Прошло почти три томительных месяца. Встали на ноги, выздоровели его подопечные. Эсэсовцы напали на след «Молнии». Где-то там, всего за несколько сот шагов от него, может быть, снова льется кровь, горят хаты, и кто-то из его бойцов, возможно, уже в руках жандармов. А он, военврач Пронин, стоит на новом распутье. Предупрежденный об опасности, но не связанный никаким определенным заданием и уже, собственно, почти свободный от прежних своих обязательств перед бойцами разве он не имеет права действовать теперь по собственному усмотрению.
Теперь у него, бойца подполья, комсомольца Владимира Пронина, на какое-то время развязаны руки, и, выходит, он может хоть перед самим собою, перед совестью своей выполнить свой самый главный долг. Выполнить и показать всем, кто его знал тут и оставшимся по ту сторону фронта, что он хоть и виноват в том, что попал в плен, но совесть его чиста и умереть за родину он не боится!
Боевой автомат вместо сумки с красным крестом сейчас тут, при нем. А враги, если только они сюда заявятся, двигаться будут непременно оттуда, с запада, вот этой единственной проезжей дорогой с Волосского шляха на совхоз.
Выйдя из-за кузницы, Володя пересек совхозную улицу, перелез через ограду и пошел напрямик между пустующими конюшнями и коровниками.
Он шагал твердо, уверенно, спокойно. Порой останавливался, прислушиваясь, не доносится ли из-за Терновой балки отзвук далекой стрельбы и шум моторов. Автомат держал открыто, по-солдатски за плечом, не боясь, что кто-нибудь может увидеть его вооруженным. Оружие придало ему бодрости, и он снова почувствовал себя по-настоящему свободным человеком.
Последним в ряду совхозных построек, у самой дороги, стоял длинный, крытый соломой коровник. За ним с левой стороны раскинулось свекольное поле, с правой озимь, балка, кусты и далекие, затянутые дымом крыши Курьих Лапок.
Оглянувшись кругом и убедившись, что никто за ним не наблюдает, Володя вошел в коровник, влез на чердак и устроился в углу. Крыша над ним была дырявая, но от постороннего глаза все-таки укрывала. Володя проделал под стропилами еще одну дыру и просунул в нее дуло автомата. Теперь ему видно было все вокруг и далеко вперед и балку, и до самого горизонта свекольное поле, и обгорелые, задымленные крыши Курьих Лапок, и дорогу, на которой вот-вот появится враг.
Две машины, одна за другой, вырвались с Волосского шоссе и, подскакивая на кочках, объезжая глубокие выбоины, казалось, медленно, но неотвратимо приближались к совхозу.
От машин до коровника остается не больше сотни шагов. В кузове передней машины сидят в несколько рядов вооруженные немцы. В задней полицаи. В кабинах по двое шофер и, видимо, офицер.
Володя дает первой машине поравняться с коровником и, когда до гитлеровцев остается метров десять, бьет короткой очередью по передней кабине. Потом переносит прицел на колеса одна, вторая очередь, и когда машины с пробитыми скатами останавливаются, наскочив одна на другую, Володя поднимает дуло автомата чуть повыше, целится в немцев, сидящих в кузове, жмет на гашетку и вмиг теряет всю свою выдержку и спокойствие. Снова с болью, с лютой досадой чувствует себя самым разнесчастным на свете человеком. Он даже не замечает автоматной очереди, которой Гуго прострочил солому и дерево над его головой.
Да, так оно и есть, неудачник. И ничего уж с этим не поделаешь. Сколько хочешь жми на гашетку, все равно автомат молчит и все тут.
Еще надеясь на что-то, может, просто заело, Володя вырывает диск из гнезда. Нет Просто все патроны, которые оставались в нем, он отстрелял. А запасного диска не было.
Единственное, чего ему сейчас хотелось, швырнуть в гитлеровцев ненужный теперь автомат, уткнуться в руки головой и зареветь в голос, по-детски.
Но он не заплакал, лежал как каменный.
А в лицо уже потянуло дымком. Где-то рядом, над головой, вспыхнула сухая солома.
Володя опомнился. Сунул зачем-то пустой диск в карман, отполз в глубь чердака и, пригибаясь под стропилами, побежал в противоположный угол. В темном углу запутался ногами в соломе, ударился обо что-то твердое и упал. Под руками скользнула ровная, отполированная грань какого-то ящика. «Неужели приемник?» успел еще подумать он и вскочил на ноги.
