Чаво пуфаетесь? прошамкал Виктор, перекатывая на языке обжигающе-горячую картофелину.
Да милиционера, будь он неладен! Гоняет баб от поездов, торговлишке мешает. А какая у нас торговлишка? Котелок щец! Правда, в последнее время поутих наш Гаврилыч. Сказывают, что на какой-то станции стоял эшелон с краснофлотцами. Матросики покупали кое-что у женщин, когда подошел милиционер и стал придираться к бабам. И то продавать нельзя, и это запрещается. Матросы на него зашумели: дескать, ты, дармоед, застрял в тылу да горло дерешь, с солдатками воюя! Затащили горластого в вагон, напялили на него полосатую морскую тельняшку, а милицейскую форму в окно выбросили. И записочку жене написали: «Не горюй, Марфа, подался я на фронт в добровольном порядке. Ничего, авось с матросиками не пропаду». Сначала, говорят люди, милиционер переживал, домой просился, а попал на позиции, развоевался, даже медаль получил
Захватить, что ли, вашего Гаврилыча на фронт? засмеялся Виктор, впечатляясь услышанным.
Нет, что вы! испугалась торговка. Старик он, какой с него вояка! Да и мне свойственником приходится.
Женщина сочувственно посмотрела, как мы бережно добираем с донышка тарелок последние капустинки, сказала со вздохом:
Налила бы вам, ребята, еще бесплатно, да вот что принесла, расторговать надо. Налог не плачен. А дома есть еще чугунок, зашли бы, накормила досыта.
Некогда, эшелон уйдет, тоскливо отозвался Виктор, вспоминая миску со щами. Вот милиционер в дальнейшем отличился, а нас за дезертиров могут посчитать.
Тогда обратно заезжайте, если путь будет, пригласила молодуха. Поселок у нас небольшой, спросите Настю, каждый покажет.
За Волгой соблюдалась непривычная для нас светомаскировка. На станциях, в поселках, в городах, мимо которых мы проезжали, с наступлением сумерек все погружалось во мглу. Ни огонька, ни вспышки. Часто в небе слышался зловещий гул моторов, грохот сотрясал землю, и вспыхивало оранжевое зарево. Рассказывали, что немцы бомбят многие железнодорожные станции. У нас пока было все благополучно. Но состав двигался очень медленно, стоял, можно сказать, у каждого телеграфного столба. Навстречу ползли эшелоны со снятым заводским оборудованием, с беженцами, все чаще попадались санитарные летучки. Наши курсанты собирались у вагонов с красными крестами, откуда выглядывали раненые. Один из них, парень наших лет, держа перед собою руку в гипсе, спрыгнул на пути. Его сразу же окружили наши ребята. На лице парня лежала печать превосходства, он поглядывал на нас свысока, как-никак он познал то, что было для нас еще непознанным, неизвестным.
Ну как там дела на передовой? деловито осведомился Яков Ревич. На театре военных действий?
Постреливают. Парень важно сплюнул сквозь зубы, В кое-кого даже попадают.
А сколько были на передовой? поинтересовался Иван Чамкин.
Мы ожидали услышать, что парень воюет с первого дня войны, на худой конец, ну, полгода. Но раненый ответил:
Был четыре дня.
У Ивана вырвался вздох разочарования:
И только-то!
А сколько сами пробыть планируете? спросил парень, не теряя своей важности. Вот на Кочетовке, мы проезжали, вчера разбомбил он эшелон с вояками, вроде вашего. До фронта еще не добрались, а полные вагоны убитых. Ну, вот, допустим, в первый день наш полк пошел в атаку, Сколько осталось бойцов? Хорошо, если половина. А во второй атакеот половины половина, стало быть, четверть. Ну а дальше прикинь сам. А сколько можно в атаку ходить? Ведь не заколдованные от пуль и осколков. Либо убьют, либо ранят. Другого пути нет.
Борька Семеркин, промышлявший на станции чего бы покушать, опоздал к разговору, растолкал впереди стоящих, протиснулся к раненому, спросил:
А в психическую атаку они ходят?
То ли парень не видел «Чапаева», то ли просто не понял вопроса.
В какую атаку, говоришь?
В психическую. Ну, это значит в полный рост. Под барабанную дробь. Не стреляя
Чего не видел, того не видел. Раненый определенно был не из хвастунов. Да и вообще немца так просто не углядишь. Палит со всех сторон, головы поднять невозможно, а где он есть, черт его знает. Так вот и ранили
А на каком фронте? спросил через плечо Бориса маленький Яков.
