Смени себе глаза!
Ты шутишь, а я говорю серьезно.
Ты говоришь ничуть не серьезнее, чем я.
По крайней мере, если бы меня поставили судить их, я бы лучше справился.
Ты идешь туда не как судья, а как коммунист.
Но пойми же и меня! Как я буду чувствовать себя в их присутствии? Возможно, мне надо будет подточить язык, чтобы был острее, ведь он такой шершавый и грубый. Или, может, с ними обращаться учтиво? Ведь они привыкли к такому обращению! Но ты забываешь: я рабочий. Может
Не «может», а наверняка!
Так, значит
Вот что, браток! От своей матери я слышал присказку: мала иголка, но шьет дорогие одежды! Мне не довелось быть портным, но всегда чертовски нравилось перекраивать душу людей, передавать им какую-то частичку своей души.
Если их души не отравлены так, что уже не могут излечиться
Не у всех же отравлены.
Что ты хочешь этим сказать?
А то, что ты не должен рассматривать их всех как одно целое.
А по-моему, их только так и надо рассматривать. Они слушались Антонеску и шли за Гитлером. Мне этого достаточно.
Нет, недостаточно! Потому что и среди них есть такие, которым война не нужна. Они открыто не говорят об этом, но думают так. В них бурлит ненависть, они только и ждут тебя, чтобы излить ее.
Не очень-то высоко я ставлю подобные излияния.
А должен ставить! Потому что антифашистское движение и родилось из ненависти и возмущения. Удивишься ты этому или нет, но уже первый сдавшийся в плен своим поступком подтвердил возможность раскола в рядах военнопленных.
Даже среди офицеров?
Да! И это лучшее доказательство тому, что уже теперь можно говорить об изменении их взглядов. А вот в Березовке дело обстоит плохо, потому что там у нас не было комиссара, который прощупал бы их души Теперь понимаешь?
Понимаю.
Вот так обстоят дела, браток! Хватает плевел, но и зерен достаточно. Зерен, которые отделились от плевел еще на родине, когда Гитлер отобрал у нас Трансильванию, и на фронте, когда люди впервые встретились с советской действительностью, и в лагерях, когда
Пусть будет так! соглашался Молдовяну, но окончательно сомнения никак не покидали его. Но это только среди солдат.
Да хватит тебе! Думаешь, солдаты валом валят в наши объятия? Так знай, ты ошибаешься! Конечно, злость кипит в них покруче, чем в офицерах. Их больше волнует нищета дома, чем дела на фронте Но и их начинили разными небылицами, так что комиссары едва успевают прояснять им головы. А ты Скажи-ка мне, как долго ты не разговаривал с крестьянами?
Да около двенадцати лет.
Многовато, браток!
Не моя в том вина.
Знаю. Именно поэтому я даю тебе возможность узнать, чем дышат и солдаты. Возле твоего лагеря, в четырех километрах, есть лагерь для солдат Монастырка. Комиссаром там Григоре Бану. Ты его знаешь. Никто тебе не мешает навестить его и самому увидеть, сколько потов с него сошло У тебя есть еще что-нибудь?
Один вопрос: как с Иоаной?
Поедет с тобой. Она назначена главным врачом госпиталя.
Одна среди стольких мужчин?
Иоана прежде всего коммунистка.
Но она к тому же женщина! Эти люди будут смотреть на нее в первую очередь как на женщину.
Разумеется! Она женщина, на которую не грех посмотреть. Особенно когда сидишь, запертый в лагере. Она будет для них вроде звезды на вечно сумрачном небе. К тому же там есть и другие женщины.
Так-то оно так!..
Значит, сдаешься? Отлично! Я убежден, ты справишься с этим делом. А мне заранее приготовь комнату для приезжих, потому что я прямо сейчас отправляюсь в поездку по лагерям. Если я тебе срочно понадоблюсь, напиши Рарешу. Он будет знать, где меня найти. Думаю, не надо тебе говорить, что эта твоя работа не что иное, как задание партии!..
