Да, вздремну немного, уже с полки ответил Кольцов.
В купе стало тихо. Юра отвернулся к окну, начал смотреть на пробегающую мимо степь
* * *
Полотно железной дороги было перегорожено завалом из старых шпал. Вокруг завала сновали люди. Одеты они были кто во что: в офицерские френчи, кожаные куртки, зипуны, армяки, гимнастерки, сюртуки, в жилетки поверх огненно-красных рубах. Мелькали среди них люди в бурках, в укороченных поповских рясах и даже в гусарских ментиках. Многие крест-накрест перепоясаны пулеметными лентами, на широких ремнях и на поясных веревкахрифленые гранаты, револьверы, у большинства в руках винтовочные обрезы. На головах картузы, бараньи шапки, шляпы и даже котелки.
Неподалеку, у больших дуплистых деревьев, было привязано десятка два лошадей. Тут же стояла тачанка с впряженной в нее тройкой гнедых коней. На задке тачанки косо прибита фанера с надписью: «Бей красных, пока не побелеют! Бей белых, пока не покраснеют!» В тачанке рядом с пулеметом стояла пишущая машинка. Над нею склонился огромный верзила, выполняющий обязанности пишбарышни. По другую сторону пулемета сидел сам батька Ангел в сером зипунекряжистый мужик с темным угрюмым лицом и неухоженной бородой.
Ровным сумрачным голосом батька Ангел диктовал очередной приказ:
А еще объявляю по армии, что Мишка Красавчик и Колька Филин, которые вчерась на хуторе Чумацком изъяли из сундука тамошнего селянина двадцать золотых царской чеканки и утаили их от нашей денежной казны, будут мной самолично биты плетью по двадцать раз каждый. По разу за каждый золотой. Все. Точка. Стучи подпись. Командующий свободной анархо-пролетарской армией мира и так далее
Огромный детина печатал приказ на «ундервуде» с такой легкостью и быстротой, что самая первоклассная машинистка лопнула бы от зависти. При этом он еще успевал грызть семечки, кучей насыпанные рядом с машинкой.
Написал?.. Так Пиши еще один приказ Не, не приказ, а письмо. Пиши. Разлюбезный нашему сердцу брат и соратник Нестор Иванович! Пишу вам письмо из самой гущи боев за нашу анархо-пролетарскую государственность
В это время возле тачанки возник на запаленном коне парень в заломленной набок смушковой шапке.
Батько, потяг подходит! ликующе объявил он, и глаза у него бешено заплясали под смушкой.
Ну, ладно. Опосля боя допишем, сказал Ангел «машинистке» и, встав на тачанке во весь рост, протяжно скомандовал: Готовсь к бою!..
Бандиты забегали, засуетились. Дождались! Наконец добыча! Те, что побойчей да порасторопней, повскакали на коней и, вытаптывая последние хлеба, гикая и азартно выкрикивая матерную брань, помчались навстречу приближающемуся поезду.
Тревожно загудел паровоз, резко, толчками стал останавливаться. И тотчас с двух сторон дробно застучали лошадиные копыта. Сухие щелчки выстрелов смешались с конским ржанием, выкриками и разбойничьим посвистом.
Пассажиры поднялись с мест, кинулись к окнам и увидели мчащихся к вагонам пестро одетых всадников. Следом тряслись несколько бричек. А уж за ними, изо всех сил волоча по пыли винтовки, бежали пешие.
Несколько пуль щелкнуло по крыше вагона. Со звоном разбилось стекло. Пассажиры отхлынули от окон.
Первым к площадке вагона подскакал широкоплечий парень с развевающимися соломенными волосами. У него было круглое благообразное лицо, правда побитое оспой, в другое время и в иной ситуации он бы скорее сошел за добросовестного пахаря и примерного прихожанина, нежели за грабителя. Лихо, прямо с седла он прыгнул на вагонную площадку. Следом, цепляясь друг за друга, в вагон ввалилось еще несколько человек.
В коридор навстречу бандитам выскочили командиры Красной Армии, за нимивсполошенные гиканьем и выстрелами Волин и Дудицкий. Но от двери в конце коридора неистово крикнули:
Наза-ад! Не выходить!
Один из командиров поспешно отстегнул кобуру, рванул наган.
Светловолосый бандит кинулся всем корпусом вперед и почти не целясь, привычно, навскидку выстрелилкомандир выронил наган и, недоуменно прижимая руки к животу, рухнул на пол.
Остальные шарахнулись обратно на свои места.
