Польша была страной казенного оптимизма, пресловутого «все замечательно» правящей санации, оплевывавшей благороднейшие стремления к труду на благо отчизны и цинично спекулировавшей на них. Она была страной ограниченности и мелочности, яростных амбиций, эгоизма «демократической» оппозиции и усиления угрозы со стороны «сильных личностей», «новых людей» молодых, динамичных, лишенных совести, выраставших как грибы после дождя, очень и очень напоминавших «белокурых бестий», которых, на беду всему миру, выращивали тут же неподалеку, за западной границей. Незадолго до войны Польша оказалась ареной антисемитских выступлений и даже погромов. Она была страной заговоров и провокаций полуфашистского толка.
Она была страной, где каждый, буквально каждый понимал, что надо что-то делать, что дальше так продолжаться не может. И она была единственной, пожалуй, страной, где за год до войны зрели, по меньшей мере, три государственных переворота, направленных на радикальное изменение положения. Переворот готовили правые элементы Обоза зъедноченя народовего (Лагеря народного объединения), переворот готовили весьма динамичные народовцы, а некоторые руководители ППС и СЛ пытались организовать переворот с оттенком «почти революции» левого толка.
Что из того, что здесь же рядом, на расстоянии шага к западу, творились более страшные преступления, еще более кровавые акты бесправия, что создавались концентрационные лагеря гораздо большего размера, что террор из политического преступления превращался в систему и в новое явление массовое человекоубийство? Что из этого? В Польше, в нашем отечестве, так быть не должно, не имело права так быть.
В годы оккупации в размышлениях о тогдашней ситуации, о Германии дело представлялось простым и очевидным: та Польша, какой бы она ни являлась, была нашей. Когда же начинались размышления о Польше, всплывал и не мог не всплыть вопрос: какой эта Польша должна быть? Всплывало все то, что в людях, в их опыте, переживаниях и взглядах было сформировано той Польшей. Все и хорошее, и плохое.
Немецкая оккупация смертельная угроза самому существованию нации не только коренным образом изменила положение и потребности общества, но и внесла серьезные коррективы в социально-экономические формы жизни поляков. Во многих местах польского капиталиста заменил немецкий, польского помещика немецкий помещик или назначенный немцами управляющий. Эти коррективы не изменили существа социальных отношений, не ликвидировали классовых противоречий, а лишь приглушили их. И прежде всего они не ликвидировали отражения этих противоречий в сознании людей. Подобно тому, как Мечислава Цвиклиньская, которая, не желая выступать на сцене, контролируемой немецким ведомством пропаганды, подавала кофе в варшавском артистическом кафе, не превратилась за один день в простую официантку, а осталась великой актрисой; польский помещик, даже будучи отстранен немцами, не превращался в крестьянина, а оставался помещиком, хотя и лишенным собственности. Точно так же экспроприированный и выселенный из Познани капиталист оставался капиталистом, хотя временно не занимался непосредственно своей деятельностью. И деревенская беднота, втянутая в колеса германской экономической машины и даже вывезенная на работу в Германию, также оставалась тем, чем была, полностью сохраняя в сознании опыт своего прошлого и потребности на будущее.
Движущие силы революции, которые сотрясали межвоенную Польшу, не перестали существовать. Отодвинутая на второй план проблема социально-политических форм жизни в будущей Польше должна была вновь стать актуальной, подобно тому, как была актуальной всеобщая мечта зажить наконец-то по-человечески после ухода немцев.
15 сентября 1944 года 9-й пехотный полк, двигаясь к Варшаве, к чернякувскому плацдарму, миновал Анин. Измученные четырьмя сутками ночных маршей, потрясенные заревом пожаров над Варшавой, испытывая внутреннюю дрожь и растущее напряжение в связи с предстоящим боем, солдаты, сгрудившись, сидели на повозках со снаряжением и боеприпасами. Говорили полушепотом и как бы нехотя о восстании, о Висле широка ли, о плотах, о том, кто умеет плавать, а кто нет, и о том, что портянки не надо наматывать туго, так как в воде будет трудно сбросить сапоги.
