Дита идет к тайнику, закрытом стопкой одеял, и укладывает в него книжки. Руки ее так и мелькаютона торопится, чтобы как можно скорее закончить и не беспокоить шефа. Но когда она уже поворачивается лицом к выходу, за ее спиной слышится голос.
Эдита...
Голос Хирша звучит как-то тягуче, понуро, что ли, нет в нем сейчас тех звонких вибраций, которые обычно воодушевляют слушающих его ребят. Оборачиваясь к атлету, Дита вдруг видит, что перед нейбезмерно уставший человек.
Знаешь что? Быть может, когда все это закончится, я не поеду в Израиль.
Дита в недоумении смотрит на него, и Фреди мягко улыбается, видя ее замешательство. Логично, что она его не понимает. Он столько лет не жалел сил, рассказывая юным евреям о том, что им нужно гордиться своим еврейством, нужно готовиться вернуться на земли Сиона, взойти на Голанские высоты и использовать их как трамплин, чтобы подняться к Богу.
Смотри, вот люди вокруг нас... Кто они? Сионисты? Антисионисты? Атеисты?
Коммунисты?Глубокий вздох на мгновение сметает все слова.А какая разница? Если присмотришься, то увидишь только людей и больше ничего. Слабых, легко развращаемых людей. Способных на самое плохое и на самое хорошее.
Ей и сейчас еще слышатся те его слова, которые, как и предшествующие, Хирш на самом деле говорил вовсе не ей, а себе:
Все, что раньше было таким важным, теперь кажется мне ничтожным.
Он умолкает, и взгляд его вновь устремляется в никуда. Именно такой взгляд у человека, когда то, что ему хочется разглядеть,это его мир, его душа. Дита ничего не понимает. Она не понимает, почему тот, кто так долго боролся за возвращение в обетованную землю Израиля, внезапно потерял к этому пути всякий интерес. Ей хочется спросить его об этом, но он ее уже не видит, он уже далеко. И она почитает за лучшее оставить его блуждать в одиночестве по собственным лабиринтам и тихо выйти из комнаты.
Позже Дита все поймет, но в эту минуту она пока не в состоянии усмотреть в этом его отказе то редкостное предвидение, которое посещает людей, когда они оказываются на самом краю жизни. Когда заглядываешь в пропасть, все кажется пренебрежимо малым. То, что казалось раньше большим, внезапно скукоживается, а то, что виделось чрезвычайно значимым, оказывается вдруг чем-то совсем неважным.
Дита искоса оглядывает стол. Бумаги, лежащие на нем, исписаны рукой Хирша, но, приглядевшись внимательнее, она понимает, что это и не рапорты, и не какие-нибудь другие административные документы. Это стихи. А поверх них, подобно рухнувшей вниз скале, что погребает под собой все, лежит листок со штампом администрации лагеря.
Она успевает прочесть только одно слово, выделенное жирным шрифтом: «Перемещение».
Новость о перемещении уже дошла до конторы регистратора Руди Розенберга в карантинной зоне. Прошло шесть месяцев со дня прибытия в лагерь сентябрьского транспорта, и, как и было предсказано имеющими отношение к этой партии узников пометками, немцы приступают к реализации особого с ней обращения, которое и обозначается словом «перемещение».
Именно по этой причине вечером, нетерпеливо ожидая появления Алисы возле разграничивающей два лагеря ограды, Руди до самой верхней пуговицы застегивает свою куртку, добытую им на черном рынке. Сегодня он просто не может спокойно стоять на месте, его нервы подобны электрическим проводам с износившейся обмоткой, которые то и дело искрят.
Накануне он попросил Алису о помощи. Речь шла о выполнении полученного им срочного поручения Шмулевского: установить точное количество членов Сопротивления в семейном лагере. Работа Сопротивления так глубоко законспирирована, что подчас сами его члены не знакомы друг с другом. Тем вечером Руди узнал, что и Алиса тоже, через свою подругу, связана с движением Сопротивления.
Шмулевский немногословен: редко когда произнесет более полудюжины слов подряд. Это еще один элемент его техники выживания. Когда кто-то просит его о дополнительных пояснениях или пеняет ему на краткость, он в ответ приводит слова своего дру- га-адвоката, который говаривал, что до седых волос доживает не кто попало, а только немые. Но Руди застал его в особо мрачном настроении духа и не смог удержаться, чтобы не задать вопроса о признакахпредвещают ли они что-то дурное. Ответ Шмулевского, как всегда скупой и неизменно осторожный, был таков: «Плохи дела».