Молодец, Мирон! похвалил светловолосого тот, что был в смушковой шапке. Поигрывая плетками, они пошли по вагону.
У кого еще пистоли есть?
Пассажиры подавленно молчали, отводя глаза в сторону: не дай Бог что-то во взгляде не понравится!
Светловолосый встал перед командирами Красной Армии. У него не было передних зубов, и он нещадно шепелявил:
Кто такие будете?
Командир с калмыцким лицом посмотрел на убитого товарища, зло ответил:
Не видишь, что ли? Командиры Красной Армии!..
Ты гляди, еще шебуршатся! удивленно покачал головой бандит в смушковой шапке. А ну, выходь на свет Божий!
Командир с калмыцким лицом взглянул на еще одного своего, совсем юного, товарища, и тот встал рядом с ним. Они молча вышли из вагона.
Мирон! Как думаешь, в расход их или же батьке показать? обернувшись, спросил ангеловец в смушковой шапке. Его так и распирало от сознания, что в его руках столько людских жизней.
Всех военных батько велел сперва ему показывать! неохотно сказал Мирон и уставился на поручика Дудицкого: А ты почему не выходишь?
Поручик, криво усмехаясь, ответил:
Видите ли, мы мы с этими людьми ничего общего не имеем
Короче! потребовал Мирон и недобрыми глазами посмотрел прямо в переносье поручика, словно прикидывая, куда выстрелить.
Тогда Волин отстранил Дудицкого и сухим, официальным голосом сказал:
Я так понимаю, что вы наши союзники в борьбе с красными?
Чего? не понял Мирон.
Мыофицеры. Офицеры белой армии, пояснил Волин. Яротмистр, онпоручик
Беляки, значит? криво ухмыльнулся Мирон. К Деникину чесали?.. Ступайте туда же, до компании с красными!
Ну, и зачем мы вам? насмешливо подняв бровь, спросил Дудицкий. Не думаете же вы, что мы станем у вас служить?
Батько любит таких, как вы расстреливать. Самолично, объяснил Мирон, наслаждаясь недоумением господ белогвардейцев. И белых, значится, и красных.
Какой еще батька? не понял Волин.
Мирон с головы до ног смерил его удивленно-насмешливым взглядом, пренебрежительно сказал:
На сто верст вокруг тут только один батько. Батько Ангел. Если он пожелает, может, перед смертью будете иметь счастье побеседовать с ним
Затем ангеловцы согнали всех военных в одну группу. Кольцова среди них не было.
Мирон угрюмо и деловито оглядел красных командиров и офицеров, словно отыскивая, к чему придраться, задержал взгляд на начищенных до блеска сапогах ротмистра Волина, отставив ногу вперед, спросил:
Какой размер?
Что? Волин поднял на него глаза, в которых было неприкрытое презрение.
Сапоги, спрашиваю, какого размера?
Сорок второй.
Павло, а Павло! бросил ангеловец куда-то вдоль вагонов.
Чего? отозвалась издалека смушковая шапка.
Погляди на сапоги, вроде получшее моих будут! выказал хозяйственную жилку Мирон и строго прикрикнул на Волина: А ну, ваш благородь, скидывайте сапоги! Все одно они вам уже больше не пригодятся Да поживей, рас-тара-рах! Что за народ! А еще офицеры!
Волин нехотя сел на землю и стал снимать сапоги, губы у него дрожали от обиды и бессилия.
Мирон насмешливо любовался унижением ротмистра, а когда ему это наскучило, перевел взгляд своих беловатых глаз на Дудицкого. Из левого кармана кителя поручика свешивалась цепочка. Мирон ловким движением потянул за цепочку, извлек часы и опустил их себе за пазуху.
Ах, лучше бы я их подарил Софье Николаевне! невольно вырвалось у поручика.
Чего бормочешь? Ну, чего бормочешь, белогвардейская шкура! лениво ощетинился Мирон. Он уже утратил интерес к пленным и с безразличным видом отвернулся.
Несколько конных ангеловцев с карабинами наизготовку окружили пленных военных и погнали их в сторону от железной дороги, напрямик через степь.
А Мирон и Павло, сбыв пленных, заторопились обратно в вагон, где продолжался грабеж, слышались истошные крики, бабьи визгливые причитания, униженные мольбы владельцев тучных узлов. Иногда раздавались гулкие одиночные выстрелы.
