Получасом позднее молодой рабочий целлюлозного завода Тойво Вихури встретил на улице города странного деревенского парня, глаза которого дико блуждали, а широкие челюсти были сжаты с такой силой, что побелели на углах щек выдавленные ими бугры. Остановившись перед Тойво, этот парень спросил его, нельзя ли в этом городе найти рюссю.
Какого тебе рюссю? спросил Тойво.
Все равно какого, ответил парень, лишь бы это был рюсся.
А на что он тебе?
Нужен он мне! простонал парень и заскрипел зубами. На одну только минутку нужен. На одну секунду толькои все.
Нет здесь русских, сказал Тойво. В Хельсинки поезжай. Там их много сейчас. Они проверяют, чтобы мы армию честно распустили и оружие не прятали.
В Хельсинки? А во сколько это обойдется?
Тысячи за три доедешь.
Нет у меня столько. О, перкеле! И половины даже нет. Всё отдал доктору.
А зачем ты был у него?
Рука. Не видишь разве? Рука у меня пошла к дьяволу.
Где ты ее повредил?
На войне. Где же еще?
И так долго лечишь? А почему сразу не вылечил?
Сразу. А где сразу?
Разве некуда было обратиться?
Некуда. Только к рюссям.
Вот и нужно было к ним. У них врачи знаешь какие? На весь мир известные. Обратился бы к ними сейчас твоя правая рука была бы крепче левой.
О, перкеле! только и мог выговорить этот странный парень, имя которому было Пекка.
Когда он опять появился дома, Хенни не выдержала. Обратив к небу тоскливый взгляд, она всплеснула натруженными руками и простонала:
О, я, несчастная! За что мне от бога такое наказание?
Пекка ни слова не сказал ей на это. Что он мог сказать? Но, оставшись один в комнате, он выхватил левой рукой нож и несколько раз с силой вогнал его в дерево комода возле того места, где лежало русское письмо.
Что ему теперь оставалось делать? Полностью посвятить себя собственному хозяйству? Богатое хозяйствочто и говорить: полгектара озимой ржи, полгектара сеяных трав и полгектара картофеля. Земля после трав сразу же пошла под озимый хлеб, а после него опять на один только год под сеяные травы. Иногда менялись местами рожь и картофель. А о другом чередовании не приходилось и думать, если он не хотел дробить землю и собирался снимать урожай с более или менее видных участков.
Но в этом году даже не он снял урожай. Жена выкосила клевер и тимофеевку. Он только сушил сено с ребятами и таскал на себе в сарай. Она же вспахала на лошади Хаарла выкошенный участок. Он только бросил в землю левой рукой семена. Жена сжала хлеб. Он только перетаскал на себе домой снопы. Но на копке картофеля его левая рука могла многое сделать, и это позволило Хенни уйти копать к Эмилю Хаарла, чтобы заработать на зимние дрова и обувь.
Ребята были довольны пребыванием отца дома. Но их удивляло, что они часто застают его в комнате с ножом в руках, смотрящим куда-то в одну точку с недобрым выражением на лице. Застав его однажды в таком состоянии, старший мальчик спросил несмело:
Папа, ты, наверно, опять резать хочешь?
Резать? переспросил Пекка, впиваясь в него страшными глазами.
Да Я думал ты, может быть, еще нам что-нибудь вырежешь смешное.
А-а, сказал Пекка с облегчением. И, придя немного в себя, он спросил:А что у вас там еще сохранилось? Покажи-ка!
Мальчик вытряхнул перед ним на стол из объемистого берестяного кошеля деревянные фигурки разной формы, привезенные Пеккой домой в дни солдатского отпуска. Он сам вырезал их когда-то из березовых и сосновых чурок, скрашивая этим однообразие окопной жизни. Некоторые фигурки были уже расколоты и поколупаны малышами, но некоторые уцелели.
Что же вы их не уберегли? сказал Пекка, расставляя на столе уцелевшие.
Самой заметной фигуркой была та, что получила в окопах название: «Сержант Салминен поет». Она вызывала немало веселья и в их землянке, потому что приземистый и косолапый сержант Салминен получился очень похожим со своим коротким плоским носом, задранным вверх. Засунув руки в карманы брюк и разинув пасть, он откинулся назад, издавая первые звуки песни, и все лесные звери понеслись от нее кто куда.