Внезапно, немного не к месту, знакомый еще со времени пребывания в Сельцах взводный пулеметчик из-под Ярослава сказал: «А корову мы, знаете, продали, и все равно оказалось мало. Такие долги были у отца. Пришел судебный исполнитель, позабирал перины и подушки. Мы с отцом просили, чтобы он подождал хотя бы неделю, пока мать лежала больная. Зря просили, мать все равно умерла»
Лишь после долгого молчания, уже в Грохуве, он добавил: «Нет! Как же можно из-под головы вытаскивать?»
Война войной, но в Польше под корой военной горечи зрела революция тех, кто с жадностью взирал из окна халупы через очень близкую межу узенькой полоски собственной земли на обширное и часто заброшенное барское поле. Революция тех, кто стремился работать и жить на своим трудом заработанные деньги и кто месяцами выстаивал у наглухо закрытых заводских ворот. Революция тех, кто стремился получить возможность творчества, чьи руки, ум годами питались мечтой о резкой перемене в жизни, о современных городах и отличных дорогах, о простых, прогрессивных законах для людей, о всеобщей доступности лечения, образования, книг, справедливости и счастья. Революция всех их, голодных и истосковавшихся, жаждавших хлеба и человеческого достоинства, права на труд и права на счастье.
Созревание. Больше того, эта революция совершалась. Тайная, скрытая и зачастую искаженная, не получавшая естественного выхода, она глухим эхом отзывалась в программах и борьбе политических группировок, в ожесточенной борьбе всех против всех, во взаимной вражде и неприязни; она совершалась, вырождаясь в интриги, порой давая о себе знать выстрелами.
Вопреки видимости, именно революция (а точнее объективная необходимость революции, неудержимая потребность перемен) обусловила обострение разногласий между политическими группировками и направлениями, которые, вообще говоря, не выходили за рамки старого мира. Все они стремились найти способ решения назревших проблем и удовлетворения потребностей своего класса при сохранении общественного здания прежнего классового общества. А еще найти удобный, с точки зрения их интересов, выход для революционных сил или подходящий метод торможения революции, увести ее в сторону или воспрепятствовать ей, ускорить или задержать, предотвратить или обмануть ее. Или еще создать совершенно новые проблемы, которые приведут к тому, что эти назревающие потребности окажутся в новой обстановке несущественными.
Кроме всего, перемены, вызванные войной и оккупацией, не изменили взглядов людей, партий и политических течений, а в большинстве случаев лишь заморозили, законсервировали их. И там, где действительные причины явлений, позиций людей или политических взглядов уже перестали существовать, сама эта позиция или взгляды продолжали жить в том или ином человеке.
В Польше военных лет вопреки видимости единства в отношении оккупации не исчезли предвоенные противоречия и борьба. Изменились лишь формы. Еще до появления коммунистов как реальной, заметной силы на арене политической жизни в ожесточенной внутренней борьбе противостоящих друг другу общественных течений и политических сил пало немало жертв.
