Лысые зрители смотрели в упор по-разному. Ни аплодисментов, ни визга восторга.
- Стать в строй!
- Есть! - ответил по-военному Женя.
Шагнул вперед и стал в строй рядом со съежившимся Свинцицким, предоставив сцену младшему сержанту Серегину - главному режиссеру карантина.
«Федерико Фелини, удостоенный главного приза казармы- золотой фиксы».
- Смирно!
Заученный текст. Мотор. Камера! Дубль первый. А впереди их семьсот тридцать - мотор службы запущен на целых два года.
- На-п-прр-раво! На утренний кросс шагом - марш.
В дверях Серегин сказал Жене совсем незлобно:
- Зря в бутылку лезешь. Армия не забава, не таких, как ты, скручивала в бараний рог. Шелковым будешь.
А Жене было на все наплевать и было противно оттого, что не сдержался, оттого, что стоял как идиот перед идиотами, оттого, что паясничал. Вот тебе и гандийская сатьяграха (упорство в истине) . Какое уж тут, к черту, ненасильственное сопротивление, что значит упорство в истине, когда истины нет. В чем она? В этих кирзачах? В божественно-ритуальном пробеге каждое утро? Научи, старик Ганди, ты же Махатма, что значит великая душа
На улице было свежо. Все аэродромное поле серебрилось росой, испарения легкой газовой тканыо висели над небольшим прудиком, вырытым у котельной, аз которого дизельный насос качал воду. Пожалуй, так рано Женя еще не вставал, а если и просыпался на даче, то минуту-другую слушал, пение птиц, а потом снова засыпал до обеда. Теперь, уже полностью разбуженный перебранкой, он ощутил неожиданный прилив сил, холодок пробежал по спине, даже интерес появился к этой пробуждающейся так рано жизни.
- Бего-ом!-скомандовал сержант и пояснил: - По этой команде руки должны быть согнуты в локтях. Марш!
Они побежали по грейдерной дороге, которой приехали сюда. Сапоги громко шлепали по слежавшейся за ночь пыли, не поднимая ее, потому что она была влажной от тумана. Впереди виднелась сияющая в утренних лучах маковка купола церкви, а из деревни доносились петушиный хор и лай собак.
На полдороге до поворота бегущие встретили стадо коров. Коровы шли быстро, подгоняемые пастухами, рогами нацелились прямо на солдат. Сбоку лаяла отчаянно собачонка, хватая отбившихся коров за лодыжки, и те пинали ее копытами.
- К-куда, ч-чертова душа! - ругался старик, замахиваясь палкой на буренку, норовившую убежать в свеклу.
- А-ну, зараза! - подкрикивал звонко мальчишка и тоже лупил палкой по ближайшему коровьему заду.
Сержант Серегин крикнул:
- Принять левее.
Строй свернул с дороги, перепрыгнул канаву и побежал дальше краем колхозного поля, наступая и вдавливая в землю молодую свеклу.
- Доброго здоровья, солдатики,- приветствовал бегущих старик и снял старый картуз.- Война началась? Чи шо?
- Маневры, дедушка Трофим,- ответил на бегу Серегин и снова оглянулся.- Не отставать, Миляев, не отставать!
Мальчишка остановился, завороженно глядя на бегущих солдат, и Женя успел увидеть в его глазах такой восторг, что даже не по себе стало. Чему тут восторгаться? Бегут как взмыленные лошади. Уже позади услышал восхищенное:
- Диду, як солдаты добре бигають!
После кросса была еще полоса препятствий - лабиринт, кирпичная стенка, траншея; потом перекладина, подтягивание из последних сил, потом наконец водные процедуры у умывальников, висевших в ряд на доске и наполненных водой суточным нарядом.
После такой «зарядки» силы были полностью истощены, хотелось упасть в траву и уснуть крепко, и крупнокалиберная перловка казалась тяжелой, словно и не каша это была, а пушечные ядра.
Занятия по общевоинским уставам проводил прапорщик Циба. Говорил занудливо, с местным акцентом, делая неправильные ударения в словах, и, может быть, только это, непривычно терзая слух, не давало возможности уснуть мертвым сном.
Впрочем, не только это. Неожиданно громко прапорщик командовал:
- Отделение, встать!
Все тотчас вскакивали, а однажды сонный Свинцицкий, тоже вскочивший вместе со всеми, вдруг рухнул плашмя между столов словно подрубленный. Это происшествие ненадолго оживило, но прапорщик оставался строг.
- Рядовой Свинцицкий! Сколько военнослужащих положено на одно очко?
Тот моргал глазами, не понимая, о каких таких очках говорит прапорщик, но надо было что-то отвечать, и он ответил.
- У меня зрение нормальное, я не ношу очки
- Оно и видно,- шутил прапорщик.- Глаза как юбилейные полтинники.
