Что делать? закричал военврач, теряя равновесие. Лично вам и дальше сидеть на репе и брюкве. Судя по вашим рассуждениям, вам такая пища определенно идет на пользу.
А Боре?
За Борю не беспокойтесь, сказал доктор, остывая. Мясная пища еще ни одному красноармейцу поперек горла не вставала. На второй день по прибытии в часть ваш Боря будет есть из общего котла да еще просить добавки
Военный врач ошибался. Борька Семеркин ел из общего котла не на второй, а уже в первый день. На первоещи из свиных голов, на второесолянку из квашеной капусты с мясом. Я хорошо запомнил меню, это был и мой первый казенный обед
Четырнадцатого июля почтальон тетя Настя вручила мне долгожданную повестку, а маме телеграмму из Москвы от моего старшего брата Бориса, окончившего первый курс энергетического института: «Дорогая моя, не волнуйся, ухожу в армию, буду писать. Крепко целую. Боря».
Мама обхватила руками голову, опустилась на сундук!
Боже! В один и тот же день!.. Оба сына
Такой я и запомнил маму на всю войну: маленькую, седенькую, с заплаканными, воспаленными глазами, молчаливую в своем горе
Мама подошла ко мне, погладила ладонью по голове!
Пойду ставить тесто. Надо же тебе испечь пирожки на дорогу. А вот Бореньку проводить не смогу
Чем-нибудь помочь, мама?
Думаю, тебе надо пойти проститься с отцом.
Я вопросительно посмотрел на маму.
Да, это надо, проговорила моя благородная, великодушная мама. Мало ли что может случиться, потом будешь жалеть, ведь на войну идешь. Как бы он меня ни обидел, а тебе он отец. Пойди простись с ним по-человечески.
Я никогда не был в доме отца, но знал, где он живет. От нас на велосипеде было минут десять езды.
Калитку открыл мне сам отец. Он опирался на массивную трость.
Здравствуй, здравствуй, обрадовался отец. Проходи. Рад, что надумал меня навестить. Уходишь в армию?
Да, завтра.
Уже завтра?
Только что принесли повестку. Еду учиться в летную школу.
Отец был все еще похож на свою студенческую фотографию, которая хранилась у нас в толстом альбоме еще дореволюционной работы. Только как будто тот снимок немного расплылся, поблек, потерял четкие очертания. Но, несмотря на свои сорок восемь лет, отец был по-прежнему красив: ежик черных с проседью волос, большие, задумчивые, с грустинкой глаза, на щеках ямочки. Держался он неестественно прямо, как старательный солдат при стойке «смирно».
Дворик отцовского дома был невелик, но ухожен. Несколько груш и абрикосов, у забора мавританский газон, у крыльца с пилястрами кусты алых, желтых и белых роз.
Всю жизнь люблю ковыряться в земле, сказал отец, заметив, что я разглядываю розы. Только вот спина с некоторых пор перестала сгибаться. Теперь меня можно опрокинуть, повалить, но заставить кланяться никому не удастся
Я знал о том, что недоговорил отец. В тридцать седьмом году по ложному обвинению в шпионаже на английскую разведку его посадили в тюрьму. Ни одного англичанина отец, разумеется, сроду не видывал. Для нас наступили черные дни. Мама снесла в торгсин свои девичьи серьги, брошки, распродала платья: отцу надо было носить передачи. Чтобы поменьше платить хозяевам (тогда в Ашхабаде все дома были частными), мы переехали в каморку без сеней и кухни. Желая хоть как-то облегчить участь отца, мама выстаивала длинные очереди в приемной НКВД, бегала по прокурорам
Отцу повезло: он просидел не так уж много. Но вышел совсем больным, с тяжелым нервным расстройством.
После всего, что я пережил, мне надо немного пожить одному, успокоиться, сказал отец.
Мама не возражала:
Что ж, если тебе так будет легче Только все это как-то странно
Отец снял комнату в другом конце города и больше к нам уже не вернулся
Теперь с отцом мы прошли на веранду, к которой от калитки вела дорожка, выложенная красным кирпичом. За дувалом остроконечные верхушки тополей воткнулись в диск заходящего солнца, причудливые тени ложились на мавританский газон. Вечереющий сад был окутан легкой дымкой. Когда мы сели, я показал отцу аттестат и похвальную грамоту, которая по тем временам была равнозначна нынешней золотой медали. Отец похвалил:
Молодец, это для меня лучший подарок. Данный отрезок своей жизни ты провел достойным образом. А кем собираешься стать в будущем?
