на волне.
Некоторые смельчаки после марсов поднимались по вантам еще выше на салинги. Такая тренировка очень пригодилась нам потом в море. Ведь постановка парусов требует не только навыков, но и определенной смелости. Представьте себе, как по команде: «Паруса ставить! Марсовые к вантам!», а затем «По марсам!» те, кто был расписан на них, крепко держась за вантины, карабкались на эти площадки, а затем расползались по стремительно качающимся реям. Точно так же нужно было в штормовую погоду брать рифы, то есть уменьшать площадь парусов. Именно парусный корабль и работа на нем простым матросом делают из юнги настоящего моряка, а из подростка мужчину. Здесь каждый чувствует плечо другого в прямом смысле. Особенно во время постановки парусов в море, когда под свистки боцманской дудки все, находящиеся на верхней палубе, дружно тянут на плечах тяжелый конец фала. Кроме того, каждый из нас нес на шхуне различную службу: был рабочим на камбузе, вестовым в кают-компании, бачковал, стоял на вахте сигнальщиком. Одним из главных предметов заботы боцмана была верхняя палуба шхуны. И по субботам с утра, во время аврала, нас выделяли драить палубу. Много в своей жизни подраил я палуб. И деревянных, и железных. Но самой памятной осталась палуба шхуны «Учеба». Наверное, потому, что требования к чистоте верхней палубы на шхуне были необыкновенные. В результате такого драения даже цвет досок был похож на желток. На такую палубу можно смело ложиться в белом костюме, и на нем не будет ни одной пылинки, не то что грязи. Как тут не вспомнить рассказы Станюковича, где чистоту палубы старшие помощники проверяли белоснежными носовыми платками. Такая чистота достигалась особым способом мойки палубы. Вначале определенный участок смачивался водой, потом посыпался песком, затем брался деревянный брусок и его торцом песок растирался по доскам палубы. После палуба окатывалась водой, и все повторялось второй раз. Такая чистка, дерево об дерево плюс песок, и давала ей изумительную чистоту и цвет. Кроме того, палуба не имела никаких шероховатостей.
Флот всегда отличался чистотой. Моряки несколько раз в день делают на кораблях тщательную приборку, а раз в неделю чистят и драят корабль сверху донизу. Каждая медяшка на корабле надраена суконкой до блеска.
Настал день, когда раздалась долгожданная команда: «Отдать швартовы!», и «Учеба» отошла от набережной Невы. О времени нашего ухода стало известно некоторым родственникам. Под возгласы знакомых и незнакомых людей шхуна медленно развернулась вниз по течению. Мы впервые шли в море. Вот и знаменитый морской канал. У причала торгового порта стояли суда, в том числе и иностранные. Из канала вышли в залив, впереди поблескивал купол Морского собора Кронштадта. Вскоре и он остался за кормой. Прошли знаменитый Толбухин маяк. Прямо по курсу показался остров. По карте прочли название Сескар. Затем слева по борту открылся остров Лавенсари. (Теперь он носит название Мощный.)
В годы войны этот весь утопающий в зелени остров был передовым постом Краснознаменного Балтийского флота. Сюда из Кронштадта в сопровождении тральщиков и катеров приходили в надводном положении наши подводные лодки. Здесь, получив последние сведения об обстановке в Финском заливе, они уже самостоятельно прорывались в подводном положении на боевые позиции в Балтийском море. Это было очень трудное и опасное дело. Ведь чтобы выйти в открытое море, надо было форсировать Финский Залив, который был до предела насыщен противолодочными силами и средствами фашистов. Враг установил здесь в три яруса различные системы мин, перегородил залив противолодочными сетями. И все это к тому же охранялось вражескими кораблями, катерами и подводными лодками. Если учесть, что Финский залив узкий порядка двадцати миль (37 километров), мелкий с глубинами, не превышающими шестьдесят метров, длиной почти двести миль и что его оба берега заняты противником, то становится понятным, какой героизм должны были совершать наши подводники, чтобы только преодолеть залив. А ведь нужно не только преодолеть его, но и длительное время действовать на вражеских коммуникациях в море, а затем, возвращаясь домой, вновь форсировать Финский залив. И первыми, кто встречал наши лодки, возвращающиеся из опасных походов, были моряки гарнизона острова Лавенсари.
Отсюда в сопровождении надводных кораблей лодки возвращались в Кронштадт.