Свинцицкий покраснел, опустил смущенно голову. У него глаза всегда грустные, белесые брови изогнуты страдальчески.
- Повторяю для непонятливых.- Прапорщик будто забыл дать команду «Садись!», и его слушали стоя.- Устав внутренней службы определяет: «В уборных оборудуются одна кабина с унитазом (очком) и один писсуар на 10-12 человек». Прошу повторить.
Все молчат.
- Повторить!
Понуро, вяло и нестройно раздались голоса.
- Вот теперь другое дело,- прапорщик остался доволен.- Садись!
И снова потянуло в сон. Ну кому это надо? Это же идиотизм какой-то. За окном идет жизнь, чирикают на ветках тополей воробьи. Вышли в поле крестьяне, точно на плантации, гнут спины, а солнце поднимается все выше и выше, а голова клонится все ниже и ниже
- Встать!
Вся оставшаяся часть занятий по общевоинским уставам проходит стоя. Сидит только прапорщик Циба, чи-тает вслух маленькую книжицу, двигает упоенно бровями и время от времени вытирает платком вспотевшую лысину.
Ноги уже не держат, коленки дрожат, подгибаются, но падать нельзя. Женя не выдерживает. Садится на тяжелый деревянный табурет с прорезью посередине.
- В чем дело, рядовой Миляев? - удивленно приподнимает брови прапорщик.- Что за самодеятельность?
- Это ноктюрн на флейтах водосточных труб,- сказал Женя и ему стало глубоко наплевать, что будет дальше.
- Ну-ка, поднимитесь сейчас же! - Теперь уже встал прапорщик.-Что это вы себе позволяете?
Он настолько удивлен непослушанием, что говорит не требовательным, а каким-то просящим голосом.
- Сидя намного удобней, товарищ прапорщик.
- Что-о?!
Проклятье. Куда он попал? Ну хорошо, стрелять, бегать, черт возьми, это понятно. Кричать «Ура!» - это тоже понятно, на войне как на войне. Но зачем сейчас стоять?
- Женя,- тронул его за рукав Свинцицкий,- встань, пожалуйста.- Он говорил тихо и смотрел все так же страдальчески, хотя сам уже еле стоял на ногах.- Надо терпеть.
Миляев поднял на него глаза. Что он говорит? Что значит терпеть? «Тоже мне толстовец, Платон Каратаев».
Женя встал.
- То-то же,- удовлетворенно проговорил Циба, но сам уже не садился.
Во время короткого перерыва, когда они сидели в курилке под плакатом «Бросать окурок не спеши, сперва окурок потуши», с Женей заговорил Свинцицкий:
- Это ведь только начало, дальше труднее будет. Пока мы еще со «стариками» не сталкивались. Мой брат рассказывал, что сначала тебя бьют, а потом ты бьешь. Это несправедливо, но надо терпеть.
Женя покосился на него.
- Зачем терпеть? Чтобы потом бить?
Свинцицкий покачал головой:
- Нет. Но иначе не выжить.
Следующее занятие проводил лейтенант Капустин. От изобилия писанины даже спать не хотелось. Все торопились записать слова, произносимые лейтенантом, и лишь упрямый цыган время от времени приостанавливал руководителя:
- Как-как?
Тот замедлял темп речи и повторял:
- Западная рыночная экономика непременно приведет капитализм к краху, кризис которого углубляется с каждым днем
Конечно, для Романа Балаева, который с детства торговал в подземных переходах Краснодара черной тушью для ресниц, изготовленной из гуталина, и сладкими петушками, это было очень даже понятно - попробуй поторгуй, когда каждый милиционер норовит тебя изловить и припаять штраф. Крах рыночной экономики неизбежен.
- Товарищ лейтенант, а вы на каких самолетах летали?- выбрав удобную паузу, спросил Хромов.
Все отложили карандаши и посмотрели на лейтенанта. А тот замолчал, смутился, точно забыл, что дальше говорить.
- Откуда вы взяли, рядовой Хромов, что я летчик?
Хромов, склонив набок стриженую голову с оттопыренными ушами, искренне пожал плечами.
- На МиГ-25,- сказал лейтенант и, снова нахмурившись, продолжил: - Успех нашего социалистического строительства
Лейтенант действительно начинал службу летчиком, мечтал об отряде космонавтов, но полетать пришлось всего неполный год (девять боевых вылетов). В десятом полете произошла авария самолета, пришлось экстренно катапультироваться, и он, не успев как следует сгруппироваться, повредил позвоночник. Почти полгода пролежал в госпитале в гипсовом ложе, а после лечения был отстранен от полетов военно-врачебной комиссией. И вот служит в этом богом забытом месте, которое только названием да голубыми погонами напоминает об авиации.
