Я ведь уже говорил тебе, что на «Шлезвиге» нет боеприпасов, в который уже раз повторил полковник. В конце концов, если бы он вмешался, это означало бы войну.
Взгляды офицеров встретились вновь. Майор Сухарский с самого начала не верил версии о безоружности линкора. Теперь она показалась ему еще менее правдоподобной. Он даже предполагал, что противнику в какой-то степени будет на руку, если корабль, якобы вопреки воле своего командования, окажется впутанным в борьбу под предлогом хотя бы самообороны. Такой «казус белли» выглядел бы вполне прилично в глазах всего мира и оправдывал бы справедливое отмщение. Одновременно он перенес бы всю ответственность за возникший конфликт на ни в чем не повинную сторону. Правда, майор был не политиком, а всего лишь, как он любил подчеркивать, солдатом. Но ведь это вовсе не означало, что он не имел собственного мнения в подобных вопросах. Поэтому все рассуждения полковника о предстоящих дипломатических шагах министра Бека показались Сухарскому более чем сомнительными. А ведь ему хотелось дать переубедить себя, хотелось поверить, что еще начнутся какие-то переговоры, которые, если и не упорядочат положения, позволят хотя бы выиграть время.
Еще кофе, Вицек?
Собоциньский в знак согласия кивнул и, взяв со стола наполненную чашку, сказал:
Есть для тебя еще одно неприятное известие, Генрик. В Трояне немцы задержали предназначавшийся вам вагон. В нем находился полевой хирургический стол, лекарства и перевязочные материалы. Мы заявили по этому поводу протест.
Известие действительно было не из приятных. Капитан Слабый, ведавший медицинским обслуживанием гарнизона Вестерплятте, с нетерпением ждал прибытия этого вагона, поскольку медпункт Интендантства был оборудован более чем скромно. Сухарский, знавший все это, не преминул упрекнуть полковника:
Это ваша вина, Вицек. Сколько раз я просил, чтобы ускорили отправку этого транспорта. Месяц назад или хотя бы на две недели раньше он дошел бы до нас без хлопот. А теперь в случае чего раненые окажутся в трудном положении.
Не каркай и не заводи речи о раненых, замахал руками Собоциньский. Пока еще никто не стреляет.
Как бы в опровержение этих слов оба услышали очень далекие и слабые звуки выстрелов; потом донеслись короткие и пронзительные пулеметные очереди, а затем более редкие, но зато более громкие выстрелы пушек. Собоциньский бросился к окну, а Сухарский к столику, на котором стоял телефонный аппарат. Он энергично закрутил ручку и крикнул в трубку:
Дежурного офицера! Что происходит? Кто стреляет?
Гдыня и Орлово, пан майор, спокойно доложил Гродецкий с нотками нескрываемого удовольствия в голосе. Над ними показался немецкий самолет. С кораблей, по-моему, тоже ведут огонь.
Вы его видите? Это военный самолет?
Военный. Он уже улетает. Перепугался. Ему чуть было не влепили, пан майор.
Теперь в голосе Гродецкого можно было уловить явное разочарование. Майор чуть заметно улыбнулся. Бдительность и молниеносная реакция противовоздушной обороны в Гдыне произвели на него самое лучшее впечатление. Полковник тоже отвернулся от окна с выражением удовлетворения на лице.
То-то же, пробормотал он. Там в бирюльки не играют. Если что-то начнется, приятно иметь таких соседей. К тому же это предусмотрено оперативными планами. Помощь тебе будет оказана также из Гдыни. Вам нужно продержаться только двенадцать часов.
Сколько? возбужденно спросил Сухарский. Приказом предусматривалось, что оборона Вестерплятте должна продолжаться шесть часов. Удлинение этого срока, да еще при наличии немецкого линкора, создавало мрачные перспективы для гарнизона Интендантства. Это что, новый приказ?
К сожалению, да, подтвердил Собоциньский. Хватит ли вам боеприпасов? Я спрашиваю это на всякий случай, тут же оговорился он. Хватит?
Боеприпасов хватит. Но почему внесены изменения в приказ?
Не знаю, Генрик. Полковник беспомощно развел руками. Честное слово, не знаю. Во всяком случае, такова теперь твоя задача.