А где же они? спросил Пекка, разбирая фигурки. Ах, вот!
Он извлек узловатую березовую чурку, изображающую в замысловатом сплетении медведя, волка и зайца, ударившихся в бегство. Их испуганный вид показывал, что они только что мирно дремали и вдруг прянули с места, давя друг друга и косясь в смертном страхе назад, на глотку Салминена.
Вот здесь им место, сказал Пекка. Где доска?
Мальчики разыскали дощечку, и он закрепил на ней гвоздями фигурки в нужном порядке. В целости оказалась еще фигурка зевающего деда, а все остальное уже не стоило внимания.
Ты новое что-нибудь вырежь, попросили мальчики.
Новое? А из чего я вам вырежу новое?
Он прошел с ними к дровяному навесу, где запас дров требовал пополнения, и потрогал ногой сваленные отдельно самые крупные и узловатые поленья. Они оказались не по силам для женских рук, но от каждого из них была отколота какая-то доля, что убавило их размеры и обеднило форму.
Тут не из чего выбрать, сказал он, переворачивая ногой сколотую с двух сторон березовую корягу, у которой третья сторона еще сохранила неотрубленный изогнутый сук. Что отсюда выкроишь, кроме разве узкой морды Эмиля Хаарла, да и его руки кстати
Он еще раз уже внимательнее всмотрелся в корягу, а затем поднял ее за сук и внес в комнату. Там он поставил ее перед собой на стол. Мысленно он уже видел то, что она таила под своими изломами и вздутиями, и скоро его острый нож заходил по ее поверхности, извлекая скрытое наружу. Действовал он правой рукой. Это не относилось к тому трудному виду дел, что подпало под запрещение врача. Он сам чувствовал это. Работали главным образом пальцы, кисти и предплечье, а кость плеча отдыхала.
Когда Хенни вернулась домой с копки чужого картофеля, мальчики, взвизгивая от восторга, потянули ее к столу. А на столе в окружении мелких щепок уже возвышалась голова Эмиля Хаарла. Непомерно длинная и тощая, слегка наклоненная вбок от стеснительности, она высматривала что-то выпученными глазами из-под выпуклого лба. И рука Хаарла тоже тянулась от узкого туловища к тому, что он высмотрел. А высмотрел он гектар земли вдовы Лойминен. И бедная маленькая Лойминен, сделанная из отдельной пузатой чурки, вся так и приникла к земле, пытаясь прикрыть подолом юбки и передничком свой несчастный гектар, чтобы спасти его от жадной руки Хаарла.
Мы к этой руке еще кисть приделаем с пальцами, сказал Пекка.
Хенни взглянула на все это, сердито стягивая в морщины посиневшие на осеннем ветру губы, и молча отошла к печке. Прислонившись к ней спиной, она опустила вниз усталые руки и сказала равнодушным, бесцветным голосом:
О, я несчастная! Есть ли на свете еще такие? Нет на свете таких.
Все сделано по хозяйству, сказал Пекка. Тебе только корову подоить.
Все сделано по хозяйству, повторила она тем же тоном. По хозяйству. А где хозяйство? Только обещания вместо хозяйства. Все сделано. А что там делать? И без тебя все делалось.
Зубы Пекки издали скрежет. Мальчики с удивлением на него взглянули. Он сказал им:
Мы еще тут кисть приделаем с пальцами. Бо-оль-шую кисть вон из того полена. А пока закрепим их на одной доске.
За что мне одной такое наказание? сказала Хенни. За что мне одной?
Пекка сжал зубы и молча принялся строгать ножом плоский кусок полена, готовя основу для новых фигурок.
И в течение всей зимы он только таким способом отделывался от ее причитаний. Отвечать на них, кроме молчания, было нечем. Весной и летом, когда он опять пригодился в поле, причитания немного стихли. Зато осенью они возобновились в удвоенном количестве. Не выдержав этого, Пекка стал уходить из дому и целых пять лет упорно наведывался к разным состоятельным крестьянам в пределах двадцати километров вокруг Суокуоппа. Но от каждого из них он очень скоро возвращался домой с надорванной рукой, встречаемый каждый раз все более злыми причитаниями.
Мальчики тем временем росли и скоро так втянулись в дела хозяйства, что на долю матери осталось менее половины забот по дому. А Пекка был в этом хозяйстве лишний. Это ему слишком часто давала понять утерявшая в него веру Хенни, которая сама проводила больше времени на полях Эмиля Хаарла, чем на своих.