- Летать, братцы, это не по земле ползать,- сказал -вдруг лейтенант, и все, как по команде, положили карандаши.- В небе ты чувствуешь себя личностью в большей степени, чем на земле. Машина послушна, кислород пьянит, перед тобой, сколько глаз хватает, простор, а вверху - космос. Приземляться не хочется. Ощущение- будто ты властелин мира. Небо - это
- Как сарыозекская степь,- подсказал Токаев, подперев широкоскулое лицо рукой.
- Нет, это больше. Степь имеет два измерения, длину и ширину, а небо имеет еще и высоту. Высота, братцы, это прекрасно,- лейтенант кашлянул, снова нахмурился, потрогал пальцами усы и словно спустился с высоты на землю: - Продолжим. Итак, основной задачей партии в постоянно осложняющейся международной обстановке является
Женя больше не писал, водил карандашом по листу в клеточку, и на нем появлялись сюрреалистические картинки: самолет с оттопыренными ушами, резко набирающий высоту, а над ним треснувшая сарыозекская степь, и в трещину сыпятся звезды, сначала маленькие, потом побольше.
Вечером; когда шли цепью по территории городка и собирали бумажки, окурки, Алик Свинцицкий, поменявшись местом в цепи с Хайретдиновым, чтобы идти рядом с Женей, вдруг сказал ему:
- А лейтенант - человек!
Миляев посмотрел на него искоса. Алик внимательно вглядывался в траву, под кусты, будто ничего и не было важнее в жизни, чем сбор окурков.
- Не делай поспешных выводов, Алик. Любой человек сложен и многогранен, как пишут в газетах.
- Не называй меня Аликом, пожалуйста,- попросил неожиданно тот,
- Почему?
- Альберт да еще Свинцицкий - в этом одновременно что-то иудейское и свинское.
- Ты еврей?
Печальные брови еще больше изогнулись.
- Кто его знает. Каждый из нас вправе сомневаться в своем отчестве.
- Наплюй.
- И все же называй меня Александр, Саша. Ладно?
Женя пожал плечами:
- Пусть будет по-твоему. Мне все равно.
- И фамилию я когда-нибудь заменю. Вернусь из армии с новой.
После ужина распорядок дня отпускал сорок пять минут свободного времени. Это не значило, что можно идти куда душе угодно или делать что хочешь. Свободное время выделялось для того, чтобы подшить свежие подворотнички к курткам, погладить «хэбэ» к завтрашнему дню (к завтрашней зарядке, от одной мысли о которой бросало в жар), а в оставшиеся минуты можно было написать письмо, что уже с усердием и делали Нечи-поренко и Хромов. Роман Балаев сидел в бытовке и смотрел в окно грустными карими глазами на табун лошадей, которых ездовой гнал в ночное.
Никогда ранее не писавший писем, Миляев взял вдруг тоже листок бумаги, сел в углу под плакатом «Воин, храни государственную тайну» и написал: «Здравствуй, мамочка!» Посидел, подумал, потом зачеркнул «мамочка» и написал «мама». Некоторое время раздумывал, что еще написать, с чего хоть начать повествование, но неожиданно вспомнилась тюбетейка Дмитрия Дмитриевича, его очки в дорогой оправе. Написал: «На одно очко положено десять - двенадцать военнослужащих». Прочитал написанное, скомкал листки выбросил в урну.
4
Отделение шло краем аэродрома к дальнему капониру, оборудованному под тир.
- Запевай! - скомандовал Серегин.
Они уже пели не раз на вечерних прогулках и добились удивительно слаженного кричания предложенной прапорщиком Цибой песни: «Роспрягайтэ, хлопци, коней». Решение изучать украинскую песню в качестве строевой прапорщик мотивировал интернациональным воспитанием: мол, находясь на территории Украины, нужно уважать ее культуру.
Кубаткул на это заметил осторожно:
- А в Казахстане солдаты поют по-казахски?
- По-турецки!
Прапорщик не очень-то любил дискуссии, и песня была выучена, хотя это стоило большого труда Кабаидзе и особенно Звайзгне, который и по русски-то не умел говорить. Кроме слов «здравствуйте» и «спасибо» все остальное произносил невнятно, поэтому больше молчал. Хромов звал его за это «глухонемым», но только за глаза, побаиваясь мощных бицепсов латыша.
Нечипоренко был запевалой не потому, что голос у него был лучше, чем у других. Наоборот, ни голоса, ни тем более слуха у него не было, но прапорщик Циба отдал ему предпочтение по той простой причине, что
Ивану учить слова песни не требовалось - он знал их с детства.
- Роспрягайтэ, хло-го-пци, коней та й лягайтэ спогочивать, а я пи-ду в сад зэлэный, в сад крынычэньку копать!-закричал Нечипоренко и все подхватили разноголосо, но дружно.