Приказ будет выполнен, решительно сказал Сухарский и одновременно подумал, что капитан Домбровский как раз закончил или заканчивает совещание с командирами постов и вартовен. Комендант Вестерплятте был уверен, что его подчиненные встретят новый приказ спокойно, хотя он вдвое сокращает шансы каждого из них на то, чтобы выжить. Сейчас я оповещу гарнизон.
И последнее, Генрик, произнес полковник с некоторым колебанием. Я подозреваю, что в случае чего немцы перебросят в Гданьск регулярные части вермахта из Восточной Пруссии.
Вооружение они перебрасывают уже давно. Офицеров тоже.
Но пока все это делается тайком. А я говорю о тех дивизиях, которые стоят на границе Вольного города, пояснил полковник. Так вот, когда они начнут перебрасывать их через Ногат, кто-нибудь из нашей разведки предупредит тебя по телефону. Тебе скажут по-немецки: «Ди гесте коммен юбер ди брюке». Только эту фразу: «Гости переходят через мост». И ты, Генрик, уже будешь все знать
6
Силуэт собаки растаял на темном фоне низкорослого кустарника; вскоре оттуда донесся громкий лай. И этот лай, и шелест случайно задетых веток приглушали звуки шагов. Майор Сухарский и капитан Домбровский, сами того не замечая, ускорили шаг. Скрип их сапог по гравию слышался теперь не так явственно и был уже не единственным звуком, нарушившим царившую вокруг тишину.
Эта тишина обступила их сразу по выходе из казарм, встала перед ними за порогом двери, которая отделяла их теперь от светлого коридора, от наполненных шумом разговоров помещений; от звуков морзянки, доносившихся из комнаты радиотелеграфной связи. Все это были хорошо знакомые звуки. И может быть, именно поэтому встретившая их за дверью тишина создавала резкий контраст всему, что было привычно, казалась зловещей. Сухарский и Домбровский еще не привыкли к ней, потому что здесь, на краю охватывающего канал полуострова, никогда до этого не было таких мертвых, глухих ночей.
Раньше в глубине порта пыхтели трудолюбивые буксиры, скрежетали тормозные рычаги кранов, лязгали буфера сцепляемых вагонов, тонкими голосами перекликались паровозы, по каналу проплывали, тарахтя двигателями, лоцманские катера, а на рейде громко нетерпеливо ревели сирены судов.
Теперь порт был пустым и мертвым. Вечером его покинули все суда, и ни одно новое не пришло. Длинные стрелы кранов застыли в неподвижности, буксиры где-то попрятались, даже рыбацкие катера не выходили на ловлю и стояли без движения у деревянного причала. Весь порт окутала звенящая тишина.
Ветки кустов зашелестели и раздвинулись. Дог Эрос выскочил на гравийную дорогу, покружился по ней и умчался, потонув в непроглядной темени, но тут же возвратился снова. Майор почувствовал, как к руке прикоснулся холодный и влажный нос собаки.
Эрос приглашает нас домой, сказал, смеясь, Сухарский. Думаю, не следует отказывать ему.
Майор с капитаном свернули вправо, к темневшему между деревьями особняку коменданта Вестерплятте. Эрос уже ждал их на самой верхней ступеньке лестницы, ведущей на крыльцо. Поглаживая теплую мягкую шерсть собаки, Сухарский почувствовал беспокойство; нужно куда-то отправить пса, попросить полковника, чтобы забрал его с собой и вывез в Гдыню или к приятелю в Орлово, в общем, куда угодно, лишь бы подальше от Вестерплятте, от виднеющегося вдали за вымершим портом и мерцающего ночными огнями Гданьска. Где-то среди огней Гданьска светились окна Комиссариата Польской Республики, горели фонари перед темным зданием почты. Там тоже, видимо, не спали в эту ночь и, может, смотрели в сторону узкой, притаившейся у ворот порта косы, именуемой Вестерплятте. Смотрели и прислушивались.
Сухарский сильнее прижал пальцы ко лбу пса, дотронулся до его настороженно прижатых ушей. Эрос завилял хвостом и стал тереться мордой о высокие голенища офицерских сапог.
Майор толкнул дверь. Пес сразу рванулся в глубину темного коридора, а через несколько секунд разлегся в кабинете на мягком диване. Сухарский улыбнулся.
Теперь понимаешь, зачем он так усердно приглашал нас сюда, сказал майор, расстегивая ремешок и снимая каску. В казарме Эросу не очень понравилось спать на твердом. Хотя вообще, как и все служебные собаки, он не избалован, а к тому же очень умен и смел.