Под Харьковом.
А мы туда! воскликнул Борис.
Туда пути уже нет.
Почему?
Наш собеседник махнул здоровой рукойузнаете, мол, самии молча полез в вагон.
За этой летучкой мы встретили вторую, третью, десятую. Санитарные вагоны были набиты бойцами, раненными под Харьковом.
Так много?
Много? переспрашивали раненые. Нет, мало. Куда больше осталось там.
Мы уже догадывались, что наши войска на харьковском направлении потерпели поражение, но всей тяжести катастрофы на Юго-Западном фронте представить себе не могли. Откуда нам было знать, что в эти самые часы дивизии, окруженные и разбитые на барвенковском выступе, с боями вырываются из вражеских клещей, что фронт откатывается к Ворошиловграду, Ростову, Курску, Щиграм
Наконец мы дотащились до Тамбова. Думали, что это очередная остановка, оказалось, что тут конечный пункт нашего маршрута. На привокзальной площади мы построились по своим курсантским батальонам, полагая, что нам сейчас же раздадут винтовки и поведут в бой; где теперь проходит линия фронта, мы толком не знали.
Появившийся откуда-то лейтенант встал во главе нашего батальона и привел его в большое село Стрельцы, километрах в десяти от города. Привел, как выяснилось, лишь на ночлег. Густые запахи запоздалой весны висели в воздухе, на чернеющих полях серебрились лужи, только что прошел дождь, было холодно и сыро.
Село выглядело пустынным. Несколько любопытных мальчишек бежало за нашим строем, да повстречавшаяся старуха в солдатской гимнастерке отчаянно размахивала хворостинкой, пытаясь загнать во двор недисциплинированного петуха.
Из избы с голубыми наличниками на двери и окнах вышел статный красавец капитан в длинной кавалерийской шинели. На его бесспорную принадлежность к кавалерии указывали подковки на сапогах и синие петлицы на воротнике шинели. Кавалериста сопровождали две юные девицы, которые проворно щелкали подсолнухи. Капитан грызть семечки не мог, он поддерживал своих красавиц под бока. (Простим ему эту вольность, не пройдет и полутора месяцев, как в бою за воронежское село Подгорное ему оторвет обе руки.)
Сопровождающий нас лейтенант подбежал к капитану, взял под козырек, хотел было доложить.
Вольно! остановил его кавалерист. И так вижу, что прибыли. Разводите бойцов по избам. Пусть отдыхают.
Есть разводить по избам! Лейтенант хотел молодцевато повернуться, но, не удержав равновесия, сбил ногу. Девицы прыснули. Им стало смешно, что так выслуживаются перед их кавалером.
Строй распался на группы. Идущий о нами Александровский постучал в какую-то избу. На пороге появилась молодая женщина. На руках она держала мальчонку, другой, чуть постарше, цеплял ее за подол.
К вам гости, сказал сержант, здороваясь. Не прогоните? Хозяин возражать не станет?
Да какой теперь хозяин дома? ответила женщина, опуская ребенка на пол. Нашего хозяина забрали в сорок первом. Только одно письмо от него и было. Ну, заходите. Места хватит.
Я, среднеазиат, впервые попал в деревенскую избу и теперь с интересом разглядывал знакомую мне лишь по детским сказкам русскую печь с кочергой и ухватом, с набором разнокалиберных чугунков на прокопченных полках. Обстановка была небогатой. Вдоль голых стенширокие лавки, в углу, за грубо обструганным столом, иконы. «Неужели еще верят в бога?»удивился я.
Вскоре пришел из школы старший сын хозяйки. В рваном отцовском пиджаке, в маминых ботах на ногах. Под мышкой завернутые в рогожу тетрадки.
Мать усадила паренька за стол, выложила перед ним три небольшие вареные картофелины, соленый огурец, луковицу.
А ты, мам?
Я уже поела, ответила мать и отвела глаза.