Затравленно прижимаясь к больной матери, Юра расширенными от ужаса глазами смотрел, как вооруженные люди стаскивали с полок чемоданы, швыряли их на пол и разбивали, как тащили узлы, корзины с едой и скарбом и бросали через окна вагонов.
Внезапно Юра почувствовал толчок в спину носком сапога. И кто-то над его головой весело и зычно гаркнул:
Мирон, я тут шубу нашел! В аккурат такая, как Оксана просила.
Юра обернулся, но увидел перед собой сапоги с тяжелыми подошвами, длинные ноги в фасонистых галифе. Рядом, как змея, покачивалась ременная плеть.
Бери! послышался другой голос.
Так в ей человек!
Мирон возник рядом с Павлом как из-под земли. Хозяйски оглядел шубу, которой была укрыта мать Юры, и даже не выдержалпогладил своей большой рукой нежно струившийся мех.
Хороша-а шуба-а! медленно и удивленно протянул он, еще чувствуя на ладони влажный холодок от прикосновения к меху.
Юра вскочил, глаза у него горели негодованием, он быстро заговорил, запинаясь и размахивая руками:
Не трогайте маму! Она больна. У нее температура!
Смотри, слова-то какие знает! Господчик! насмешливо сказал Павло и выразительно поиграл плетью. У него было грубое скуластое лицо с красноватыми, обветренными щеками, из-под заломленной смушковой шапки на лоб ниспадали темные волосы.
Живее, Павло! Торопись! нетерпеливо приказал Мирон, жалея, что не он первым обнаружил шубу.
Не трогайте маму! уже закричал Юра. Слышите, вы! Не тро
Мирон схватил Юру за воротник. Взгляд Юры в упор уткнулся в тусклые зрачки, в рябое лицо.
Что, любишь мамочку? Мирон поволок Юру к двери и с силой толкнул. А сам торопливо вернулся к Павлу, которыйуже с шубой в рукахобыскивал других, перепуганных насмерть пассажиров и старательно рассовывал по оттопыренным карманам бумажники, кольца, часы.
Так здесь все чисто, удовлетворенно сказал он.
Но тут его внимание привлекла толстая, аккуратно обернутая в газету книга, лежавшая на полу. Он поднял ее, послюнявив палец, перевернул первую страницу и, медленно шевеля губами, прочитал по слогам:
«Ка-пи-тал». Ого! восторженно удивился он. Гляди, чего читают!
Возьми, посоветовал Мирон.
Зачем? удивленно взглянул на него Павло.
Прочитаешь, будешь по-ученому капитал наживать, наставительно произнес Мирон.
Павло по-хозяйски сунул книгу в торбу и пошел дальше.
Мирону же что-то почудилось, легкий какой-то шорох наверху. Он встал на лавку, затем на столик. Потянулся к самой верхней полке. И уперся глазами в черный ствол нагана, который направил на него Кольцов.
Павло, вышагивая по вагону, обернулся, издали полюбопытствовал:
Ну что, есть там кто?
Н-никого, выдавил из себя Мирон и, повинуясь движению неумолимого зрачка нагана, медленно, как лунатик, сполз вниз. Не оглядываясь, так же медленно и осторожно, словно боясь задеть за что-нибудь хрупкое, вышел в коридор, сделал несколько шагов. Остановился. И вдруг резко рванулся в соседнее купе, выхватил кольт и разрядил всю обойму в верхнюю часть перегородки. Полетели щепки.
Настороженно прислушался. Тишина.
Ты чего? спросил прибежавший с револьвером в руке Павло.
А ну погляди, прикончил я того гада, что наверху? приказал Мирон.
Павло боязливо привстал на столик и так же боязливо заглянул на полкутам никого не было. Павло облегченно покачал головой.
Юра еле-еле поднялся с насыпи. Болела шея, саднило локти, по всему телу разливалась вязкая, ватная слабость, удушливый комок подступил к горлу. Возле состава суматошно метались бандиты, тащили узлы, чемоданы, по жнивью тряслась тачанка с пулеметом.
Поравнявшийся с вагоном всадник, бросив поводья на луку седла, с удовольствием разглядывал новенький «трофейный» френч. И вдруг что-то большое, темное пронеслось мимо Юры, обрушилось на всадника. Бандит, выронив френч, полетел на землю. А в седле уже оказался другой человек. Вздыбив коня, повернул его в степь. Лицо всадника на мгновение открылось Юреон узнал Кольцова.
Раздались крики, кто-то выстрелил. И еще Всадник скакал по жнивью. И тут наперерез ему помчалась тачанка.
