Тяжелый брусок набора перешел потом к Сеньке Горецкому, а от него уже попал в хату бабки Федоры.
Вторая листовка вышла большая, на весь листок. Такие листы до войны продавали обычно пачками в писчебумажных магазинах, и Сенька Горецкий раскопал две полные пачки в разбитой заводской конторе.
Печатать вторую листовку было труднее, чем первую, Петр с Сенькой возились с этим всю неделю, пока хватило бумаги.
Готовыми листовками туго набили зеленую сумку и вместе с «типографией» снова отправили на сохранение к Володе Пронину. Под тяжелой дубовой решеткой, о которую обычно очищали у порога обувь, был закопан в песке деревянный ящик с толстой крышкой. В нем лежали автомат и две винтовки. Володя положил туда сумку, закрыл сверху решеткой, и теперь топчись тут хоть сто человек, никому и не приснится даже, на чем он стоит.
К Лене Заброде или снова к Сеньке листовки возвращались небольшими пачками уже от Володи.
Были они теперь гораздо конкретнее и обстоятельнее.
А главное появилась в них еще одна новая и важная примета.
Когда Максим отбил первую, пробную листовку и еще раз перечитал ее, ему уже показалось, что чего-то существенного недостает.
«Но чего же? спросил он себя. И сразу ответил: Ясно, чего!.. Подписи. Написать: «Подпольно-партизанская комсомольская группа или организация»? Но зачем немцам и полицаям знать: «группа», да еще «комсомольская»?
Начнут вылавливать всех комсомольцев подряд. Нет, для немцев хорошо бы что-нибудь позагадочнее И по возможности пострашнее, поугрозистей»
Максим задумался. Ковыляя взад-вперед по мастерской, старался поймать самое нужное слово и повторял давно уже, как песню, заученные строки:
Сияньем молний, острыми мечами
Хотела б я вас вырастить, слова!
«Хотела б я вас вырастить, слова» Подожди! А может Так?»
Литер для найденной вдруг подписи не хватило. Но лишний раз встречаться с Галей и подвергать ее опасности Максим не хотел. Кусочек обыкновенной резинки, острый ножик и вот большие буквы крепко наклеены на деревянный брусок и закреплены внизу, под текстом набора.
Отпечаток на бумаге получился выразительным и угрожающе строгим: «МОЛНИЯ».
24
Максиму хотелось увидеть свое «оружие» в деле, но идти на преждевременное открытое и сознательное «замыкание» он не торопился.
Ему важен был разговор со своими людьми, а не с жандармами. Однако Максим понимал, что такое «замыкание» может произойти неожиданно, помимо его желания и воли. Он готовился к этому, и теперь, когда оно, по-видимому, произошло, его это не удивило и не испугало. Он только хотел знать, где, как и почему это случилось и кто такой Савка Горобец.
Листовка попала к жандармам на четвертый или на пятый день после того, как ее отпечатали. Значит, они уже знают, что где-то тут существует типография и подпольная организация «Молния». И все, кто прочитал листовку, об этом знают. И неизвестная женщина, которая вчера на улице остановила Галю и рассказала ей про Савку, Дементия Квашу, Дуську и о том, что прибыл взвод СД во главе вот с этим золотозубым Что в этом рассказе правда и что неправда определить сейчас трудно. Но ясно одно: золотозубый рыскает по местечку и к нему, Максиму, в мастерскую заходил не случайно
Сперва Максиму, как и всякому человеку, которому угрожает опасность, казалось, что все догадки и подозрения падают именно на него. А он как под стеклянным колпаком, отовсюду его видно, стоит лишь пошевелиться и он схвачен. Но это ощущение было у него лишь до тех пор, пока он не попробовал поставить себя на место тех, кто ищет Да, он на виду, но ведь у тех, кто его ищет, глаза завязаны. Они могут только предполагать, а точно знать никак не могут.
А он, Максим, знает, что его ищут. Он может следить за каждым их движением и вовремя избегать расставленных ловушек. И не только избегать, но и нападать: путать, сбивать со следа, наносить неожиданные удары!
Но для этого прежде всего надо все знать. И первым делом узнать кто этот Савка Горобец? Надежная стена стала между «Молнией» и гестаповской командой золотозубого или тонюсенькая пленка из стекла, в которую только пальцем ткни и она рассыплется? А может, просто случайный, ничего не знающий человек?