Мальчик быстро расправился с ужином, подождал на всякий случай, хотя хорошо знал, что больше ничего не будет, проглотил слюну и сел к окошку учить уроки. Последние лучи заходящего солнца падали на странички его тетрадки, и мальчик торопился. Он быстро расправился с примерами и стал учить стихотворение. Книжки у него не было, он повторял текст, списанный со школьной доски;
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной
Стоило мальчику закрыть тетрадку, как он запинался, чесал в затылке и снова подглядывал в текст. На пустой желудок стихи запоминались плохо. К тому же мальчик, наверное, никогда не слышал таких слов; «анчар», «вселенная», «чело»и плохо представлял себе, что такое пустыня и как выглядит дерево, с которого на землю капает яд
Потом я не раз задумывался над тем, что сталось с этим мальчиком. Кто он сейчас? Доктор наук, ученый? Или по обстоятельствам военного времени был вынужден бросить школу, пойти работать в колхоз? Помогал матери пахать на коровах, стал механизатором, по сей день трудится комбайнером, бригадиром, заведующим фермой? Гадание не ответит на этот вопрос. Но когда я вижу теперь, как какая-нибудь московская бабушка хлопочет возле баловника-внука и, даже призвав на помощь папу, маму и тетю, не в силах оторвать его от цветного телевизора и усадить за уроки, я вспоминаю сорок второй год, голодную тамбовскую деревню, три картофелины на необструганном столе, вокруг которого лежали на шинелях Солдаты, и мальчика в худых маминых ботах, который в сгущающихся сумерках у окна учил пушкинского «Анчара»
Утром нас повели обратно в Тамбов. Мы прошли через весь город и оказались на грунтовой лесной дороге, вьющейся вдоль железнодорожного полотна. Наконец добрались до маленькой станции Рада, состоящей всего из двух-трех кирпичных зданий. Вокруг лежали штабеля бревенраньше где-то поблизости велись лесозаготовки. Тут же перешли через пути и углубились в лес. Колючие сумерки клубились под кронами деревьев, сухой валежник трещал под тяжелыми солдатскими ботинками, в чащобе тревожно крикнула ночная птица. Мы шли очень долго.
Лес, пугающий своей тишиной и необитаемостью, на самом деле был полон людьми. Утром мы увидели повсюду длинные порядки солдатских землянок с площадками для построения. В капонирах были укрыты грузовики, орудия, походные кухни, накрытые брезентом снарядные ящики.
Это были знаменитые Тамбовские лагеря, где в годы войны формировались многие части. Сейчас здесь развертывалась 107-я стрелковая дивизия, ее 504, 516 и 522-й стрелковые полки. Мы были уверены, что из курсантов будут созданы отдельные ударные батальоны. Но оказалось по-другому.
Утром объявили построение. Мы стояли на полянке, образуя букву «П». Появилась группа офицеров во главе с майоромкомандиром 522-го полка. На его груди красовались два ордена Красного Знамени.
Я знаю, что вы без пяти минут лейтенанты, обратился к нам майор. Опытные, хорошо подготовленные военные люди. Вы должны стать стержнем, боевой пружиной личного состава полка, батальонов, рот, взводов, помогать нам учить бойцов, показывать им пример, вести их за собой.
А затем состоялись торги, вроде тех, которые были в училище в первый день нашего прибытия. Только выбор здесь открывался гораздо шире.
Пятнадцать человек ко мне в полковую артиллерию! кричал артиллерийский капитан.
Десять человек в роту связи! зазывал другой командир.
Музыканты есть? Трубачи, барабанщики? спрашивал капельмейстер полкового оркестра.
Химвзвод!
Отдельная рота автоматчиков!
Вперед вышел бравый капитан, которого мы видели накануне в деревне Стрельцы.
Ну а кто хочет ко мне в стрелковый батальон, в минометную роту? весело крикнул кавалерист.
Отозвалось много голосов:
Мы хотим! Учились на минометчиков!
Вот и превосходно! обрадовался капитан. Будем воевать вместе. Минометчики, выходите вон туда, на край поляны, к большой сосне.
Впрочем, из нашей курсантской роты у сосны оказались далеко не все. Минутой раньше во взвод пешей разведки ушли Володька Чурыгин и еще восемь ребят. Остался в строю бывший командир нашего отделения Александровский.
А вы разве не с нами? удивился я.
Сержант махнул рукой.
Выбираю чистую пехоту. Там хоть одну винтовку с собой таскать, а не этот дурацкий самовар. Напился из него по уши, сыт по горло. Мерси!
Возле большой сосны собралось человек сорок. К нам подошел комбат вместе со старшим лейтенантом, невысоким, коренастым кавказцем.
Очень здорово, что вы курсанты-минометчики, все радовался капитан. Значит, будете бить врага без промаха. С такой минометной батареей пехота не пропадет!