Так ведь я говорил: иду в летную школу.
Я имею в виду не твою военную специальность. А после войны.
Отец заставил меня удивляться. Неужели он, участник гражданской, не понимает, что на войне, где жизнь человека копейка, может случиться всякое? Время ли сейчас говорить, что будет после? Теперь же я понимаю, что отец хотел избавить меня от тягостных мыслей, вселить уверенность, что я уцелею, заставить думать о будущем, мечтать, ведь с мечтой всегда легче жить
Отец беспрерывно курил, прижигая папиросу от папиросы. Вдруг в легких у него засвистело, грудь задвигалась, как кузнечный мех, лицо посинело, в глазах показались слезы, но папироску из рук он не выпустил.
Тебе нужно поменьше курить, испугавшись, сказал я.
Без табака не могу, выдавил он из себя, все еще раскалываясь от кашля.
Приступ наконец прошел, отец отдышался, прикурил погасшую папиросу.
Что ж, летчикэто неплохо, вернулся он к прерванному разговору. Но летчик летает до сорока, а жизнь, она очень большая. Значит, загодя надо готовиться стать авиационным инженером, конструктором.
Отец задумался, помолчал, потом продолжал:
А главное, конечно, не в том, кем человек станет, а каким будет. Важно быть специалистом в своем деле, выбиться из разряда середнячков. По мне, так лучше быть хорошим портным, которого все знают, у которого нет отбоя в клиентах, чем захудаленьким поэтом, стихи которого никто не может прочесть до конца
Он поднялся со стула, сказав, что спина заныла и ему легче постоять. Я слушал отца внимательно, боясь упустить хоть одно слово, будто чувствовал, что эта беседа, в которой отец впервые обращался ко мне как к взрослому человеку, будет последней и единственной в моей жизни
Сразу же после окончания гражданской нам с твоей матерью пришлось ехать из Томска в Ташкент, вспомнил отец. Конечно, Турксиба тогда не было и в помине. Поезда шли вкруговую, через Екатеринбург, подолгу застревали на полустанках. Пассажиры выскакивали из теплушек, бежали в деревни менять оставшиеся вещи на хлеб и картофель. Рядом со много на нарах лежал цирковой клоун. Однажды он достал из мешка свой клоунский костюм.
«Поглядите, сказал он торжественно, у меня чуть ниже спины будет две луны. Одна красная, а другая синяя»
Глаза его светились радостью. Я удивился:
«Ну и что ж с того?»
«Ни один клоун не появлялся на манеже с двумя лунами, объяснил сосед. Все выходили с одной. А вот я придумал. Зрители наверняка обратят внимание».
В пути он часто вынимал свой клоунский наряд, гладил пришитые куски материи и тихо радовался:
«Как здорово, я придумал лишнюю луну!»
Отец прошелся по веранде, тяжело опустился на табуретку.
Потом я часто вспоминал этого клоуна. Свирепствовал голод, дома не отапливались, заводы стояли, детишки не ходили в школу. А моему попутчику виделось то время, когда вновь откроется цирк и он выбежит на ковер с двумя лунамикрасной и синей Нет, конечно, он не проник в тайны мироздания, не открыл новых физических законов. Клоун просто сообразил пришить лишнюю луну, до чего не додумался никто из его коллег. А это уже творчество, без которого человек, любящий свое дело, не может быть счастливым
Отец, видимо, хотел привести меня к какой-то важной мысли, но на веранде появилась вторая жена отца, бывшая подруга моей мамы, которая долгие годы ходила к нам в дом. Она спала в комнате, ее разбудили наши голоса. На нее мне было противно смотреть: толстые, слоновые ноги с узлами выступающих вен, под глазами синие круги, на щеке пролежень от подушки
О, кто к нам пришел! запела она приторно-сахарным голоском. Сейчас чаек пить будем. Ты с каким любишь вареньем: с клубничным, с персиковым, с виноградным?
Я чуть ли не кубарем скатился с веранды, схватил велосипед. Отец молча протянул руку, пытаясь меня удержать. В его взгляде я прочел боль сердца
Мама раскатывала скалкой тесто. Она вздрогнула, когда я появился на пороге.
Чего так скоро? Не застал отца?
Я рассказал все, как было. Мама обняла меня локтями, ее ладони были в муке.