Галя до сих пор никогда не слышала о Савке Горобце, а у той тетки спрашивать не могла.
Леня Заброда и Сенька тоже никак не могли вспомнить такого имени.
Володя Пронин и Петр Нечиталюк ничего не могли сказать о Савке, они впервые о нем услышали.
Всем было сказано: прислушиваться к каждому слову врага, следить за каждым шагом полицаев и немцев, глаз не спускать с золотозубого и обо всем как можно скорее докладывать ему, Максиму.
И было приказано: держаться настороже, чтоб никого не захватили врасплох. Лучше дома не ночевать, а если негде больше, так, по крайней мере, ложиться спать в таком месте, чтоб в любой момент можно было ускользнуть из рук. Соблюдать комендантский час, затемно не шататься и лишний раз никому не попадаться на глаза.
А если кому-нибудь или всем им придется бежать, пусть собираются в левадах под Бережанкой, на сто пятнадцатом километре. Максима они найдут в железнодорожной будке путевого сторожа Яременко. Как-то Максим встретился со стариком на базаре и на всякий случай предупредил его. Не застанут в первый раз, пусть зайдут к старику через день. А если он там не объявится, что ж Они об этом услышат. Всякое сейчас может случиться. Они ведь тоже воюют, а на войне как на войне
Одно только не может и не должно попасть в руки врагу шрифт. Да что шрифт! Ни одна добытая с таким риском буковка не должна попасть в руки жандармов.
Ни одна не должна пропасть. Если даже только один из них останется на свободе, он должен спасти и сберечь типографию.
Потерять ее, отдать немцам все равно что на фронте сдать оружие врагу или сдаться в плен с оружием в руках.
Все эти приказы и донесения шли от Максима и возвращались к нему по «цепочке» через Леню Заброду.
В тот день, когда Максим узнал от Гали, что произошло «замыкание», в брезентовой сумке под порогом амбулатории осталось всего двадцать пять листовок. Остальные Леня уже передал друзьям в селах или распространил через Сеньку по всему Скальному. Оставшаяся пачка ожидала посланца из соседнего Подлесненского района. Кто должен был прийти, Максим не спросил, только приказал Лене забрать у Пронина листовки и как можно скорее передать в Подлесненский район и попросить товарища две-три из них наклеить там в самых людных местах. Пусть золотозубый или еще кто пошевелит мозгами, где эти листовки напечатаны в Скальном, в Подлесненском, а может, в каком другом месте.
Кроме того, Максим приказал Лене наклеить одну листовку на видном месте возле станции, а Сеньке Горецкому на стене или на воротах сахарного завода. Клеить их надо было «насмерть» так крепко, чтобы их нельзя было оторвать, чтоб целыми в руки жандармам они не попали.
Пусть сдирают по кусочку, пусть поработают Ясно?.. Так-то, Радиобог. И еще скажи Сеньке, чтобы к приемнику в эти дни не подходил
Ночевать в тот вечер Максим пошел к Кучеренкам. О том, что он там иногда ночует, знали только Леня Заброда и Сенька Горецкий.
Спал Максим в тесной кухоньке, в углу между печкой и глухой стеной. Единственное крохотное кухонное окошко выходило в сад. Кроме двери в хату был в этой кухоньке еще выход в сени. А уже оттуда можно было вылезти на чердак или перейти на другую половину, которая так и осталась недостроенной и теперь служила Кучеренкам коровником
В полночь, когда Максим, начитавшись изодранного, без начальных и последней страниц «Тиля Уленшпигеля», погасил коптилку, сдернул с окошка занавеску и начал уже было засыпать, кто-то тихо стукнул в раму.
«Пепел Клааса стучит в мое сердце», спокойно, сквозь сладкую первую дрему подумал Максим. Он угрелся на своем твердом топчане, и вылезать из-под одеяла не хотелось.
Он еще полежал, уговаривая себя, что этот стук ему только приснился. Поднялся, когда стукнули еще. Тихо, чтобы не побеспокоить хозяев вышел в сени и оттуда уже выглянул в сад.
Ночь стояла тихая, мороз крепчал, и небо было чистое и звездное. Снегу не было, но легкий иней прикрывал промерзшую землю, стволы и ветви вишен. У самого окна под раскидистой грушей виднелась чья-то невысокая фигура. Максим сразу узнал круглоголового и коренастого Сеньку Горецкого.
Что-нибудь случилось? спросил его Максим уже на кухне.