Там, позади, занялось и охватило коровник пламя, галдели, стреляя во все стороны, немцы. Но Володя уже спрыгнул с чердака и скрылся за соседней постройкой.
Бежал, не оглядываясь и не прислушиваясь. Обогнул конюшню, пролетел вдоль невысокой каменной ограды. Потом, наткнувшись на калитку, выбежал на летний ток и затерялся между высокими скирдами соломы.
За лесопосадкой Володя остановился, вскинул на плечо автомат, который все время почему-то держал в руке, перевел дух, оглянулся, прислушался и понял, что за ним никто не гонится.
Сзади, за деревьями, над совхозом, сине-черными клубами валил дым. Бледное в свете сумеречного, угасающего дня, трепетное пламя, перекинувшись с коровника на конюшню, разливалось по крышам.
«Собак у них, наверно, нет», подумал Володя. И тут же без связи с предыдущим вспомнил и пожалел, что не смог забежать к Марии Горецкой хоть на минуту.
Стоял среди пустого поля, тяжело дышал и с жалостью, с сыновней благодарностью думал о Марии Горецкой, словно о родной матери. «Как она там? Что теперь передумает, перетерпит? И у кого спросит, с какой стороны нас обоих высматривать?»
36
Когда Максим среди белого дня появился на пороге Галиной хаты, она и обрадовалась и, вспыхнув вдруг осенней калиной, смутилась.
Максим сразу заметил это и, усмехнувшись, пошутил:
Ходит гарбуз по огороду, ищет своего рода: а живы ли, здоровы ли все родичи гарбузовы?
В хате Очеретных недавно пообедали, прибрали и помыли посуду и теперь, видно, отдыхали.
Галя сидела на лежанке с маленькой Надийкой на коленях читала ей книжку с цветными картинками, На домотканом половике посреди комнаты возился со старыми, заржавевшими коньками Грицько.
Максимова шутка понравилась мальчику. Всегда серьезный Грицько, взглянул на Максима, улыбнулся.
Галя улыбнулась тоже.
И только курносенькая, толстощекая Надийка была явно недовольна появлением незнакомого человека, который стал нежданно-негаданно на пороге и перебил рассказ про Ивасика Телесика на самом интересном месте.
Максим подошел к Грицьку, взял в руки конек и с непритворным интересом оглядел его со всех сторон.
Снегурки? как равный равного спросил гость мальчика.
Угу, дружелюбно глядя на Максима, ответил Грицько.
Он знал, что сын паровозного машиниста Зализного, студент, который держит в городе мастерскую. Так что особых причин для восхищения у мальчика не имелось. Но было что-то в Максиме такое, что вызывало к нему симпатию всех мальчишек-подростков.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед
продекламировал Максим.
И то, что он сказал именно эти давно знакомые слова, мальчику тоже почему-то понравилось.
Так, так вздохнул Максим. Тебя вроде Грицьком зовут?
Грицьком.
Ясно На лед в этом году не выходил?
Нет еще.
А хорошо ходишь? В прорубь не заносило?
Ог-го! только и протянул мальчик.
Я, брат, тут когда-то самым лучшим бегуном был, с откровенной завистью сказал Максим, возвращая конек. А теперь вот калика перехожий. Гнаться будут далеко не убежишь. Вот с той стороны прошел, так уже и отдохнуть надо, если позволите Ну, так позволите отдохнуть или прогоните?
Ага только и смог выдавить на это совсем очарованный Грицько.
Чудесно! Ну, а теперь, коли так, есть к тебе у меня одна просьба Тут у вас, если на улицу выйти, всю дорогу до самой станции видать. Так ведь?
Так, насторожился мальчик.
И к речке тоже? И на Выселки на ту сторону, до самого Горба?
Ну и что? почти шепотом, чувствуя, что за этими словами скрывается что-то таинственное, спросил Грицько.
Да вот попросить тебя хочу Ты на улице не погуляешь немножко, пока я малость передохну? Ну, а если кого подозрительного заметишь полицаев там или еще кого Ты ж хлопец разумный, сам понимаешь Так дай знать. Ладно?
Он еще спрашивает! И то ладно, что Грицько сразу как был, раздетый, не кинулся во всю мочь к дверям, вовремя вспомнил в последнюю минуту, что есть тут еще и Галя. Он вопросительно глянул на нее, поймал в ее взгляде: «Да, иди Так надо!» и сразу же начал одеваться.
