Я помог ей приподняться левой рукой, потому что в правой руке у меня все еще была винтовка. Она узнала меня, но смотрела куда-то мимо и все шептала: «Домой, домой»
Я поднял ее на ноги, довел до дверей и пропустил вперед, чтобы не толкнуть ее в дверях.
Иди, иди домой, Лиза, сказал я. Иди домой.
И она вышла, согнув плечи и держась рукой за косяк. Платье ее не было как следует расправлено
Я все еще плохо соображал, что все это значит. У меня все перемешалось в голове, и я хотел, чтобы рядом оказался кто-нибудь большой и сильный, который помог бы мне разобраться во всем этом. Как я жалел, что оторвался от Леппялехти. Мне казалось, что если бы он в то время оказался рядом со мной так близко, чтобы я мог прикоснуться к его огромному плечу, то я бы наверно знал, что делать. Но я был один. Перед моими глазами прошла, согнув плечи и пошатываясь от слабости, моя бедная Лиза в помятом платье, а я стоял, как истукан, и ничего не делал. И я хотел кричать и плакать от злости на себя. Но в это время кто-то тронул меня за плечо, и я оглянулся.
Эсэсовский офицер сказал по-фински: «odotta» и закрыл двери. Потом он достал бумажник и стал зачем-то отсчитывать советские деньги. Я стоял, и смотрел, и ждал. Бумажки мелькали между его пальцами так быстро, что у меня зарябило в глазах. Я не сразу понял, что он хочет, но когда он отсчитал несколько десятков мелких бумажек и сунул их мне, махнув при этом рукой на дверь, я понял, что он хочет, и я понял вообще все, что здесь произошло. И бумажки выпали из моей руки на пол.
Я шагнул к офицеру, сам еще не зная хорошенькозачем, а он шагнул от меня. Я ничего ему не сказал, только разевал рот и хлопал глазами, глядя то на его погоны, то на маленькие черные усики над его красными губами. Но он шагнул от меня назад и крикнул мне по-фински:
Pois! Mene pois!и оглянулся на револьвер, который лежал на столе.
Но на меня его финские выкрики не действовали. Плохо он выучил финские слова для того, чтобы командовать здесь. Лизу, опозоренную Лизу, видел я перед своими глазами. Больше я ничего не хотел понять.
Я прыгнул вперед, чтобы не дать офицеру схватить со стола револьвер, и выставил вперед штык. Но он оказался ловким дьяволом. Он перескочил через мой штык и все-таки схватил револьвер.
Но я тоже не ждал. Я не дал ему даже повернуться ко мне лицом и ткнул его в бок штыком раз, два и три. Я видел, как из него побежала кровь, видел, как он сполз по краю стола на пол. Я слышал, как он страшно закричал, видел, как открылась дверь и в комнату вбежал немецкий часовой.
Тогда я ударил прикладом по лампе, разбил стекло и дунул на огонь. После этого я отскочил в сторону так далеко, что немецкий часовой проскочил мимо. А я и его тоже ткнул в темноте наугад штыком и ударил прикладом.
Я очень здорово ворочал в этот вечер винтовкой, в точности так, как меня учили русские командиры на летних лагерных сборах.
Немецкий часовой тоже закричал, но не упал, и начал тыкать в темноте своим тесаком куда попало. Тогда вбежал финский часовой и заорал в дверях:
Что здесь такое?!
А я крикнул по-фински:
Немцы финнов бьют!
И он тоже сунулся в темноту комнаты. Но я его не тронул и выскочил вон.
К крыльцу бежали какие-то люди с винтовками и автоматами. Я увидел на них немецкую и финскую форму. Некоторые из них попробовали загородить мне дорогу, но я еще раз крикнул: «Немцы финнов бьют!» и побежал дальше. Кое-кто из них побежал за мной.
Тогда я свернул в боковой переулок и, пробежав еще немного, пошел шагом, держась поближе к заборам.
Мне очень хотелось узнать, где Лиза и дошла ли она домой. Но как тут узнать, когда за твоей спиной черт знает что творится и по твоим следам бегут и рыщут какие-то чужие люди! Кто они такие? Кто их звал сюда? И какое право они имеют гнаться за мной, свободным человеком? Они пришли сюда, загадили мой дом, растерзали мою сестру и теперь гонятся за мной, как будто я собака.
Мне хотелось колоть штыком направо и налево, хотелось проткнуть еще какого-нибудь насквозь и ударить прикладом. Я хотел колоть, и бить, и кричать во все горло, потому что мне было больно. Что-то щемило и грызло мне грудь, и я хотел разогнать эту проклятую боль.