Спасибо тебе, сынок. Конечно, мне было бы больно, если б ты сидел с ней за одним столом, ел ее приготовленье. Но ты простился с отцом по-хорошему?
Я сделал неопределенный знак рукой.
Ты хоть сказал отцу «до свиданья»?
Да, сказал, соврал я маме для ее же спокойствия.
Мама, я думаю, в бога не верила, но была суеверной. Она боялась, что если отец не благословит меня на дорогу, то со мной может приключиться плохое на войне
В соседских комнатах вспыхивал свет. На небосклоне всходил месяц. Я вспомнил рассказ отца о клоуне, придумавшем вторую луну, и улыбнулся. Я вышел во двор, встал у абрикосового дерева. Воздух был мягким и теплым. Ветви деревьев успокаивающе шептались в вышине. Только вдруг завыла, выбежав из своей будки, наша цепная собака Беляс.
Цыц! испуганно крикнула мама и с тревогой посмотрела на меня. Ей показалось это плохой приметой.
Беляс успокоился, спрятался в своей будке. Я начал укладываться на своем сундуке. Наступала ночь. Последняя ночь рядом с моей мамой. Мне кажется, что она не сомкнула глаз
Когда мы прошли Русский базар, мама опять спросила меня:
Так отец поцеловал тебя на дорогу?
Она, видно, чувствовала, что мы с ним расстались плохо.
Конечно, все было как надо, ответил я.
Первым, кого я увидел у дверей военкомата, был Яшка Ревич. Похожий на испуганного цыпленка, он стоял в плотном окружении своих многочисленных родственников: отца, матери, бабушек, дедушек, дядюшек, тетушек. Остальные ребята тоже подходили с родителями. У меня отлегло от сердца. А то я смертельно боялся прослыть оригиналом, попершимся с мамашей на войну. Теперь же, уже не боясь пересудов, я стоял рядом с мамой. На нас, конечно, никто не обращал внимания, каждый был занят своими разговорами.
В одиннадцать появился знакомый нам старший лейтенантартиллерист. Нас построили, пересчитали; все тридцать оказались налицо. Артиллерист назначил старшим нашей команды Ивана Попова, единственного, пожалуй, парня, которого я прежде не знал. После чего объявил, что мы свободны до часу дня.
Некоторые родители помчались на Русский базар. Им казалось, что дети еще недогружены съестным. Мама поступила рассудительней, она дала мне двадцать рублей.
По дороге купишь себе фруктов или чего захочешь.
Деньги еще не успели подешеветь, и двадцать рублей значили немало.
Ровно в час нас опять построили, пересчитали.
Нале-во! скомандовал старший лейтенант. Шагом м-арш!
Тридцать подстриженных под нолевку призывников двинулись в путь. Суматошные родители увязались за строем, на ходу выкрикивая напослед пришедшие им в голову теперь уже никому не нужные советы. А в строю было тихо. Каждый из нас в эти последние минуты старался запечатлеть в сердце облик родного города, который мы оставляли надолго, если не навсегда. Мы шли мимо кинотеатра «Художественный», куда мальчишками бегали по многу раз смотреть «Чапаева», мимо стадиона профсоюзов, где играли в футбол и занимались в легкоатлетической секции у мирового рекордсмена метателя молота Сергея Тихоновича Ляхова, который привез из Антверпена приз рабочей олимпиадыбыстрый, как птица, мотоцикл, поражавший наше мальчишеское воображение.
Что закручинились? Зычный голос артиллериста резанул ухо. Запевай!
Видимо, чтобы немного развлечь товарищей, Яшка Ревич затянул песенку, недавно появившуюся в городе: «Быстро мчится поезд скорый, в дальней дымке тают горы, Ашхабад остался позади. Если б знать теперь могла бы, как мы стали все крылатыптицами парим на высоте»
Отставить эту песню, не строевая, оборвал его старший лейтенант из военкомата. Запевай другую
Но петь нам так и не пришлось. У Центрального парка культуры и отдыха мы свернули на широкую Октябрьскую улицу, откуда уже была видна привокзальная площадь. Оставив в стороне здание вокзала, мы через служебную калитку вышли на пустой перрон. Старший лейтенант распустил строй, разрешив покурить, размять ноги.
Я заметил, что Яшка Ревич и Люська Сукнев о чем- то перешептываются, подошел к ним.