Этой песни оказалось слишком много на дорогу до тира, Серегин оборвал ее командой и остановил строй. Капонир представлял собой земляное сооружение, поросшее бурьяном, и предназначалось оно для укрытия самолетов, которые могли когда-нибудь здесь появиться. Внутри этого сооружения у поперечного вала были выставлены три фанерных щита, на которых крепились мишени - квадратные человеки по грудь. Расстояние до них было пятьдесят метров, и на этой отметке стояли воткнутые в землю два красных флажка. Третий флаг, побольше размерами, трепыхался на самом гребне капонира, предупреждая местное население, что идут стрельбы, хотя кругом не было ни души.
В первую смену стреляли Балаев, Звайзгне и Хромов. По команде лейтенанта Серегин раздал по три патрона, каждый солдат доложил:
- Три боевых патрона получил.
- К огневому рубежу шагом - марш,- скомандовал Капустин.
Солдаты прошли вперед, легли, как учил Строевой устав.
- Заряжай!
Щелкнули затворы карабинов. По очереди снова доложили.
- Рядовой Звайзгне Балаев Хромов к стрельбе готов!
- Огонь!
Первым выстрелил Арвид. Пыль взметнулась за фанерным щитом, и шарахнулось в земляном четырехугольнике эхо. Из дальнего болотца в поле взлетела пара испуганных уток, которую проводил охотничьим взглядом сибиряк Лихолет («Хорошо идут: стук-стук»,- он даже глаз прищурил).
Один за другим, почти одновременно, грохнули еще Два выстрела.
- Внимательнее! - сказал Серегин, стоявший у ног стрелявших.
Роман повернул к нему голову. Качнулся ствол карабина.
- Моя же была очередь
Он не договорил. Сержант больно наступил ему на ноги, от чего цыган взвыл.
- Не вертеть оружием на огневом рубеже!
- Да я же
Сержант снова ударил его по подошвам сапог.
- Отставить разговоры!
- Но
- Рядовой Балаев, разряжай!
Роман затравленно зыркал по сторонам, ничего не соображая, а Серегин быстро наклонился и резко два. раза подряд дернул затвором карабина. Патроны вылетели в траву.
- Встать! Стать в строй!
Когда раздосадованный Роман вернулся в строй, сержант обвел всех строгим взглядом:
- Предупреждаю еще раз. Огневой рубеж не балаган, и вы не в таборе находитесь, а в армии!
Лейтенант смотрел в это время в бинокль, будто происшедшее его не касалось - личный состав должны воспитывать младшие командиры.
- Звайзгне, молодец. Восьмерка. Хромов - мимо.
Первая смена отстрелялась, хотя и не полным составом. Балаев зыркал гневным взглядом на сержанта, а тот снова был напряжен, весь во внимании.
- К мишеням бегом - марш!
В очередную смену пошли Нечипоренко, Хайретдинов и Кабаидзе. С карабином грузин выглядел настоящим абреком, коня бы ему еще, бурку да башлык. Нос орлиный, глаза горят, череп, как и положено, бритый, синева на щеках - красавец. И стрелял метко: три девятки.
Подошла очередь Миляева, и он поймал себя на мысли, что волнуется. Никогда до этого не приходилось ему стрелять из настоящего оружия, хотя в детстве у него была классная игрушка - уменьшенная копия американской автоматической винтовки М16. Стреляла она водой, и было истинным наслаждением запустить струю в отца, сделавшего этот подарок.
Отец ругался, но винтовку не отбирал.
Прозвучала фамилия, и Женя вздрогнул. Ответил как положено, протянул руку, в которую сержант Серегин вложил холодные длинные патроны. На остриях пуль поблескивали лучи солнца, вид их казался самим совершенством - плавный овал, баллистически точная
форма. Не верилось, что эта изящно выполненная штуковина несет в себе смерть.
По команде Миляев лег на расстеленную плащ-палатку, положил карабин в ложбинку на мешочках с песком, передернул затвор. Все делал механически, как учили, не задумываясь. Поудобней расставил ноги, прицелился.
- Огонь!
Слева щелкнул выстрел - Расим Хайретдинов стрелял первым. Дымящаяся гильза упала рядом с Женей, он видел ее в траве - оттуда некоторое время шел дымок, точно от брошенного окурка. Снова прижался щекой к прикладу, поискал в прорези прицела мушку. Теперь надо было подвести ее к мишени где-то на уровне белой круглой линии, оцифрованной восьмеркой. Эта линия проходила по квадратной груди мишени, и Женя вдруг увидел впереди не мишень, не фанерный щит, а человека. В галстуке, пиджаке, с шевелюрой волос на голове. Увидел глаза, глядящие на него или, может быть, как раз в дульное отверстие карабина.