Спасаясь от ее упреков, он, скрепя сердце, толкнулся на целлюлозный завод в Савуселькя. Но когда он там в конторе назвал свою фамилию, ему ответили:
A-а, так вы тот самый с переломанной рукой. Жаль, жаль. Парень такой здоровый с виду. К сожалению, у нас нет работы для одноруких.
До самого вечера просидел Пекка на бревнах за воротами завода, не зная, куда идти дальше. Жизнь его была кончена начисто. Каких сомнений и колебаний стоило ему решение бросить землю и пойти в рабочие. И вот даже в рабочие его не взяли. Всюду знали теперь о его переломленной руке. Жизнь его окончательно покатилась ко всем дьяволам, прямо в преисподнюю. Но черт с ней, с жизнью. Он уже свыкся с мыслью о ее конце. Но обидно было уйти из жизни, не прикончив русского, от которого пришло все это зло. Обидно было теперь только это. На все остальное ему уже было наплевать.
Никогда в жизни не спускал он никому ни одной обиды, всегда воздавая сдачи с лихвой. Однажды его избили три здоровых парня из Тюхьясалми. Справиться с ними Пекка один не мог. Но он не успокоился, пока не переловил каждого из них в отдельности и уж такую память оставил по себе, которая сохранится у них на всю жизнь. А случай с Вейкко Силтаненом! Тот лишь слегка задел ножом его плечо, находясь в компании приятелей во время гулянья в Тюхьясалми. А Пекка три недели подкарауливал его одного на дороге и так хватил ножом, что проткнул плечо насквозь. Никогда в жизни не спускал он обиды. И вдруг теперь приходится спускать. И кому? Рюссе! О, перкеле!
До самого вечера просидел Пекка перед воротами завода на груде очищенных от коры бревен. А когда мимо него из открывшихся ворот повалили рабочие, один из них крикнул:
A-а, старый знакомый! Ну как, нашел своего рюссю?
Нет, ответил Пекка. А надо бы найти.
Ничего нет проще, сказал Тойво Вихури. Поезжай в Россиюи там к твоим услугам сразу двести миллионов.
Нет, мне бы только одного.
Только одного? А зачем он тебе, только один?
Пекка промолчал.
Зачем он тебе? повторил Тойво.
Это он мне руку сломал, пояснил Пекка.
Ну и что же? А у меня они брата убили на войне. Так разве они в этом виноваты?
А кто же? удивился Пекка.
Ты чудак, я вижу.
Я теперь зарабатывать себе не могу, чтобы землю купить, сказал Пекка.
Теперь? А раньше покупал?
А?
До войны ты много купил земли?
Нет Совсем не покупал. У меня отцовские полтора гектара.
А хотел купить?
А как же!
И руки здоровы были?
Да
И не купил?
Нет Все как-то уходило то на одежду, то на хлеб, сено, дрова
И теперь уходит?
И теперь
Так, может быть, дело не в больной руке, а в чем-то другом? А?
О, перкеле! только и сказал Пекка, совсем сбитый с толку.
А насчет Россииэто несложно, продолжал Тойво. Недавно наших двое побывали там с профсоюзной делегацией. Недели две как вернулись. Я тоже хочу съездить в следующий раз. Он оглянулся на проходивших мимо рабочих и сказал озабоченно:Один из них уже успел уйти домой. Жаль. Но второй задержался, и мы подождем его. Он член профсоюзного комитета. Можешь поговорить с ним. Только если ты зло питаешь к русскимничего не выйдет. Они не любят к себе пускать враждебно настроенных людей.
Не любят?
Нет. Да и наши с собой такого не возьмут.
Не возьмут?
Нет. Кому это приятно? А вот и он идет. Хей! Пакаринен! Подойди сюда на минутку! Вот здесь парень объявился. Из малоземельщиков, насколько я понял. Очень желает побывать в России.
Что ж, похвальное желание, сказал, подойдя к ним, рослый, худощавый парень лет сорока. Он протянул руку, и Пекка ощутил железную силу его пальцев. Жаль, что вы месяц назад не объявились, продолжал он. Мы бы вас прихватили. А вас там что интересует?