Старшему команды Попову дали конверт, заговорщицки сообщил мне Яков. А на конверте надпись: «Вскрыть перед станцией Урсатьевская». Значит, поедем не на запад, к Красноводску, а на восток
Люська махнул рукой:
Ах, какая разница! Две пути-дороженьки, выбирай любую
Сукнев был мрачен. Я знал, что его старшего братачемпиона республики по боксуубили в боях у озера Хасан.
Все-таки интересно, далеко ли едем, суетился Яшка. Ни от кого не слышал, что под Урсатьевской есть летная школа. Наши аэроклубовцы едут учиться в Борисоглебск, в Энгельс, в Батайск
От Ташкента дороги ведут куда угодно: на Москву, в Сибирь, на Урал. Так что ориентир весьма условный, мрачно заметил Люська. Куда повезут, неважно. Важнее, чтоб привезли назад. Давайте, друзья, дадим клятву: если когда-нибудь вернемся, то первым делом опустимся на колени и поцелуем вот этот асфальт перрона. Договорились?
Провожающие, отсеченные от нас на привокзальной площади, отыскали какой-то лаз и, спеша обогнать друг друга, высыпали на перрон. Я увидел маму в окружении Артюшки, Виталия, Артема, Вовки, Николая. С ними были наши девчонки. Все были возбуждены. Я уходил в армию первым из класса. Друзья обступили меня со всех сторон. А где же мама? Ее белый платочек мелькнул и исчез. Но вот он появился снова, Клава Колесова, лучшая подруга Зои, заметив, что я оглядываюсь, привстала на носки и шепнула мне в самое ухо:
Она не придет. Зою уговаривали не ехать в Одессу. Но билет уже был у нее на руках. И вот рискнула. Где-то застряла в пути. Родители в страшной панике
Я тебе напишу, Клава. А ты сообщишь, что о Зоей
Показался Рубен Каспаров. В одной руке он держал бутылку, другою вел мою маму сквозь толпу низом, словно играл в детскую игру «веревочка». Он протянул лимонад:
Возьми, в дороге захочется пить. Смотри, какая жарища.
Береги себя, не лезь в самое пекло, это уже говорила мне мама.
Потом я опять увидел лицо Клавы:
Если Зоя вернется, то что ей передать?
Дай знать. Я ей напишу
На путях уже стоял поезд «КрасноводскТашкент». Никаких сомнений не оставалось, Яшка Ревич говорил дело, мы едем на восток. Нас снова построили, сделали перекличку и, уже не разрешив подойти к провожающим, велели заходить в вагон.
Я успел занять верхнюю полку. Отсюда открывался хороший обзор. Мне не надо было толпиться в проходе, пробиваясь к открытому окну, куда для прощального привета тянулись руки с перрона.
Шум, гам, неразбериха
Я спрыгнул с верхней полки, выбежал в тамбур и, перегнувшись, с подножки обнял маму в последний раз.
Сынок, сынок, прошептала она и заплакала.
Не надо, мама, зачем же так? Я и сам едва сдерживал слезы.
Кушай пирожки. Большиес картошкой, а маленькиес мясом, повторила она опять. Запомнил?
Запомнил, мама.
Что же еще могла она сделать для своего сына, кроме того, чтобы испечь на дорогу вот эти пирожки? Там, куда умчит меня поезд, закончится многолетняя и всесильная власть моей мамы. Увы, она не сможет защитить меня ни от пикирующих бомбардировщиков, ни от танков с черными крестами на своих башнях. Со мною останутся лишь ее любовь и ее молитвы. Да вот эти пирожки, большиес картошкой, а маленькиес мясом
Дежурная в красной фуражке дважды ударила в медный колокол под вокзальными часами. Паровоз дал гудок, и перрон медленно поплыл назад.
Под мерный перестук колес состав набирал скорость. Справа остались кирпичные корпуса мехстеклозавода, мелькнул купол древней мечети Аннау. Город, бежавший за нами, не выдержал темпа, отстал. Показались желтые разливы песчаных барханов, на гребнях которых бородавками торчали редкие кустики верблюжьей колючки.
Я все еще стоял в тамбуре. Колеса, позвякивая на стрелках, отбивали ритм танго: «Осень. Прозрачное утро. Небо как будто в тумане» Ветер, врываясь в открытое окно, натягивал занавески парусом и голосом Зои шептал мне: «Ну, что же ты молчишь, Смелый? Ведь я разгадала твою тайнопись. Ну, что ты скажешь мне, Смелый?»