Молдовяну работал в лагере уже больше года, но пока ему не удалось собрать богатого урожая. Большинство пленных находилось под влиянием одного из них, а именно полковника Щербану Голеску. Очень многие не знали, как им быть: прислушиваться к словам комиссара или к грохоту немецких танков в западной стороне. Тех, кого Молдовяну удалось перетянуть на свою сторону, было слишком мало. Антифашисты растворялись в массе пленных. Порой казалось, что в лагере их вовсе нет, так что у Молдовяну не было причин быть довольным собой. Марин Влайку, правда, за это время прислал ему не одно письмо. Но бодро-оптимистические письма Марина только злили его. Сам Влайку приезжал в Березовку лишь дважды и все в спешке. И в первый и во второй раз он только посмеивался над недовольством Молдовяну.
Очень тяжело? Ничего! Везде тяжело. Господь бог тоже не за один день сотворил мир. Не дают тебе покоя господа с их победами на фронте? Не беда! Эти победы не будут длиться до бесконечности. Когда матушка-Россия расправит плечи, увидишь, как начнут они метаться. Говоришь, поседел за это время? Души у людей зачерствели, браток! Ну ничего, продолжай свое дело дальше. Капля и та камень точит! А ты коммунист, так что тебе не пристало бояться трудностей!
Не прошло и двух месяцев, как события на фронте подтвердили надежды Бланку. Капитуляция румынской армии на Дону возвестила о начале крушения. Колонны пленных еще продолжали стекаться в лагеря для сортировки, когда, как раз накануне Нового года, в Березовку примчался сияющий от радости Марин Бланку.
Ну что теперь говорят тебе «друзья»? Твой Голеску по-прежнему утверждает, будто Россия колосс на глиняных ногах? Излучина Дона его ничему не научила? Тогда пригласи его на воздух: пусть послушает грохот канонады под Сталинградом. Может, он тоже начнет дрожать, как дрожит земля там? Так что, дорогой, пришло тебе время ударить по этому господину: из-за него тебе пришлось натерпеться. Пленные с берегов Дона думают уже не так, как пленные из-под Одессы. Сами по себе они живые свидетели безотрадных перспектив войны. Но это не значит, что тебе нужно форсировать события. У этих нынешних душа, как цветок. С ними нужно обращаться нежно!
Боюсь, мне не удастся уберечь их от влияния ветеранов.
Они сами будут беречься. Главное, не оставлять их долго на распутье. Им опротивела война, они уже не верят в гений Гитлера, многие считают своим врагом и Антонеску. Помоги им поверить нам! И главное терпение, терпение и терпение!.. Поспешное и неосторожное слово страшнее пули. От тебя зависит, останутся эти люди нашими врагами или станут нашими друзьями Знаешь, зачем я приехал в Березовку?
Надеюсь, ты скажешь.
Отбери мне несколько хороших ребят из тех, кто может скорее понять нашу правду. В Красногорске организуется антифашистская школа. По всем правилам: с преподавателями, книгами, лекциями, семинарами. Кого ты мне даешь?
Что же это получается? Только я успел подобрать себе людей, как ты их у меня забираешь
Подготовишь других. У тебя здесь народу достаточно. И надо подготовить как можно больше и быстрее. Потому что придет время, ты сам это хорошо знаешь, когда я заберу у тебя всех, и тебя в том числе. Помни это!
Марин Влайку тщательно распределил свое время: час на беседу с Девяткиным, еще один час с Иоаной, третий с генералом Кондейеску, бывшим командующим румынской армией, капитулировавшей на Дону. Ему очень хотелось узнать подробности о положении на фронте и в самой Румынии. Еще несколько часов ушло на разговоры с доктором Анкуце, Штефаном Корбу и Иоакимом, которые оставались здесь, чтобы вести дальше антифашистскую работу. Последние минуты перед отъездом, сгорбившись на низкой скамеечке у печки, Марин Влайку слушал комиссара Но вот к дому подъехали сани, он вскочил, забросил за спину вещмешок и заторопился к выходу
Напрасно Молдовяну пытался его задержать:
Хоть новогоднюю ночь проведем вместе. Ведь не провалится же земля, если останешься еще на один день.
Нельзя, дорогой! Мне еще нужно заскочить в Монастырку, к Григоре. Там тоже надо отобрать солдат в школу. А послезавтра меня ждут в Оранках в офицерском лагере
В казарме, прямо у выхода, горела единственная лампочка. Пленные прикрыли ее полоской окрашенной марли, и свет, просеиваясь сквозь нее, становился мягким и успокаивающим. Чтобы места было больше, двери вместе с наличниками сняли, и, таким образом, помещение сделалось просторным. Слева находилась комната, изолированная от остальных, а справа еще одна, очень узкая, похожая скорее на келью.