Юре было хорошо видно, как здоровенный детина, прильнув к пулемету, долго старательно целилсявидимо, никак не мог поймать скачущего всадника в рамку прицела.
Живьем его! Живьем его берите! услышал Юра чей-то хриплый, злорадный крик.
Резанули очередии конь на всем скаку рухнул. Всадник вылетел из седла и кубарем покатился по земле. Затем торопливо вскочил, чтобы бежать. Но к нему со всех сторон уже неслись ангеловцы.
Глава третья
Юрина мама умерла тихо, не приходя в сознание.
Когда ангеловцы умчались в степь, когда их последняя, тяжело груженная награбленным добром бричка скрылась за горизонтом и за ней рассеялось рыжее облако пыли, людей покинуло оцепенение, они задвигались, заговорили, стали выходить из вагонов.
Вынесли убитых и уложили их рядышком на траву. Убитых было одиннадцать.
Двое мужчин подхватили легкое тело Юриной матери и тоже вынесли из вагона, положили в ряд с убитыми.
Юра, натыкаясь на людей, как слепой, пошел следом, присел возле матери. Он не плакалслезы где-то внутри его перегорели. Он отрешенно смотрел на изменившееся, внезапно удлинившееся мамино лицо, как будто она вдруг чему-то раз и навсегда удивилась
С Юрой пытались разговаривать, но он не отвечал.
Кто-то сердобольный настойчиво пытался всунуть ему в руку вареное яйцо и пирожок с гороховой начинкой. Он молча принял и бережно положил у изголовья матери, еще не смея поверить в то, что она умерла. Все вокруг казалось Юре зыбким, нереальным.
Трое паровозников принесли лом и две лопаты. Стали долбить землю прямо возле дороги. Но потом подошел еще кто-то и посоветовал копать дальше, под деревьями. Земля там мягче, и место заметнее.
Наскоро вырыли неглубокую яму, стали переносить мертвых.
Юра огляделся, увидел разрытую землю, людей, которые осторожно поднимали убитых Какая-то неясная, неоформившаяся мысль не давала ему покоя. Что-то он должен был сделать для мамы. «Но что, что?» не мог он сосредоточиться. Юра погладил ее голову, лицо, непривычно холодное и отчужденное.
Радом железнодорожники покрывали рогожей тело убитого. Юра всматривалсяэто был тот здоровенный голубоглазый парень, который невольно помог ему пробраться к поезду, тараня толпу баулом. «И он тоже? вяло подумал Юра. Только что был живой, такой сильный, и вот нет его. И мамы нет Сейчас ее унесут, положат вместе со всеми»
И вдруг он понял, что должен сделать, беспокойно задвигался, отвернул полу своей гимназической куртки, нащупал под подкладкой небольшой пакет: это мама зашила ему, когда они собирались в дорогу. Там были два колечка, сережки, еще какая-то безделушка. Нетерпеливыми, непослушными пальцами Юра пытался оторвать подкладку, но зашито было крепко, и тогда, нагнувшись, он рванул ее зубамивот он, пакетик. Вскочив, Юра направился к железнодорожникам, напряженно вглядываясь в их лица.
Потом он никак не мог вспомнить, что же говорил, как упросил их вырыть для мамы отдельную могилу. Вначале его и слушать не хотели, а когда он раскрыл ладонь с мамиными драгоценностями, самый старший из железнодорожников, еще больше посуровев лицом, решительно отодвинул его руку:
Эх, баринок, не все купить можно, а ты Убери, спрячь.
И Юра, испугавшись, что рассердил этих людей, что сам все испортил, заговорил еще горячей, бессвязней. И его боль, его горе, видимо, и помогли. Тут же, рядом с общей могилой, железнодорожники выкопали еще одну, совсем маленькую. И Юра копал вместе с ними, второпях, неумело, не помогая ничуть, а скорее мешая, но никто не сказал ему об этом, никто не отстранил. И вновь все звуки, все движения возле него ушли куда-то далеко, прикрылись плотной пеленой.
К Юре подходили мужчины и женщины, говорили, что скоро уйдет поезд, что ему нужно ехать, что маму не вернуть и следует подумать о себе.
Юра оцепенело сидел возле могилы, не поднимая головы, и единственное желание владело имчтобы все ушли, оставили его в покое. Ему нужно было разобраться, понять происшедшее.
Потом несколько раз протяжно гудел паровоз. Заскрежетали, трогаясь с места, вагоны. И вскоре все затихло