Дела были плохи в семейном лагере.
Охранники на вышках видят регистратора карантинного лагеря и его подружку-еврейку из семейного, подходящую к ограде со своей стороны,ту же картину, что наблюдают практически каждый вечер. Рутина, на которую они уже не обращают внимания. С того расстоянияфизического и морального,которое отделяет нацистов от узников, немцы видят последних кусками пронумерованного мяса. Не отличают они одну тощую и одетую в лохмотья еврейку от другой. Поэтому им и невдомек, что в тот вечер к ограде выходит не Алиса Мунк, а Елена Резекова, одна из лучших подруг Алисы, член Сопротивления и один из координаторов движения. Именно она приближается к ограде, чтобы передать Руди ту конфиденциальную информацию, которую запросил руководитель Сопротивления: в семейном лагере тридцать три члена подпольного движения, разделенных на две группы. Елена задает ему свой вопрос: узнал ли он что-нибудь еще по поводу перемещения? Но новостей мало. До него лишь дошел слух, что эту партию людей отправят в Хайдебрек, но подробностей никаких нет. Администрация утечек не допускает.
Какое-то время оба смотрят друг на друга, не произнося ни слова. Девушка в других обстоятельствах могла бы быть красавицей, но сейчас немытые и спутанные волосы, запавшие щеки, грязная одежда и потрескавшиеся от холода губы превратили ее в нищенку двадцати двух лет от роду. Розенберг, обычно такой разговорчивый, просто не знает, что еще сказать этой девушке с искалеченным настоящим и исполненным мрака будущим.
Во второй половине дня Руди, под предлогом необходимости отнести некие списки, получает разрешение посетить лагерь BIId. Истинная его цельвстреча со Шмулевским. Руди находит его сидящим на деревянной скамье перед бараком, жующим какую- то травинкузамена табаку. Руди, который всегда умудряется раздобыть все необходимое, предлагает ему сигарету.
И передает Шмулевскому информацию о количестве членов Сопротивления в семейном лагере и роде их деятельности, то есть те сведения, которые накануне дала ему Елена. Шмулевский ограничивается кивком. Руди ожидал, что тот хоть как-то объяснит ему ситуацию, но никаких объяснений не последовало. И тогда Руди, как будто тому это неведомо, сообщает Шмулевскому, что на календаре4 марта, так что прошло ровно шесть месяцев со дня прибытия в лагерь партии Алисы и наступает момент реализации «особого обращения».
Хотел бы я, чтобы этот момент не наступил никогда.
Поляк молча курит. Розенберг понимает, что их встреча окончена, и неуклюже прощается. Он идет назад в свой лагерь, раздумывая о том, что означает молчание Шмулев- ского: утаивает ли он таким образом некую критически важную информацию или же за его молчанием скрывается абсолютное незнание того, что происходит.
Вечерняя поверка длится дольше обычного. Несколько эсэсовцев обходят всех капо и сообщают им о необходимости прибыть к пропускному пункту в лагерь. Там их ожидают гражданский ответственный лагеря ВIIЬ (так называемый камп капо, обычный немецкий уголовник по имени Вилли) и Пастор, окруженные охранниками с автоматами в руках. Узники могут видеть, как старшие по баракам подтягиваются к унтер-офицеру, вставая перед ним полукругом.
Фреди Хирш энергичными шагами пересекает лагерштрассе, обгоняя других капо, с большей неохотой приближающихся к месту сбора. Хотя уже смеркается, профиль спешащего на встречу Хиршагордый, раскованныйразглядеть нетрудно.
Пастор ожидает подхода всех участников встречи, засунув руки в рукава мундира. Глядя на приближающихся людей, он цинично улыбается. Сразу видно, что он в хорошем настроении. Для сержанта освобождение от существенной части узниковхорошая новость: сбросишь половину заключенныхизбавишься от половины проблем. Его помощник раздает собравшимся капо списки имен тех прибывших с сентябрьским транспортом и живущих в их бараках людей, которых следует оповестить о том, что завтра утром им с личными вещами (ложкой и миской) нужно построиться отдельно, поскольку они будут перемещены в другой лагерь. В блоке 31 ночует всего один человек, его блокэлътестер, и он получает самый короткий список, в котором значится всего одно имяего собственное: Альфред Хирш. Среди гробовой тишины, нарушаемой лишь легким шелестом бумажных списков, онединственный, кто решается выйти вперед и, вытянувшись перед унтер-офицером, задать вопрос.