Офицеры занимали помещения по иерархии. Изолированное помещение было отведено «штабистам» здесь находились в основном офицеры с высшим военным образованием. Все они были под жестким покровительством полковника Голеску.
Первые смежные и очень большие помещения занимали рядовые офицеры, и в первую очередь призванные из резерва. Маленькая комната была отведена генералу Александру Кондейеску.
Молдовяну будто различил резко оборвавшийся шепот. Он открыл дверь в помещение «штабистов». Глубокая тишина. Только канарейка полковника Голеску очнулась на несколько мгновений, коротко прошелестела крыльями и прощебетала несколько раз, но тут же снова задремала. Комиссар снисходительно улыбнулся при мысли, что этот человек, самый ярый сторонник войны, был готов отдать последний кусок хлеба, чтобы раздобыть горстку семян конопли и накормить свою обожаемую птаху.
Многое казалось непонятным в этом мире, отгороженном несколькими рядами колючей проволоки.
Молдовяну прошел дальше, приласкал рыжую кошку Иоакима, потом увидел на полу блокнот с кулинарными рецептами, принадлежащий капитану Новаку, настоящую энциклопедию гастрономической одержимости. На двухъярусной койке спали старый полковник Балтазар, главный повар, и лейтенант его сын. Койки антифашистов были пусты: они спали на своих рабочих местах. Это снова напомнило Молдовяну о госпитале и об Иоане. Комиссар долго стоял, повернувшись лицом к спящим, и думал о том, что они, спящие перед ним в этом помещении, заплатили за свое прошлое намного больше, чем он сам мог придумать! Как легко было бы ему теперь презирать их! Все они офицеры, все до вчерашнего дня его враги и гонители! Жестокий поворот судьбы! Может, среди них был и тот капитан-прокурор, который выступал с обвинительной речью против него, или сам полковник, объявлявший приговор, или майор с тремя золотыми коронками во рту, который с издевкой кричал ему через прутья решетки:
Тома Молдовяну, тебя обвиняют в том, что ты входил в забастовочный комитет во время забастовки в Валя Праховей!
Тома Молдовяну, ты приговорен к пяти годам строгого тюремного заключения!
Ну как, сладка тюрьма, Тома Молдовяну?
Нет, не сладка была тюрьма! Воспоминания о тех годах и сейчас иногда причиняют боль, подобно старой ране. Но он не имел права быть палачом. Он коммунист! Ему давно перестало казаться, что все офицеры единое целое. И пусть большинство аз них колеблющиеся, а некоторые ожесточенные враги, все же и в их среде появилось несколько антифашистов. Правда, Влайку около десятка из них забрал в школу, так что осталось их немного. Что ж, придется начать все сначала.
«Надеюсь, теперь мне больше удастся сделать, подумал он, направляясь к выходу. Ведь все эти люди прошли испытания в излучине Дона. Что-то уже дрогнуло в их душах».
В темноте послышался шепот священника Георгиана. Значит, несмотря на поздний час, не все спали.
Это не комиссар, случайно, приходил?
Комиссар! так же приглушенно ответил его сосед по койке, Сильвиу Андроне.
И что это он бродит среди нас как привидение?
А пошли ты его к чертовой матери! Давай спать!
Молдовяну все же уловил их шепот и с горечью в душе подумал:
«Вот, пожалуйста. А что говорил Старик? Что души у них, как цветок. Не у всех, значит. Выходит, будь начеку, парень!»
Снег поскрипывал под мягкими валенками. Подул ветерок, и лампочки на проволоке, натянутой между казармами, закачались из стороны в сторону. Тени причудливо заиграли впереди него, сливаясь с бликами луны. В казарме венгров царила полная темнота. Двери карантинного барака итальянцев были закрыты на два тяжелых запора. Через деревянные стены доносились пронзительные голоса и жалобные причитания. Комиссар с интересом прислушался к гулу голосов и ясно различил слова, произнесенные с самыми живописными и богатыми интонациями итальянского языка:
Дьявольщина! Даже макаронами не могут нас накормить!
Молдовяну хотел было посмеяться над аппетитом итальянцев, но тут подумал, что и сам с удовольствием выпил бы рюмку водки в эту новогоднюю ночь.