И вдруг кто-то крикнул мне по-фински в самое ухо:
Назад! Нельзя сюда подходить! Ты опять лезешь! Сколько раз говорил!..
И я увидел перед носом того самого человека, который уже грозил мне арестом.
Пошел ты к черту! сказал я.
А он выставил штык, щелкнул затвором и снова заорал:
Назад!
И он еще смел на меня орать! Меня, у которого Лизу И опять все перемешалось в моей голове. Я прыгнул вперед, ударил по его винтовке так, что она откачнулась в сторону, и проткнул его штыком насквозь. Я проткнул его без всякого труда, как чучело на ученье, и даже сам удивился.
На, гитлеровский холуй! Получил?
Он забился на земле, но я только пнул его ногой. Не будет больше кричать на меня, сволочь. Стоял бы и молчал на своем посту, если жить хотел. Пускай-ка вот теперь покараулит здесь, продажная шкура. Кого он тут караулит?! Я постоял немного на месте и хотел уже идти куда-нибудь подальше, как вдруг вспомнил, кого он тут караулил. И я сразу бросился к сараю, отодвинул засов, открыл дверь и крикнул:
Ванька!
В темноте кто-то заворочался, вставая на ноги. Я бросился туда и, держа винтовку штыком кверху, начал щупать в темноте свободной рукой.
Ванька!
Ну что? спросил он из темноты.
Выходи скорей отсюда. Скорей!
Куда?
Выходи, тебе говорят!
Я нащупал его в темноте и начал подпихивать к выходу. Он упирался. Все-таки я его выпихнул на дождь и слякоть. И здесь я увидел, что руки его связаны сзади. Я приставил винтовку к стене и осторожно перерезал ему ножом веревку на руках. Потом я шепнул:
Бери ружье у часового и бежим скорей.
Но он не двигался с места и молчал, глядя на меня в темноте исподлобья. Я спросил его:
Ты возьмешь винтовку или нет?
Он молчал.
Бери, говорят тебе!
Я поднял винтовку и сунул ему в руки.
Бежим, а то поздно будет! Слышишьорут?
В темноте сквозь дождь кто-то уже подбирался к нам. Но Егоров продолжал стоять на месте.
Ты пойдешь или нет, дьявол?
Я со злости ткнул его кулаком.
И в это время кто-то заорал в темноте по-фински:
Вот он! Сюда! Сюда! и бросился на меня. По голосу и росту я узнал того самого солдата, который ковырял пальцем свои грязные ноги на чистой постели моей матери.
Он бросился на меня, а я бросился на него, потому что я был злее голодного волка. Я не помню, что было у него в руках, но я выбил из его рук все, чем он махал, и проткнул его штыком в нескольких местах раньше, чем он упал.
Бежим, сказал я Егорову, и на этот раз он побежал, подпираясь на ходу винтовкой.
И вот мы бежали и шлепали с ним по грязи под проливным дождем, а потом перелезли через забор и побежали по огородам. Он все время припадал на одну ногу и очень тяжело дышал, но не отставал от меня. И мы еще раз перелезли через забор и побежали полями прямо к реке.
Но за нами все-таки гнались. Мы слышали то окрик, то свист с разных мест, позади нас и сбоку. На нас устроили настоящую облаву. И когда мы добежали до спуска к реке, к нам навстречу из-за груды камней выпрыгнули два суоелускунтовца.
Но Егоров не видел их. Он еще раньше споткнулся обо что-то своей хромой ногой и, скрипнув зубами, покатился вниз по скату берега вместе с винтовкой. А я встретил этих двоих на штык. Если бы винтовка была заряжена, я успел бы выстрелить в них, но у меня совсем не было патронов, и я принял их на штык.
Мне было тяжело действовать винтовкой, потому что я еще не отдышался, но я был очень обозлен и сам прыгнул к ним навстречу.
У одного из них был автомат. Он приставил его к плечу и хотел дать очередь, но вдруг остановился, вгляделся в меня сквозь темноту и дождь и заорал удивленно:
Салаинен!
Оказывается, это был тот самый толсторожий парень, который так громко чавкал за моим столом и который так жадно облизывался, когда говорил о моей Лизе.
Он остановился, разиня рот, а я воспользовался этим и, пригнувшись пониже от его автомата, вогнал ему штык прямо в брюхо. Он только ахнул.
Это было не совсем хорошо пользоваться таким случаем, но черт с ним. Он был большой, жирный и сильный, а ямаленький, жилистый и слабый, которого все на свете обижали. Я имел полное право действовать, как мне было выгоднее, и я ничуть не пожалел его.