Между тем впереди справа по борту показался большой остров, издалека похожий на кита. Это был знаменитый Гогланд. Сколько мы читали про этот остров, изучая историю Военно-Морского Флота! В этих местах все напоминало о подвиге балтийцев в минувшей войне. С островом Гогланд, как и с другими островами, расположенными западнее его, связан знаменитый, полный трагизма прорыв кораблей Краснознаменного Балтийского флота из Таллина в Кронштадт. Когда Гогланд был на траверзе, с подветренного борта на шкафуте прикрепили карту Финского залива, и капитан первого ранга Грищенко, собрав нас, еще раз подробно рассказал об этом прорыве.
С волнением слушали мы, как наши корабли, преодолевая минные поля, отбивая налеты вражеских самолетов, шли в Кронштадт. На переходе погибли тридцать четыре транспорта из шестидесяти семи. Из двадцати трех тысяч человек, находившихся на кораблях и судах, погибло более четырех тысяч, то есть каждый пятый.
И все же, несмотря на тяжелые потери, поставленная перед флотом задача прорваться в Кронштадт была выполнена. Боевые корабли пришли в родную базу. Вместе с восемнадцатью тысячами бойцов они включились в оборону Ленинграда.
Слушая рассказ начальника училища, каждый из нас как бы перенесся в те трагические и в то же время полные героизма дни. Глядя на спокойно катящиеся свинцовые волны Балтики, мы мысленно давали клятву быть похожими на наших старших братьев и отцов, преумножать их подвиги.
На горизонте тем временем показалась высокая старинная кирха. Это был Таллин. Вошли в Купеческую гавань и ошвартовались. Начальник училища разрешил нам увольнение на берег. Все было в Таллине интересно: и узенькие улочки, и готические крыши средневековых зданий, и кирхи. Но особое впечатление произвел Вышгород и парк Кадриорг. Побывали у памятников двум знаменитым русским мореплавателям адмиралам С. К. Грейгу и И. Ф. Крузенштерну. С Вышгорода хорошо видны море и Нижний город. Погуляв по улочкам старого Таллина, мы поехали в парк Кадриорг, где провели большую часть увольнения, посетили Кадриоргский дворец и домик Петра I, осмотрели памятник «Русалка». Этот памятник стоит на берегу моря в честь погибших моряков броненосца русского флота «Русалка».
Нам рассказали, что броненосец погиб осенью 1893 года в шторм, разбившись о камни. Двенадцать офицеров и сто шестьдесят пять матросов скрыли пучины моря. Памятник поразил нас своим величием. На гранитном постаменте, выполненном в виде носа корабля, фигура ангела, обращенная к морю.
Несколько дней мы пробыли в Таллине. Дальнейший курс лежал в Ригу. После выхода из Таллина на всем пути нам везло с погодой. Ослепительно сияло солнце. Был штиль вода спокойна, как в блюдце. Шхуна шла на дизеле. Объявили форму одежды на верхней палубе в трусах. Своим чередом шли занятия по изучению корабля. Вдруг вахтенный сигнальщик доложил, что справа по борту, в двух кабельтовых, обнаружен неизвестный блестящий предмет. Как и все, я стал смотреть в море, чтобы определить, что это такое. Но понять было трудно. Какая-то вертикальная палка с блестящим, как стекло, основанием торчала из воды. Веха не веха, бутылка не бутылка. Предмет стоял неподвижно. Пока мы гадали и рядили, что бы это могло быть, капитан первого ранга Грищенко, отдыхавший после обеда в шезлонге на юте, приказал командиру поднять наши позывные. Мы поняли, что начальник училища посчитал обнаруженный в море предмет перископом подводной лодки. Взвились кверху цветные полотнища, которые, по международному своду сигналов, показывали, кто мы такие. Блестящий же предмет оставался в прежнем положении, никак не реагируя на наши сигналы. Многие стали говорить, что это все-таки какая-то длинная бутылка, а не перископ. Но видимо, у капитана первого ранга на этот счет было другое мнение. Заметно нервничая, он приказал поднять на фок-мачте еще один Военно-морской флаг. Времена, когда мы совершали учебный поход, были неспокойные. Чужие подводные лодки нередко рыскали в водах Финского залива, иногда подходя близко к нашему побережью. Мы догадывались, что беспокойство начальника училища имело под собой почву. Между тем блестящий непонятный предмет остался у нас за кормой. «Учеба» продолжала свой путь. Иногда нам встречались торговые суда, как советские, так и иностранные. Они неизменно приветствовали нашу шхуну приспусканием кормового флага. Причем делали это первыми «Учеба» корабль военный. В ответ наша шхуна на одну треть приспускала Военно-морской флаг.