На вопросительный взгляд встревоженной Гали, когда Грицько уже выбежал из хаты, Максим снова ответил шуткой:
Ну вот теперь, если ты и вправду не боишься Сторожукова щенка Ведь не боишься?
И в ответ на улыбку продолжал, как о чем-то самом обычном:
Тут, понимаешь, утром одного из наших арестовали ты его знаешь, наверное, Заброду Леню. Конечно, может, и случайно. Но лучше быть готовым ко всему Ты мне вот что скажи: у тебя здесь родственники какие-нибудь или хоть друзья хорошие, если переждать надо будет или укрыться, есть поблизости?
Родственники? насторожилась Галя. Тетка неродная есть в Петриковке Это ничего, что неродная, человек она хороший А ты разве думаешь
Пока еще трудно сказать Но на всякий случай. Лучше, если все заранее сообразишь А сейчас понимаешь, мы не можем, не имеем права ждать. Надо сбить их со следа, отвести подозрение от парня. Я ведь хотя и не военный человек, а про то, что лучшая оборона это нападение, понимаю!
Максим не представлял действительных размеров опасности. Не знал, что произошло в Курьих Лапках, не подозревал, что «бабкиного Петра» арестовали, что прячутся где-то от преследования Сенька и Володя. И Форст вот-вот нападет на совхоз, а там и на его мастерскую.
Он еще верил в душе, что арест Лени просто случайность, что еще можно его выручить. И они обдурят, должны обдурить золотозубого! Он верил в это и казался совсем спокойным, хотя в глубине души все-таки волновался. Не потому, что боялся немцев или преследования нет! Волновался оттого, что боялся напугать Галю, оттого, что вынужден был прийти к ней в эту сиротскую хату и, может быть, навлечь на этих детей смертельную опасность. Однако волнения этого Галя не замечала, потому что выражалось оно лишь непривычным для Максима многословием. Ему казалось, что чем дольше и спокойнее он будет говорить, тем лучше подготовит Галю ко всяким неожиданностям.
И Галя действительно успокоилась.
Да конечно Одним словом, правильно. Не пойму только: что же делать надо?
Надо сейчас, немедленно, самое позднее сегодня ночью, отпечатать новую листовку и расклеить хотя бы в двух-трех местах в Скальном.
Листовку? Но я не знаю
Да, я понимаю! Я сам понимаю, что приходить к тебе с этим после встречи с той женщиной Да и вообще у тебя дети на руках!.. Я сам понимаю, что это глупость, почти преступление, но я хочу, Галя, чтобы и ты поняла. У меня это сделать невозможно, можно всех и все провалить. А больше доверить тайну нашей типографии я не могу никому. Да и видно отсюда все. За час мы успеем, а как только закончим, скроемся, и никто нас не найдет.
Он говорил теперь словно в замешательстве, торопясь и волнуясь. Никогда еще Галя не видела его в таком смятении. Она никак не могла понять причины, а когда поняла, сразу же сердито перебила его:
Да ты что? И как тебе только не стыдно, Максим! Как ты мог подумать? Я ж совсем не про это. Я только думаю: как мы наберем эту листовку?
Но Максим говорил, не останавливаясь:
Понимаешь, текст у меня в голове. Я по дороге все обдумал. Совсем коротенько. Главное тут, чтобы листовка была свежая. Набрать ее недолго. Двадцать минут, а потом Сенька заберет набор и отпечатает уже сам где-нибудь в другом месте.
Да ты постой, Максим, из чего же мы ее наберем?
Как из чего? опомнился наконец Максим. Сенька сейчас принесет. Ты ведь знаешь Сеньку?
Какого Сеньку? Киномеханика Горецкого? Ну кто ж его не знает!
Точно, его А листовка совсем маленькая. Литер У нас для нее хватит. Всего семь десять строк. Понимаешь? Листок бумаги у тебя найдется? Сейчас мы сделаем все расчеты
37
Листовка должна была начинаться словами:
«Товарищи! Свободные советские люди! Помогайте Красной Армии уничтожать фашистскую погань! Пусть наша родная земля горит под ногами оккупантов!..»