На другой день после 17 сентября 1939 года торжествовавший победу блок антисанационной оппозиции (не всегда демократической, ибо трудно, например, отнести к прогрессивным силам старое, витосовское правое крыло людовцев или его в высшей степени консервативных партнеров из «Хьены-Пяста» или «Фронта Морж») начал расправляться с силами санации, скомпрометированными поражением. Росло число политических трупов. Росло число и просто трупов, залитых кровью. Представители санации не оставались в долгу, а все другие партии сразу же после поражения начали восстанавливать свои организации, а также создавать собственные вооруженные формирования для защиты своих интересов. Потребности борьбы с захватчиками, государственный инстинкт диктовали единство, однако с какими трудностями сталкивалось оно в течение всех пяти лет оккупации! Стронництво Народове то входило в правительственную коалицию, то выходило из нее, его вооруженные силы (НОВ, НСЗ, НЗВ) пять расколов, четыре объединения и много, много трупов были порождением борьбы за то, чтобы в момент освобождения Польши Советской Армией иметь в своем распоряжении вооруженную силу и тем самым оказывать давление на будущую власть в Польше. Вооруженные отряды, формировавшиеся под эгидой ППС WRN (свобода, равенство, независимость), зачастую опирались на пролетарские кадры, сохранявшие верность официальному подполью, и вместе с тем весьма подозрительно относились к традиционно ненавистным эндекам (реакционная буржуазная национально-демократическая партия), оэнэровцам, а также к людовцам (крестьянская партия), особенно к выходцам из прежнего «Пяста» (созданная в 1913 г. обособленная кулацкая организация), еще пропитанным духом ланцкоронского пакта. Еще не стерлась память о том, что против этих витосовцев (Витос лидер кулацкой партии, глава реакционного польского правительства в 1919 г.) рабочие Кракова и Варшавы боролись в 19231926 годах. Они шли на баррикады с оружием в руках и лозунгом социализма на устах Сегодня можно говорить: «Не было принципиальной разницы в программах» Но были люди, ожесточенно выступавшие друг против друга, были традиции боев, была свежа память о крови, пролитой в братоубийственной борьбе. Наконец, существовала самая мощная из этих сил крестьянская партия Стронництво Людове СЛРОХ и ее Батальоны хлопские (БХ), для того и созданные партийными властями и сохраняемые в собственном распоряжении, дважды входившие в официальное подполье и дважды выходившие из него с целью обеспечения после войны особых интересов крестьянства и политических интересов руководителей партии. Батальоны хлопские в конечном счете жили собственной жизнью, приобрели собственное политическое содержание, совершенно неожиданное и чуждое намерениям основателей и авторов концепции. В них вступала и все более явно брала верх молодежь, которая в отличие от старших уже не помнила о союзах с правыми социальными силами и о совместных с ними боях против пилсудчины. Эта молодежь, близкая по взглядам крестьянской молодежной организации «Вици», оказывавшая сильное революционизирующее воздействие, жила памятью о Рацлавицах, Новосельцах и кровавой Мунине, о славе крестьянских забастовок, о боях как против санационной полиции, так и против боевых отрядов эндеков. Она жила острой ненавистью, еще более усилившейся под влиянием опыта классовых противоречий в годы оккупации, к близким помещикам, к панам и эндекам, олицетворявшим в охранявших помещиков боевых дружинах Народове силы збройне (НСЗ), антипатией идеологического характера к приходским священникам, а также (о чем мы сегодня склонны забывать) неприязнью к официальной армии, к санационному офицерству, к Звензку вальки збройней (ЗВЗ) и к вышедшим из него кадрам АК. Трудно поверить, что в 150-тысячных Батальонах хлопских вряд ли нашлось хотя бы 15 довоенных офицеров, а если таковые и были где-либо, они находились на весьма скромных постах, в тени, на втором плане, как правило, только в качестве советников. Местными отрядами народной стражи безопасности, оперативными батальонами командовали крестьяне, унтер-офицеры запаса старой армии. Знаменитые командиры БХ Оська (Ян Соньта), Борына (Владислав Голомбек), Рысь (Станислав Басай), командиры самых крупных, в несколько сот человек, группировок БХ, никогда не были офицерами. И батальоном Рыся, насчитывавшим тогда тысячу человек, даже в отсутствие его основателя Басая командовал молоденький взводный Щерба (Антони Вархал), а не подпоручник Игор (Юзеф Воланьский), хотя последний уже давно входил в состав группировки, но был довоенным офицером. Даже в Армии Людовой, противостоявшей всему старому миру, к довоенным офицерам относились иначе, и там их было намного больше.
В этих по-крестьянски подозрительных, а иногда и анархиствующих формах зрело новое содержание, далекое от старого соперничества «Хьены-Пяста» с пилсудчиной, духом которого были проникнуты верхи людовцев.