Да нет! ответил Сенька. Просто решил, что переться сейчас через город домой не конспиративно. Перебуду у тебя ночь, а на рассвете в левады. Никто и не заметит.
Нечего шляться по ночам, упрекнул его Максим. В таких случаях лучше дома сидеть. Ясно?
Ясно-то оно ясно, но
И Сенька высыпал на Максима ворох новостей.
Сначала похвалил немцев за то, что всех собак перестреляли и теперь гуляй ночью, где хочешь. Листовки удалось расклеить, и их приклеили так крепко, что зубами даже не выгрызешь! Одну около завода, другую на стене дома, как раз напротив заводской площади. Ну а третью Ленька, наверное, на станции прилепил На улицах повсюду парами разгуливают полицаи («боятся по одному, собаки!»), а на дорогах при выезде из города патрулируют в засадах немцы. Он сам прошел низом, огородами, незаметно, так, что нигде ни звука не было.
Потом Сенька сказал, что вчера утром, наверное случайно, забрел к ним в хату незнакомый полицай, спросил, не ночевала ли у них какая-то женщина, и больше не возвращался.
Но самая важная и интересная новость касалась Вилли Шульца, о котором Максим слышал от Сеньки и раньше.
Уже больше двух недель Сенька работал на железной дороге. Вместе с другими грузил на машину, а потом сваливал около завода песок и гравий. Шофером на этой машине был Вилли Шульц, которого все называли Шнапсом. Вилли человек живой, общительный. С Сенькой он быстро «подружился», и теперь они даже на «ты». У всех, у кого только можно, Вилли выменивал на сигареты и на кремни от зажигалок самогон и не скрывал, что полицаев, жандармов и даже, кажется, самого Гитлера сильно недолюбливает.
Как-то Сенька спросил у него в шутку:
Вилли, а разве ты не нацист?
Нет! Вилли вроде бы даже обиделся.
Ну, так, может, социал-демократ?
Нет.
Выходит, беспартийный? констатировал Сенька.
Нет! снова запротестовал Вилли.
А кто ж ты такой? удивился Сенька.
Человек. Прежде всего человек, сделал Вилли широкий жест рукой.
А нацисты, отважился Сенька, выходит, по-твоему, не люди?
Нет. Дерьмо! расхохотался Шнапс.
И вот сегодня этот Шнапс отвел Сеньку в сторону и выложил удивительные вещи. Конечно, Сенька мало что понимал по-немецки, однако же уловил, что ему надо быть поосторожнее. Дальше выяснилось, что в районе появились «партизанен» и «листофка» и золотозубый, Пауль Форст, привез сюда целый отряд СД. Золотозубый вонючая свинья. И притом страшная и очень опасная свинья А он, Вилли, война не гут, фашизм не гут не хочет, чтоб Сенька думал, будто все немцы зер шлехт, как этот Форст. Под конец Вилли сказал, что жандармы арестовали какого-то Савку, и Сенька сразу понял, вернее, догадался, кто такой этот таинственный Савка Горобец.
В прошлую субботу Сенька прихватил на работу двенадцать оставшихся из его доли «Молний». Сложенные вчетверо и перевязанные тонюсенькой ниточкой, они под толстыми отцовскими штанами, над правым голенищем, лежали незаметно вместе с плоским алюминиевым портсигаром.
Правый карман в тех штанах был нарочно разодран, и, закуривая, Сенька всякий раз засовывал руку почти до колена, так что всегда, если нужно было, мог прихватить вместе с портсигаром и «бумажку».
В тот день из Скального и окрестных сел согнали на станцию много народу. Надо было разобрать завалы на запасных путях. Люди работали вяло, нехотя, как сонные. Впереди, напротив элеватора копались на путях военнопленные.
Слоняясь между разбитыми вагонами и разбомбленными станционными постройками, Сенька ткнул две листовки знакомым ребятам и три передал бывшей соседке по парте Клаве Некраш, которая жила на территории завода. Передавая листовки, Сенька пояснил:
Видела? Кто-то под вагонами раскидал. Между прочим интересные известия Пальчики оближешь. Возьми почитай, передай знакомым, коли охота
Шестую листовку Сенька отдал молча, без объяснений.
Двое немецких солдат из тодтовской команды вели через перрон к водокачке четырех военнопленных с лопатами в руках то ли грузить, то ли закапывать что-то
Когда пленные проходили мимо Сеньки, один из них крикнул по-русски:
Братцы, табачку нет у кого?!