Но от второго я не успел увернуться. Второй навалился на меня сбоку и опрокинул. Он сначала хотел ударить меня по голове рукояткой пистолета, но промахнулся и только сшиб мою солдатскую кепку.
Зато грудью он толкнул меня так, что мы оба покатились вниз по склону берега. Падая, я узнал также и его. Это был тот самый унтер, у которого были такие сердитые глаза. Сползая с ним вниз, я почувствовал, какие у него крепкие кулаки.
Я укусил его за руку, и он выронил пистолет. Но от этого мне не стало легче. Все равно винтовкой я уже не мог действовать. Я выпустил ее и полез за своим пуукко. Я не сразу его нащупал у пояса, а когда нащупал, то не сразу сумел выдернуть. Я слишком туго забил его в чехол после того, как освободил Егорова от веревок.
А тем временем мы с унтером все еще сползали вниз. Я лежал на спине, а он давил меня сверху, колотил и душил. У него были не руки, а молоты. Когда я попробовал оторвать их от моего горла, я понял, что не оторву, и мои руки показались мне самому слабыми, как цыплячьи лапки.
Я хотел укусить его за щеку или нос, но не мог поднять головы. А он душил меня и свирепо усмехался прямо мне в лицо. Он видел, что он сильнее и что победа за ним.
Я все-таки выдернул наконец из чехла свой нож, но в это время мне уже не стало хватать воздуха. Я начал дергать руками и ногами, но ничего не мог поделать. В глазах у меня потемнело, и я не помню, что я делал своим ножом. Я успел только почувствовать, что спина моя больше уже не сползает вниз по мокрой глине, и на этом кончилось для меня все
Когда я открыл глаза, дождь все еще лил. Егоров спихивал с меня размякшего и тяжелого унтера, и я почувствовал, как вместе с дождем на мою руку капнуло что-то теплое.
Скорей, сказал Егоров, когда увидел, что я зашевелился. Он сунул мне мою винтовку и пошел к реке.
А я не пошел к реке. Я сел, подтянув под себя ноги, и остался на месте. Там, наверху, за моей спиной перекликались и пересвистывались те, кто нас искал. Они могли в любую минуту сбежать вниз по глинистому мокрому обрыву, а я сидел, не трогаясь с места, и со злостью смотрел на Егорова, который ковылял к воде, опираясь на свою винтовку.
Не хватало еще, чтобы он меня выручал, хромой черт! Очень мне нужна была его помощькто его просил? Я чуть не плакал от такой обиды. Рядом со мной лежал мой пуукко, который я выронил из рук. Даже его я не мог удержать, жалкий курносый гриб.
Я поднял нож и сунул его в чехол. Егоров оглянулся на меня и полез в воду. А я все еще сидел. Зачем он оглянулся? Уж не думал ли он, что я полезу за ним? Напрасно он так думал. Обойдутся здесь и без него
Егоров вошел в воду по грудь, а я все сидел. Наверху кто-то крикнул:
Внизу надо посмотреть! Внизу, у реки! Не упу-ска-ай!
И после этого послышалась также короткая немецкая команда. Тогда и я не стал ждать. Я тоже побежал к реке и вошел в воду. Вода в Кивийоки была холодная, но я и без того уже был весь мокрый и поэтому не почувствовал большой разницы. Егоров уже плыл к середине реки, выставляя над головой винтовку. Поплыл и я, держа винтовку над головой.
Течение отнесло меня гораздо ниже Егорова. Когда я начал вылезать на противоположный берег, то услышал чужие голоса позади себя у самой реки. Они уже сбежали с обрыва вниз, но поздно. И сквозь дождь и темноту они не могли увидеть нас на этом берегу.
Я прошел немного вверх по берегу и увидел Егорова. Не знаю, ждал он меня или нет, увидел меня или нет. Но когда я увидел его, он повернул в лес.
Дороги наши были с ним разные. Но я все-таки пошел за ним. Я должен был сказать ему, что я плевать хотел на его помощь и что пусть он от меня благодарности не ждет. Но я не сразу нашел его среди деревьев. Он уже далеко ушел. Мне пришлось немного пробежать, чтобы поравняться с ним.
Он шел и хромал, опираясь о землю винтовкой. А я стал придумывать, чем бы уколоть его посильнее.
Прытко шагаешь, сказал я по-фински. Мало тебя там трясли?