С вашего позволения, господин обершарфюрер. Могли бы мы узнать, в какой именно лагерь нас переводят?
Пастор, не мигая, в течение нескольких секунд разглядывает Хирша. Задать вопрос по собственной инициативе, без предварительного разрешения говорить, считается проявлением непочтительности, которое унтер-офицер СС не имеет обыкновения оставлять без последствий. На этот раз он, однако, ограничивается резкостью своего ответа.
Вас оповестят, когда в этом возникнет необходимость. Вернитесь на место.
Капо начинают выкрикивать перед своими бараками имена людей, включенных в списки на завтрашнее перемещение. Поднимается растерянный гул голосов: люди не знают, стоит ли им радоваться тому, что они покидают Аушвиц. Снова и снова звучит один и тот же вопрос:
Куда нас отправляют?
Но ответа нетлибо предлагаются столь разнообразные домыслы и догадки, что ни одна из версий ни на что не годится. Всем и каждому приходилось слышать об «особом обращении» по истечении шести месяцев. Но что имеется в виду? Даже самые завзятые оптимисты осознают, что это перемещение с неизвестным конечным пунктом, незнамо куда: в жизнь или в смерть.
Дита поговорила с Маргит, стремясь выработать для себя хоть какой-нибудь ответ на бескрайний список вопросов. И теперь возвращается в свой барак, устав строить предположения самого разного рода. Она так растревожена этой новостью, что забыла предпринять обычные меры предосторожности: периодически оглядываться на ходу, держаться поближе ко входам в бараки, чтобы успеть в случае чего заскочить внутрь. И вдруг ее настигает говорящий по-немецки голос, и чья-то рука ложится ей на плечо.
Девочка...
Она до смерти пугается. Хотя доктор Менгеле в любом случае вряд ли бы к ней прикоснулся. Это Фреди Хирш, возвращающийся в свой барак. Она замечает в его глазах лихорадочный блеск, он вновь полон энергии и готов двигать горы.
Что же нам теперь делать?
Идти вперед. Все этокак лабиринт, в котором можно заблудиться, но отступитьеще хуже. Ни на кого не оглядывайся, слушай свой внутренний голос, голос своего разума, и всегда двигайся вперед.
Но... куда вас увозят?
Мы едем работать в другом месте. Но ведь это не самое важное. Важно то, что здесь остается дело, которое нужно довести до конца.
Блок 31...
Мы должны завершить то, что начали.
Мы продолжим занятия в школе.
Правильно. Но есть и еще одно важное дело.
Дита смотрит на него, но пока не понимает.
Слушай меня внимательно: в Аушвице ничто не является тем, чем оно кажется. Но настанет момент, когда откроется щель для правды, вот увидишь. Они думают, что ложь играет на их стороне, но в самый последний момент мяч в их корзину забросим мы, потому что они слишком самоуверенны. Они думают, что разгромили нас, но это не так.Сказав это, он на секунду задумался.Я не смогу быть здесь, чтобы помочь вам выиграть этот матч. Ты должна верить в это, Дита, очень крепко верить. Все кончится хорошо, вот увидишь. Доверься Мириам. А самое главное,и он заглядывает ей в глаза со своей самой обворожительной улыбкой,никогда не сдавайся!
Никогда!
Он загадочно улыбнулся ей и пошел прочь все теми же широкими шагами атлета, пока она стоит на месте и гадает, что же он хотел ей сказать, когда говорил о броске в корзину в последнюю секунду.
В эту ночь в бараках мало кто спит, эта ночь полнится пересказываемыми шепотом на нарах слухами, разной степени невероятности теориями, а ещемолитвами.
«Какая разница, куда нас повезут, если худшего места, чем Аушвиц, быть не может?»восклицают некоторые. Некое утешение в пучине безутешности.