Была она действительно короткая, всего на десять строк, и заканчивалась привычным лозунгом: «Смерть немецким оккупантам!» И подписью: «Молния»
План у Максима был такой: набрать и закрепить листовку здесь, у Гали. Самое сложное и кропотливое набор. Это минут двадцать тридцать, если работать вдвоем. Потом, уже с готовым набором, они с Сенькой, ни минуты не задерживаясь, спускаются вниз, к речке, в тальник, и в любом первом попавшемся удобном месте печатают ну хоть десяток листовок.
Итак, листовки должны и могут быть готовы еще к вечеру. Ночью Сенька расклеит их в нескольких местах в самом центре Скального, и наутро (как раз, может быть, к этому времени в жандармерии станет известно еще и про листовки в Подлесненском) гестаповцы убедятся, что арестованный Леонид Заброда к «Молнии» никакого отношения не имеет, что «Молния» живет, действует, борется и после его ареста.
Грицько прибежал в хату как раз тогда, когда Максим уже дописывал на сером клочке обложки ученической тетради текст листовки.
В совхозе пожар! Что-то большое горит, наверно, конюшни! А низом, от плотины, сюда вроде пробирается какой-то
В темном пальто? спросил Максим, заканчивая писать.
Угу На полицая не похож
Этот «какой-то» оказался Сенькой Горецким. Раскрасневшийся, разгоряченный, весь он будто дымился от быстрой ходьбы. Пот стекал по щекам на подбородок, волосы на голове слиплись, намокли, а глаза блестели радостью оттого, что он все-таки успел и снова видит перед собой Максима.
Ну, как? Что там? Что горит? с ходу забросал его вопросами Максим.
Сейчас, вместо ответа бросил Сенька и, не здороваясь, направился прямо к кадке с водой в углу, под посудным шкафом. Достал из шкафчика литровую кружку и зачерпнул воды.
Две машины с немцами и полицаями перегнали меня около базара, сказал он, напившись. Наскочили на Курьи Лапки. Слышно было стреляли, потом запалили какие-то хаты. Я уже решил туда не забегать
Возбуждение Сенькино улеглось, румянец с лица стал сходить, и на переносье резче выступили крапинки веснушек. Заговорил он тихо, спокойно, словно о самых обычных вещах. Рассказывая о Курьих Лапках, снова подумал о Петре что там с ним? пожалел, что не успел предупредить, но вслух об этом не сказал и мыслей своих не выдал.
Подался напрямик к Володе. Предупредил, забрал «гвозди» и сюда. А в совхозе загорелось, уже когда я через речку перешел Володя передавал: коли что задержит их.
Теперь стало ясно, что угроза гораздо серьезнее, чем думалось сначала. Но лицо Максима оставалось бесстрастным, только глаза блеснули.
Ну что ж, сказал он тихо, выходит, листовка наша еще нужнее стала. И перевел на Галю прищуренный взгляд. Ему хотелось успокоить, подбодрить девушку.
Но Галю не надо было успокаивать. Максим понял это по ее лицу, вдруг напомнившему ему ту зареванную девчонку, которую он спас от грозного щенка, а она вспыхнула, разозлилась и (куда только девался ее испуг!) сердито показала ему язык.
Галя спокойно пересадила на теплую лежанку Надийку, дала ей в руки книжечку и быстро подошла к столу.
Ну что там у тебя? спросила она Максима. Показывай. Время не ждет
Было их тут, в этой хате на краю села, трое. Восемнадцатилетний паренек, девушка, его ровесница, да еще двадцатидвухлетний калека. И с ними двое детей мальчишка тринадцати и девочка четырех лет.
На дворе угасал один из самых глухих дней поздней осени сорок первого года. Наступали сумерки. Предзакатное солнце пряталось где-то за непроглядными, темными тучами. Казалось, будто его вообще сейчас не было. Вокруг на сотни километров залегла черная ночь фашистской оккупации. Их преследовали, нескольких уже задержали. Вся могучая военная машина гитлеровцев была сейчас направлена против них, и все же они не отступали. Они могли спрятать, раскидать, наконец, уничтожить шрифт, убежать, укрыться где-нибудь и переждать. Но они даже и не думали об этом.
Оторвав взгляд от бумажки и не отвечая на Галины слова, Максим спросил ее, Сеньку, а может, самого себя:
А все-таки, чертяка им в глотку, очень бы я хотел знать: то ли это мы дурни, то ли они так уж хитры? Как они напали на след? Неужели мы такие никудышные подпольщики? Или нас выдал кто-то?! Просто не верится, чтобы гестаповцы сами оказались такими умными, а?