Ты сам дрессировал его? Капитан Домбровский вынул портсигар и достал из него папиросу.
Нет. Я только помогал. Был у меня в тридцать пятом полку один знаменитый специалист по собаководству. Как солдат так себе. Но что касается собак чародей.
Наверно, для этого и держали его в полку?
Конечно. Он обучил Эроса всему, чему надо. Но здесь пес здорово обленился.
Дог поднял голову и, слегка склонив ее набок, смотрел на говоривших. Обычное поведение пса, обычный разговор, словно происходило это в один из тех гарнизонных вечеров, которые проводились после службы в казино за бокалом вина и шумной болтовней
Капитан Домбровский тоже снял каску, положив ее вверх дном на стол, и закурил вторую папиросу. Снова возвратилась тишина. В эту пору из порта всегда выходили первые катера. Тарахтели, проплывая по каналу, а на рейде давали о себе знать пронзительными гудками. Все это было слышно в кабинете, где они сидели, даже при закрытых окнах. А сейчас за окнами стояла мертвая, пустынная тишина.
В глубине кабинета часы пробили очередную четверть. Сухарский поднялся с кресла, включил радио. Квадратная шкала громоздкого «филипса» засияла зеленоватым светом. Из динамика хлынули звуки марша. Звенящая тишина расступилась, расползлась по углам кабинета, расстелилась по полу.
Может, Бек все-таки поехал в Берлин? спросил майор.
Домбровский, все время тупо смотревший на радиоприемник, зло спросил:
Зачем?
На лицо Сухарского не падал свет горевшей на столе лампы, оно было в тени, но капитан отчетливо видел его; оно было неподвижным и спокойным.
Зачем ему ехать? повторил Домбровский с растущим раздражением. Сказать Гитлеру, что мы готовы пойти на новые уступки? Что отдаем им все, чего они требуют? Так для чего же, черт подери, в наших руках винтовки?
Лицо майора дрогнуло. Он задвигался в кресле и сказал тихо, почти шепотом:
Вот именно. Только винтовки.
А вот это не в счет? почти выкрикнул Домбровский, сильно хлопнув ладонью по кобуре пистолета.
Сухарский тепло посмотрел на своего заместителя. Таким, собственно, и должен быть настоящий солдат. Именно так он должен мыслить. Особенно здесь, на этом маленьком, но полном опасностей клочке гданьской земли. Майор представил себе на миг движение руки, заряжающей винтовку: в патронник загоняется продолговатый с остроконечной пулей патрон, и остается только дождаться команды «Огонь!». Сто восемьдесят два человека весь гарнизон Вестерплятте готовы выполнить эту команду. Сто восемьдесят две пули одновременно ударят по этой команде в цель. Оторвавшись от этих мыслей, он снова вернулся к прерванному разговору:
Если Бек поехал, выиграем время. Пока там будут тянуться беседы, переговоры, воды утечет немало и времени тоже.
Скажи лучше, что там будут идти не переговоры, там будет самый настоящий торг. А нам торговать нечем. И к тому же мы не хотим! Капитан вскочил с кресла. Все притязания берлинских деятелей надо пресечь оружием, а не
Домбровский умолк на полуслове. Музыка в радиоприемнике утихла, и диктор сообщил последние известия. Оба офицера слушали внимательно, жадно ловя каждое слово, но, кроме того, что Министр иностранных дел не поехал в Берлин, радио ничего нового не сообщило. Диктор монотонно отбубнил свое, а потом женский голос пожелал всем радиослушателям спокойной ночи. Зазвучала мазурка Домбровского. Капитан посмотрел на часы.
Уже первое сентября, Генрик. Еще один день нашей жизни остался позади.
1 сентября 1939 года. Для гарнизона Вестерплятте это был седьмой тревожный день. Уже целую неделю люди находились в состоянии боевой готовности. Целую неделю ложились спать в обмундировании. По ночам наряды патрулей, следуя один за другим, обходили свои участки, смотрели, прислушивались. Было организовано ночное дежурство отделений на наиболее выдвинутых к каналу постах, а днем велось непрерывное наблюдение за движением по портовому каналу и на улицах Нового Порта. Особенно пристально наблюдали в Вестерплятте за действиями линкора, занявшего позицию перед старой крепостью Вислоуйсьце и ощетинившегося стволами тяжелых орудий. Хотя ничего подозрительного и угрожающего пока замечено не было, напряжение и бдительность не ослабевали. Поэтому все больше давала о себе знать усталость. И надо было учитывать это обстоятельство.