Быстрым шагом он направился в одну из немецких казарм. Эта казарма почти ничем не отличалась от румынской, разве только тем, что здесь на всем лежал отпечаток духа прусского порядка и дисциплины: от распределения помещений в зависимости от звания и количества наград до той тщательности, с какой каждому предмету было строго отведено свое место.
Здесь не было отдельного помещения для «штабистов», зато была устроена отдельная комната для «героев» фронта, кавалеров высших немецких военных орденов, куда не было доступа рядовым офицерам. Здесь не было комнаты для резервистов, зато была комната для «иуд» это прозвище получила небольшая группа антифашистов, которой удалось пробить первую брешь в единстве немецкой группы военнопленных.
Комиссар жил рядом с военнопленными больше года, и противоборство сил, будь то в румынской секции или немецкой, не было для него секретом. Поэтому он не удивился, когда услышал, как полковник Вальтер фон Риде, ас немецкой авиации, награжденный Железным крестом с дубовыми листьями, громко, без всякой опаски, говорил:
Победа должна быть нашей. Рано или поздно Москва все равно будет в наших руках
Немецкие военнопленные собрались тесной кучкой вокруг небольшой елки, принесенной теми, кто работал в бригаде лесорубов, из леса под Монастыркой. Елку украсили разными солдатскими пустяками: значками и фотографиями детей, талисманами и кольцами, молитвенниками и крошечными иконами Огрызок раздобытой где-то свечи слабо освещал восковые лица пленных.
Комиссар остановился, прислонившись спиной к двери, и никто не заметил, что он вторгся в их царство воспоминаний и отчаяния. Но словно инстинкт предупредил пленных о присутствии постороннего, и они, как по сигналу, вполголоса запели новогодний гимн.
Молдовяну грустно улыбнулся и незаметно удалился в темноту ночи.
Он дошел до госпиталя с намерением войти внутрь, но не успел подняться по ступенькам, как в дверях появилась Иоана. Она была очень бледна, темные круги под глазами еще больше подчеркивали изможденность лица. Вдохнув морозного воздуха, она оперлась о дверь, покусывая губы. На голове у нее была вишневая шаль, которую она завязала под подбородком. Полушубок не делал ее толстой, но скрывал женственность фигуры. Впрочем, во всем ее облике сейчас чувствовалась скорее мужественность, которая еще больше проступала после бессонной ночи и которую теперь не смягчало даже очарование молодой женщины.
При посторонних или если была очень взволнована она говорила с Молдовяну по-русски.
Я была так занята! сказала она, натирая снегом щеки. Страшно устала! Потом, после некоторого колебания, будто сама боялась того, что хотела сказать, добавила: Но что самое страшное, появились два случая тифа!
Комиссар вздрогнул.
У итальянцев?
Иоана подтвердила это легким наклоном головы. Молдовяну смотрел на нее теперь растерянно, подавленный страшной новостью.
Из холла донесся какой-то грохот. Через приоткрытую дверь комиссар заметил майора Харитона одного из санитаров, спускавшего со второго этажа спинки кроватей и матрацы. По-видимому, из-за неуклюжести Харитон уронил одну из спинок на пол.
Потише! послышался изнутри голос доктора Анкуце. Разбудишь больных!
Потом из-за спины Иоаны появился сам доктор Анкуце, держа в руке очки. Другой рукой он обматывал шею цветастым шарфом.
Комиссар помог Иоане спуститься по ступенькам, затем повернулся к Анкуце и, глядя ему в глаза, сказал:
Господин доктор, нет смысла будоражить лагерь. Поэтому молчок! Начальник лагеря решит, какие меры принять. До тех пор никому не разрешается покидать лагерь. Точно так же надо запретить доступ из казарм сюда. Прошу тебя передать этот приказ и младшему лейтенанту Корбу. Не поднимая шума на кухне, обеспечьте раненых чаем. Затем заприте все двери на нижнем этаже. Спокойной ночи!
Рассветало. В селе, в части, охранявшей лагерь, послышался сигнал побудки
Штефан Корбу стоял у окна в большом зале, прислонившись лбом к окну, не отрывая взгляда от Иоаны. С беспокойным чувством, будто видел, как удаляется и исчезает сама фата-моргана, он проводил ее взглядом, пока она не вышла из лагеря.