А почему кавалерист командует стрелковым батальоном? шепотом спросил меня Яшка Ревич.
А чему удивляешься? ответил вместо меня Ваня Чамкин. Некоторые пехотинцы совсем недавно еще щеголяли в голубых петлицах.
Петлицы с пропеллеромэто из голубого, несбывшегося сна. Бездонное ферганское небо, «тринадцатая- белая», разбегающаяся на взлетной полосе, раскачивающийся над головой белый купол парашюта, как все это было далеко от утреннего тамбовского леса, от пахнущей прелыми листьями земли, от лихого пехотного комбата с кавалерийскими петлицами
А вот и ваш командир роты старший лейтенант Хаттагов, показал комбат на подтянутого кавказца. Воюет с первого дня войны. Начинал бойцом.
Старший лейтенант привел нас в нашу землянкуземлянку минометной роты третьего батальона 522-го стрелкового полка. В землянке уже обитало человек тридцать бойцов, зачисленных раньше нас в минроту. Тут же нас распределили по взводам и отделениям. Меня назначили командиром расчета вместо ушедшего в стрелковую роту сержанта Александровского. В нашем отделении оказалось еще трое курсантовВиктор Шаповалов, Яков Ревич, Борис Семеркин, а также трое только что призванных в армию бойцовподносчики мин Масленников, Булгаков и бедовой Небензя. Всем им было лет по сороксорок пять; в общем, они годились нам в отцы. С незнакомым чувством я приглядывался к нимсвоим подчиненным. Раньше все было логично: мы, мальчишки-одногодки, были все на одном, курсантском, положении. Командовали нами люди, старшие по возрасту, по жизненному опыту, по военным знаниям. А тут!
Масленников, Булгаков и Небензя принесли с собою кусок совсем незнакомой мне жизни: печальные разговоры об оставленном доме, женах, детях, несмешные побасенки, житейскую мудрость, соседствующую с весьма приблизительным взглядом на вещи, с незнанием элементарных сведений, известных каждому десятикласснику.
Подносчик мин Масленников воевал еще в империалистическую войну, которую закончил в австро-венгерском плену. Крупный, плотно сбитый мужчина с массивной головой на короткой шее, узкими бесцветными глазами и сиплым, будто простуженным голосом. Из дому он привез мешочек самосада и, к зависти наших бестабачных курцов, вертел папироски толщиною в палец.
Угостите табачком, осмелел как-то стеснительный и деликатный Яша Ревич. Курить хочется, аж уши пухнут.
Значит, сначала мой табачок пустим по кругу, ухмыльнулся Масленников, а потом будем курить всяк свое.
Не поделиться с товарищем табаком по нашей курсантской морали было самым мерзким поступком, граничащим с подлостью, с предательством.
Оставьте хоть бычка докурить нам с Яшкой! унизился Виктор Шаповалов.
От жадности Масленников затянулся во всю мочь, закашлялся, из его глаз брызнули слезы.
Это как же получается? сказал он, отдышавшись. Отдам вам, не накурясь, новую вертеть придется. А табак теперь дорогпятнадцать рубликов стакан.
В эти минуты он напоминал мне знакомого по рисунку в учебнике кулака-мироеда, сидящего на куле с пшеницей в голодный год.
Прижимистый подносчик мин до армии работал не то кочегаром, не то сцепщиком вагонов. Он всюду доказывал, что у железнодорожников есть броня и его мобилизовали по ошибке. Над ним посмеивались: ишь какой хитрый, надумал отвертеться от фронта! Тем не менее в штаб пришла бумага, Масленникова отпустили, и он уехал домой с мешком недокуренного табака, так и не угостив на прощанье щепоткой Витьку с Яшкой.
У второго подносчика мин, управдома из Саратова Булгакова, был вид рафинированного интеллигента, на которого потехи ради надели военную форму. Маленький, сухой, с узкой, впалой грудью, в очках, свободно болтавшихся на остром, птичьем носу, он и впрямь напоминал цыпленка. Пилотка у него была натянута на уши, шинель висела эдакой поповской рясой, ботинки все время расшнуровывались, обмотки сползали с ног и тянулись за ним по земле траурной лентой. Он почему- то никак не мог сообразить, каким образом надевается штык на самозарядную винтовку Токарева, как уложить противогаз в сумку, а вот устройство угломера-квадранта или буссоли было для этого управдома вообще тайной за семью печатями.