Комендант Вестерплятте был достаточно опытным командиром, чтобы не знать, что боевая готовность не может длиться до бесконечности, что даже превосходно обученный, безупречно дисциплинированный и стойкий солдат может потерять остроту зрения именно тогда, когда она будет необходима больше всего. Знал об этом, но в то же время понимал, что в сложившейся ситуации не вправе отменить состояние полной боевой готовности. И приказ начальника гарнизона всему личному составу звучал предельно четко: не дать противнику застать себя врасплох. Солдатам Вестерплятте надо было выстоять до конца, победить собственную усталость, проявить неослабную бдительность.
Майор погасил в пепельнице папиросу. Провожая взглядом сизые полосы табачного дыма, проплывавшие вверху, под самым потолком, задумался. Выдержать до конца. А до какого, собственно, конца? Что он должен означать? Героический порыв окруженного со всех сторон маленького гарнизона? Поединок винтовок и 7,9-миллиметровых пулеметов с 280-миллиметровыми орудиями? Сражение караульной роты с двумя до зубов вооруженными дивизиями? Сколько часов может длиться этот конец? Наступить он должен не здесь. Тут он только начнется. А должен ли начаться? Пока не раздались выстрелы, ничего еще нельзя считать потерянным. Может быть, утром «Шлезвиг» уйдет? Вероятно, где-то ведутся на этот счет переговоры. Ведь наверняка есть люди, которые прилагают все силы, чтобы сдержать разрушительную лавину. Раздумья коменданта прервал голос Домбровского.
Не понимаю, Генрик, почему мы все размышляем и осторожничаем? Меня всегда учили, что солдат не должен размышлять. Он обязан действовать.
Сухарский поднял голову, пристально посмотрел на своего заместителя. Домбровский сидел прямо и выглядел, как и всегда, исключительно подтянутым. Свет настольной лампы вырисовывал на стене его мужественный, выразительный профиль. «Видный парень, подумал майор, и как это случилось, что он до сих пор не женат? Хотя, пожалуй, в данный момент это даже к лучшему». Жени на себе Францишека какая-нибудь панна из Калита, не сидел бы капитан сейчас здесь рядом, не имел бы он, Сухарский, такого боевого заместителя. Майору вспомнилось, как капитан первый раз представлялся ему по прибытии в гарнизон. Он увидел тогда перед собой сухощавого высокого офицера при сабле, в великолепно пригнанном мундире, который хорошо подчеркивал стройность фигуры. Запомнилось майору и крепкое, какое-то очень дружественное рукопожатие. В общем, заместитель его был всем хорош. Жаль только, слишком горяч, а иногда кое-чего и недопонимает.
Здесь, Францишек, я не только солдат. Здесь я еще и командир. А командиру положено крепко думать и многое прикидывать.
Домбровский снова потянулся за папиросой, прикурил и, выпустив изо рта клуб дыма, заметил с тенью легкой иронии:
Это верно, Генрик. Но, извини меня, ты слишком уж часто и много обо всем думаешь. Меня же занимает единственная мысль: начнут они войну, бить их, сукиных сынов, всем, чем располагаем. И Вестерплятте им не взять. Руки коротки!
Майору хотелось резко осадить Домбровского за это «слишком уж часто и много обо всем думаешь», но он сдержался. Понимал, насколько велика разница в их с капитаном военных биографиях. Капитан, например, слава богу, не пережил того августовского утра на Пяве, не видел, как из-за легкомысленного и непродуманного приказа терпят поражение полки и дивизии. Не видел окровавленных человеческих тел, неестественно выгнутых в конвульсиях, внутренностей, вываливающихся из распоротого осколком снаряда живота, обрубков без рук или ног, доставляемых санитарами на медпункт. Не видел широко открытых, безумных глаз, не похожих уже на человеческие. Не слышал воплей умирающих, которые призывали смерть избавить их от нечеловеческих мучений. Не слышал проклятий и молитв тех, чьими телами была устлана земля, тех, кто еще час или два назад составлял батальоны и полки. Никогда не видел и никогда не слышал он всего этого, потому что не был еще в бою, не испытал, что такое война. А он, Сухарский, все это испытал, и людей ему приходилось водить в бой. С тех пор и приучился думать о себе, о подчиненных.