Он молчал, продолжая ковылять вперед, и я тоже помолчал немного. У обоих нас хлюпала в сапогах вода. Дождь уже начал переставать, но с деревьев по-прежнему текло на наши головы. Я был без шапки и чувствовал каждую каплю. А он сумел сохранить на голове свою кепку, и это еще больше злило меня. Я покосился на него и сказал:
Попрыгаешь теперь! Это тебе не агитировать
Он вдруг замедлил шаги и прислонился плечом к стволу большой сосны. Я тоже остановился. Я видел, как часто поднималось и опускалось его плечо и как покачивалась в его руке финская винтовка с тесаком, на котором еще виднелись не совсем смытые дождем следы крови унтера.
Я все еще не высказал ему всего, что хотел, потому что никак не мог найти сразу подходящих слов.
Но я ждал, когда он снова тронется вперед, чтобы сразу же выложить ему все.
Неинтересно было задевать его, пока он так стоял. Трудно пронять каким-нибудь словом человека, который свесил голову и дышит часто, как овца в жару.
И я уже решил отложить это на другой раз и уйти обратно, потому что больше мне с ним нечего было делать. Но в это время его плечо поползло вниз по шершавому стволу сосны, ноги подогнулись и он лег на землю, выпустив из рук винтовку.
Я подождал немного, прежде чем уйти. Он не шевелился. Я окликнул его:
Ванька! Ванька!
Но он молчал и не шевелился. Тогда я подошел к нему и приподнял его голову. Она была мокрая и холодная, и кепка с нее свалилась наконец. На этот раз и он не удержал ее на своей большой круглой голове. Но я поднял ее и снова надел на его мокрые волосы.
Я не знал, что с ним делать. Я позвал его еще раза два, но он опять не ответил. Тогда я положил его голову обратно на мокрую землю, встал и оглянулся по сторонам среди темного сырого леса.
Мне нужно было обратно, но куда идти? Домой или в ту самую воинскую часть, куда меня зачислили солдатом? Едва ли я попал бы домой или в ту воинскую часть. За рекой меня искали вовсе не для того, чтобы отвести домой или в ту самую часть.
Я топтался один среди темного леса, и сырая хвоя чавкала у меня под ногами. Никто ничего не мог мне посоветовать. Я был один.
Ванька! позвал я опять. Ванька!
Но он, как нарочно, продолжал молчать и лежать без движения. А я не знал, что делать. Я топтался возле него, как привязанный, и никуда не уходил. Он-то, наверно, знал, что делать, но он лежал, дьявол, и ему было наплевать на меня. Никому на свете не было сейчас до меня никакого дела. И я готов был заскулить, как бездомный щенок.
Я опять подошел поближе к Егорову. Куда мне было еще идти? Он был единственный, кто еще оставался рядом со мной. Как я мог от него уйти?
И, стоя так возле него, я начал думать про себя о том, что он вовсе не был для меня таким плохим человеком, этот русский лесной рабочий Егоров Иван. Я хорошо помнил, как он пододвигал мне варенье, сахар и наливал чай за столом Степана Ивановича.
И он всегда встречал меня с улыбкой. Это я хорошо помнил. Где бы мы ни встретились и как бы озабочен он ни был, но он всегда встречал меня с улыбкой, всегда протягивал руку и говорил:
Здравствуй, товарищ Салаинен.
Разве врагу протягивают руку? Такой человек, как Егоров, никогда не улыбнется врагу и никогда не протянет ему руку. Как это мне раньше не пришло в голову!
Я топтался возле Егорова и думал так напряженно, что заболела голова.
Ну пусть он русский, черт с ним. Но разве он не помог мне перевезти хутор вместе с моим старым садом, доставив этим переездом так много радости моей бедной Лизе? Он вовсе не обязан был делать это. И, может быть, он потому и сделал это, что он был русский и русская добрая была у него душа?
А Степан Иваныч! Разве не такой же, как Егоров, был седой Степан Иваныч, русский учитель, который так непростительно глупо погиб? Он лежал в сырой яме на опушке леса, по которому так любил бродить, и густой аромат земляники сомкнулся над его могилой
Я вспомнил, как наутро унтер, из отряда Суоелускунта спрашивал у всех:
Кто его зарыл ночью? Кто прикрыл его сосновыми, еловыми сучьями и насыпал над ним могилу?
Но никто этого не знал. Он смотрел на меня, когда спрашивал это, но я тоже не знал. Я так и ответил ему. А доказать что-нибудь другое он не мог, потому что он тогда вместе с теми двумя пьяными спал, как убитый, до самого утра. Откуда ему было знать: уходил я ночью из дому или нет? И никто никогда ничего не будет об этом знать. Я спал в ту ночь, как и все другие. Я готов был в этом поклясться кому угодно, даже Егорову. Вот и все.