Мощная бабища, с которой Дита делит нары, относится к сентябрьскому транспорту, стало быть, она тоже входит в число перемещаемых. Говорит она мало, особенно если не считать те грубые шутки, которыми перебрасывается с соседками. Дите она вообще ничего и никогда не говоритни хорошего, ни плохого. Устроившись у нее в ногах, Дита, как и каждый вечер, желает ей спокойной ночи. Как и каждый вечер, та ничего не отвечает. Даже не издает своего неразборчивого ворчания, которое можно было бы счесть чем-то вроде ответа. Притворяется спящей, но слишком уж сильно зажмурилась. Ни одна из них, будь она самым крепким из наиболее крепких орешков, не может уснуть в эту долгую ночь, которая может оказаться для нее последней.
Утро встает пасмурное и холодное. Порывы ветра приносят хлопья пепла. Ничего особенного, как и в любой другой день. При построении происходит некое замешательство, потому что строятся не как обычно, а особым порядком: сентябрьская партия узниковв одну сторону, декабрьскаяв другую. Капо выбиваются из сил, стараясь построить обе группы, эсэсовские охранники тоже ведут себя более нервно, чем обычно, даже отвесили кому-то несколько ударов прикладами, что в норме на утренней поверке не практикуется. Атмосфера напряженная, вокруг вытянутые лица. Перекличка проводится с доводящей до белого каления медлительностью, помощники капо ставят крестики напротив фамилий в листах учета. Диту, уже который час стоящую на одном месте, постепенно охватывает ощущение, что она очень медленно, но верно погружается в зыбкую почву и что если поверка растянется еще на несколько часов, то в конце концов ее, как и булыжники, которыми мостят дорогу, с головой поглотит слякотное болото.
Наконец, спустя почти три часа после начала переклички, сентябрьская группа численностью около четырех тысяч человек приступает к движению. На данный момент временной целью передвижения является карантинный лагерь, непосредственно примыкающий к семейному. И как раз туда и направляется усталая колонна. Из карантинного лагеря за шествием внимательно наблюдают глаза Руди Розенберга, прикованные ко всем движениям в стремлении не упустить ничего мало-мальски важного, как будто бы в позах и жестах охранников скрывается некий ключ, который поможет разузнать хоть что-то относительно судьбы всех этих людей и в частности Алисы.
Дита с мамой, вместе с другими узниками из их транспорта, молча наблюдают за происходящим. Они так и стоят строем возле своих бараков, пока взводы охранников организованно проводят колонну сентябрьских старожилов к выходу из лагеря BIIb. В этом параде нет ничего праздничного, хотя лица некоторых идущих мимо заключенных, уверенных в том, что их ждет лучшее место, сияют улыбками. Есть головы, которые поворачиваются назад, чтобы сказать последнее прости. Есть руки, машущие на прощание, как среди тех, кто уходит, так и среди тех, кто остается. Дита хватает свою маму за руку и сильно ее сжимает. Она не понимает, отчего у нее вдруг так засвербело в животе: от холода или от страха за уходящих.
Она видит, как проходит мимо несносный Габриэльон громко хохочет. Мальчишка специально меняет ширину шага, чтобы спотыкалась высокая тонкая девчушка, что идет прямо за ним и проклинает его. Рука взрослого вытягивается из следующего ряда и сурово впивается в ухо шалуна. Пани Кризкова столь искусна в наказаниях, что способна осуществить одно из них на ходу и даже не сбиваясь с шага. Проходят в направлении карантинного лагеря знакомые и преподаватели из блока 31, а также проплывает множество других лиц, на которых взгляд Диты раньше не останавливался: в большинстве своемсерьезные, изможденные лица. Некоторые идущие приветствуют остающихся детей из декабрьского транспорта, в свою очередь без устали машущих им на прощанье рукой. Для детей это целое событие, вторгшееся в монотонную рутину лагерной жизни.
Проходит профессор Моргенштерн в своем залатанном костюме-тройке и разбитых очках, смешно отвешивая во все стороны поклоны. Поравнявшись с Дитой, он, не останавливаясь, не замедляя шага, дабы не помешать другим, вдруг делает серьезное лицо, а потом подмигивает. И идет дальше, возвращаясь к своему коронному номеру с клоунскими реверансами и улыбочкой свихнувшегося старикана. Всего лишь пара секунд, но пока он смотрел на нее, Дита успела заметить, что профессор совершенно преобразился: лицо у него стало другим, словно он приподнял на секунду маску и позволил ей увидеть себя настоящего. Не тот убегающий в никуда взгляд съехавшего с катушек старика, а закаленное лицо истинно уравновешенного человека. И тогда у Диты уже не остается сомнений.