«Во всей Центральной Польше крупнейшей неоспоримой силой, хотя на местах неоднородной и недисциплинированной, является Стронництво Людове (СЛ), доносил Бур-Коморовский в Лондон 23 мая 1944 года. Руководство Стронництва вынуждено считаться с радикализацией масс, которая в некоторых округах приобретает тревожный характер не только в социальном смысле, но и ввиду слишком благожелательного отношения к советскому подполью (Подлясе и западная часть Люблинского воеводства). Сепаратизм БХ и революционные тенденции низов порождают на местах многочисленные конфликты с АК Их неприязненное отношение к АК сохраняется и ставит под вопрос возможность распоряжаться ими»{186}
Сомнительной была возможность распоряжаться многими другими отрядами объединенной АК, самыми боевыми, реальными, действовавшими в лесах вооруженными подразделениями, которые отличались своей активностью еще до того, как командование АК примирилось с возникновением партизанского леса и решило подчинить его своему руководству, используя местные кадры и сброшенных с самолетов «тихотемных». Вот, например, в Ченстоховском округе действовал отряд Бжещота (Зигмунта Лэнговика), теоретически относившийся к АК. Сам Бжещот был всего лишь капралом. Несколько дальше, в районе Пётркува, совершал рейды отряд Роботника (Бронислава Скочиньского), тоже всего лишь довоенного капрала, выросшего в командира из низов, из народных масс. Здесь же действовал отряд АК Совы (Станислава Снитки), ведущий свое происхождение из БХ Влощовского уезда. Эти отряды выросли в борьбе с немцами и развивались по каким-то своим внутренним законам. К командиру в них обращались «гражданин командант», там больше думали о будущем облике Польши в духе прогрессивных концепций, некогда развивавшихся ТУРом и «Вици», чем о тогдашних инструкциях Главного командования АК и резолюциях «большой четверки», составляющих опору правительства в Лондоне. Странно, однако, почему в эти отряды редко попадало сбрасываемое с самолетов оружие, которое распределялось окружным командованием АК. Странно, однако, почему в эти отряды назначались новые командиры извне, из людей, которых партизаны не знали и которые сами до этого ничем не отличились. Три месяца скрывался Сова со своим отрядом от «тихотемного», которому должен был сдать командование. Бжещот лояльно подчинялся решению (он помнил, как однажды его уже пытались отравить). Он лишь с горечью замечал: «Господа всегда приходят на готовое»{187}. Даже Барабаш (Мариан Солтысяк), в то время безусловно глубоко аполитичный и лояльный в отношении командования АК, может быть, излишне активный и слишком часто высказывающий свое мнение (что «военному не положено»), после полутора лет командования созданным им самим отрядом получил для своих «выбранецких» поручника Катажину, только что пришедшего в порядке «объединения» из рядов НСЗ. Неважно, что в отряд Барабаша вошли люди, чудом уцелевшие от пуль, посланных как раз отрядом Катажины. Барабаш не будет командовать батальоном дорогих ему и воспитанных им «выбранецких». Командовать будет Катажина{188}
Во имя необходимого в борьбе против захватчиков единства, во имя солдатской дисциплины и гражданской лояльности АК объединяет самые противоречивые течения, подчиняет их руководству господствующей политической силы.
Прав шеф Бюро информации и пропаганды ГК АК Рейент (полковник Ян Жепецкий), проницательный политик, писавший в марте 1944 года: «АК является сборищем командиров и отрядов, относящихся друг к другу порой просто враждебно и связанных лишь весьма ослабленными узами формальной дисциплины»{189} И добавим от себя, узами убеждения в том, что самое главное в тот момент порядок, согласие, единство в борьбе с немцами. А позднее
Уже после поражения гитлеровцев под Сталинградом и особенно после их катастрофы под Курском, когда оказалось, что немцы не способны к наступлению, что стрелка весов войны склонилась в нашу сторону, начали задумываться над вопросом: что будет дальше? Сотни километров еще отделяли нас от освобождения, миллионам людей еще предстояло погибнуть. Однако объединительная тенденция, порожденная немецкой угрозой, ослабевала. Все более явно обнаруживался ограниченный, условный характер морального единения вокруг легального «лондонского» правительства, начинали ощущаться и бремя довоенных лет, и наслоения войны, совместно определявшие реальную политическую ситуацию в Польше.