Они замедлили шаг. А гитлеровцы как-то на это совсем не отреагировали. Должно быть, уже понимали, что значит русское слово «табачок». И Сеньку сразу, как говорится, осенило. Он сунул руку в бездонный карман, вытащил вместе с портсигаром листовку и, развернув страничку, высыпал на нее весь, какой только был, табак. Потом, секунду поколебавшись, поверх табаку положил еще пару газетных листочков, разрезанных на завертку. Смял все это в один комок, метнулся к пленным и сунул в первую протянувшуюся ему навстречу руку. Немец что-то вяло буркнул и, верно, больше для порядка отпихнул парня локтем. Но сверточка у пленных не отобрал.
Стоя на шпалах Сенька видел, как высокий чернобородый, с запавшими желтыми щеками на ходу бережно развернул сверток и какое-то время внимательно, дольше, чем это было необходимо, вглядывался в него. Потом быстро смял в кулаке и спрятал в карман.
К концу дня у Сеньки оставалось еще шесть листовок, а никого, кому бы он решился отдать их прямо в руки, казалось, уже не было. Он было хотел нести их назад, домой. Но минут за двадцать до конца работы на перрон въехал знакомый грузовик и остановился против зеленого вагона, стоявшего на путях возле разрушенной станции. Машину вел Вилли Шнапс, а в кабине рядом с ним сидел жандарм со шрамом на лице.
Как только машина остановилась, жандарм открыл дверцы и, не захлопнув их, побежал через пути. Вилли Шнапс пересел от руля на его место, повернулся спиной к станции и, спустив ноги на ступеньку, вытащил из нагрудного кармана губную гармошку.
Жандарм подбежал к Сеньке, который первым попался ему на глаза.
Ком! слегка хлестнув его по плечам тоненькой лозинкой, буркнул он и приказал стать рядом.
Потом стал сгонять этой лозинкой к Сеньке и других:
Ком, ком, ком!
Когда набралось двенадцать человек, жандарм подал им знак следовать за ним.
Марш, марш! Шнеллер!
И быстро зашагал к зеленому вагону.
В вагоне стояли длинные зеленые ящики. Грузили их в машину по двое. И все-таки перетаскивать их было так тяжело, что после второго захода у всех чубы взмокли. Первым сбросил черный, сильно изношенный ватник пожилой, усатый человек, работавший в паре с Сенькой. За ним поскидали верхнюю одежду все остальные. И все это ватники, шинели, пальто сложили в ряд на низеньком штакетнике станционного палисадника.
Вот тут-то, верно, на четвертом заходе, когда его напарник заковылял следом за остальными к вагону, а Сенька остался возле машины передохнуть, вытереть рукавом потное лицо, на глаза ему попался оттопыренный карман первого от края ватника, висевшего на заборе. Сенька насторожился, оглянулся вокруг. Жандарм возился с чем-то в вагоне, люди толпились перед широко раскрытыми дверьми, а Вилли Шнапс, повернувшись спиной к станции, самозабвенно наигрывал на гармошке «Лили Марлен».
Сенька нашарил листовку, быстро сунул ее в карман ватника, а сам опрометью кинулся через пути к вагону. На всякий случай он стал в пару с другим, тонкошеим пареньком в обшитых кожею валенках.
Пока грузили машину, Сенька успел разложить по карманам все шесть листовок, а чуть только закончили погрузку, первым схватил свое пальто и, одеваясь уже на ходу, юркнул вниз, под вагоны.
Ясно! коротко заключил Максим, когда утих горячий Сенькин шепот. Это все, конечно, очень смело и очень романтично, но при чем тут Савка Горобец?
Ну как это при чем? Да тот пожилой, усатый, в ватнике и был Савка Горобец. Это я теперь припомнил.
В общем, кто-то его там так называл.
Ну и что, какой из себя этот таинственный Савка?
Обыкновенный дядька. Из Петриковки, кажись. Только, видно, такой, из пьянчужек, нос у него как слива.
Нос, говоришь? смеясь, переспросил Максим. Это уже кое-что! А как же листовка попала к жандармам? Сам отдал или
Да вот толковал мне Шнапс, а что я так и не разобрал. Вроде был он при этом и видел, как Савку арестовали. А почему да где
А если случится что как думаешь, узнает тебя твой Савка или нет?