«Не вызывает сомнения, докладывал Рейент, что происходят далеко идущая радикализация слоев, в прошлом угнетенных, общий сдвиг влево умонастроений. Требование упразднения всякой концентрации богатств в руках частных лиц или групп и всякого привилегированного материального, культурного и политического положения отдельных личностей или социальных групп стало почти всеобщим. Любые попытки повернуть этот процесс вспять или хотя бы затормозить его безнадежны и потому вредны. Эти чаяния масс, которые нельзя задушить, получат свое полное выражение лишь после завоевания свободы Стихийные устремления даже патриотического, но бунтарского характера в поисках какого-либо выхода могут подпасть под влияние энергичного и эффективного руководства ППР. На долю же неумелых руководителей выпадут презрение или даже ненависть и фонарные столбы»{190}.
Когда в 1939 году пала санация, именно под влиянием потребности единства в борьбе против вторжения немецких захватчиков антисанационная оппозиция получила «власть над душами», условное доверие и национальное единство. Поражения немецких войск на далеких рубежах уже предвещали приближение того момента, когда действие объединяющего фактора прекратится и в условном доверии будет отказано. Следовало найти новый объединяющий фактор, новую внешнюю угрозу, в борьбе против которой было бы необходимо сплачиваться, во имя чего можно было бы принуждать к единству, к послушанию Я думаю, что в «польском» Лондоне и «лондонской» Варшаве достаточно рано осознали это. Даже если бы не существовало подлинного революционного движения, то в этой ситуации какой-нибудь жупел «подрывной» деятельности следовало бы придумать. Даже если бы освобождение шло не с востока, этот «восток» приближающуюся, растущую внешнюю опасность следовало бы придумать. Вот почему в бюджете пропагандистской службы БИП (Бюро политической информации) Варшавского округа АК (ибо имеются только эти данные) расходы на антикоммунистическую пропагандистскую деятельность начинают резко расти. Уже в феврале 1944 года они превзошли, а начиная с апреля постоянно превышают на 10 процентов расходы на антинемецкую пропаганду{191}.
Но то, что было выражением реальных, материальных потребностей, что проистекало из действительного уклада жизни, действительной угрозы единство в отношении немецких захватчиков, не может быть заменено чисто идеологической политической концепцией, не имеющей полного и всеохватывающего, подобного тому единству, обоснования в реальной жизни общества. Различия в генезисе и обстановке, специфика путей и жизненных переживаний усиливают и в конце концов обнаруживают реально существующие тенденции к дезинтеграции, развивающиеся независимо от попыток цементировать единство во имя борьбы против «идеологического врага», против коммунизма.
Спустя год, «на другой день после войны», когда произойдет конфронтация различных польских течений даже в рамках одного в широком смысле слова политического лагеря, станет очевидным, как далеко вперед ушла жизнь, сколь неизбежны, объективны, не выдуманы, но выстраданы людьми противоречия, разделяющие, несмотря ни на что, этот в общем единый лагерь.
Фердинанд Гоетель, несомненно, проницательный наблюдатель, лично не замешанный в споры внутри лагеря нарождающейся антинародной эмиграции и относящийся к ним как к фактору, ослабляющему антикоммунистический фронт, неприязненно писал:
«На территории Италии встретились две наши легенды периода войны легенда 2-го корпуса и легенда Армии Крайовой. Противоречия велики, и встреча происходит в бурной атмосфере. Солдат АК, вдохновляемый неугасшим повстанческим духом, заговорщик, не признающий никаких уз, сталкивается с солдатом регулярной армии. Связанный со страной недавними и еще живыми воспоминаниями, он имеет о ней иное понятие, чем те, кто покинул страну в самом начале войны.