Меня? А так посмотреть я хотел какие они там есть, эти рюсси русские, то есть Нравятся они мне очень. Хороший они народ, говорят
Неплохой народ, разумеется. Как и всякий народ. А финны, думаешь, хуже?
Нет зачем я не думаю
Сумел бы и финский народ совершить кое-что мудрое, имей он право совершать. И с перешейком бы мы остались и без войны обошлись, если бы разговор с русскими вел сам финский народ. Как вы думаете?
А? сказал Пекка и тут же закивал головой. Да, да. С русскими? Да, да.
Жаль, что вы опоздали, сказал парень с железными руками.
А когда вы опять поедете? спросил Пекка.
О, не скоро теперь. Через год, наверное, а то и через два.
Меня возьмете?
А вы согласны ждать?
Да, сказал Пекка.
Железный парень удивился его терпению, но записал адрес и пообещал приехать за ним, когда их комитет получит приглашение.
Два годанемалый срок. Но Пекка высидел их дома, не отлучаясь на этот раз никуда. За это время его уши приняли несметные потоки ворчливых причитаний, переходивших теперь каждый раз в крикливую брань. Он переносил все это, сжав челюсти и не издавая ни звука. Он словно закостенел в своем ожидании, внушив себе, что уже не живет на свете и что только одно короткое дело осталось ему совершить, чтобы затем уйти из этой жизни совсем. Нож он держал остро отточенным, тщательно оберегая его от ржавчины, и русское письмо с лоскутом солдатского кармана держал завернутым в бумагу, чтобы в любую минуту без канители прихватить его с собой.
Мальчики выросли, и расходы на одежду прибавились, а доходы оставались те же. Темные волосы еще более поредели на голове Хенни, выбиваясь из-под платка растрепанными прядями, и серые глаза ее запали. Ненависть горела в них, когда она смотрела на Пекку. Да, жизнь его была кончена, и только одно короткое дело он жаждал совершить, уходя от нее. И пускай там тоже было горе и даже похуже, чем здесь, ибо люди ютились в земле, не имея жилищ, но не надо было ломать человеку кость. Не надо было кость ломать, перкеле! Вот о чем он хотел им напомнить, прежде чем самому уйти к могильным червям.
Два года высидел Пекка в своем закостенении. И к концу второго года, в середине лета появился наконец на его дворе знакомый профсоюзный комитетчик. В нем словно прибавилось железа за эти два годатакая легкость и сила сквозили в его движениях, когда он, спрыгнув с велосипеда, направился к домику Пекки.
Пекка напряг всю силу своей правой ладони, принимая его рукопожатие, и все-таки гот смял ее сопротивление. Даже сухощавое лицо гостя, не особенно богатое выпуклостями, походило скорее на вылитое из железа, нежели на живое лицо, обтянутое загорелой кожей. Он сказал Пекке:
Ну вот. Наши ребята поговорили между собой и согласились принять вас в свою компанию на время поездки. И правильно сделали, насколько я вижу. Человеку из этих бедных землей мест очень полезно побывать в Советском Союзе, где одних только целинных и залежных земель подняли за год четырнадцать миллионов гектаров.
Четырнадцать миллионов?
Да. Это впятеро больше всей нашей финской пашни, поднятой за многие сотни лет.
Они что же, отдали ее людям, и те распахали?
Кто отдал? Кому? Она и так им всегда принадлежала. Но до сих пор ее не трогали. А пожелали сделать маленькое дополнение к основной пашне и тронули.
Маленькое дополнение? В пять раз больше всей финской?
Вот именно. Я вижу, вам будет очень интересно расспросить их там об этом подробнее. А пока давайте мне ваш паспорт и деньги на билет.
Деньги?
Да, деньги. Почему это вас удивляет?
У меня нет денег, сказал Пекка упавшим голосом.
Парень свистнул и побарабанил пальцами по столу.
А как же вы думали ехать? сказал он.
Пекка молчал, поникнув головой, но внутри у него все кричало, и стонало, и брызгало кровью.
Никто за вас платить не станет, сказал парень. Если бы вы были членом нашего профсоюза
А много надо? спросил Пекка.
Тысяч пятьдесят на всю поездку.
Пятьдесят тысяч, прошептал Пекка, но даже в шепоте его послышался стон.
Да, не меньше.
И сверх того тысяч десятьпятнадцать вам на одежду. Нельзя же ехать в таком виде. Русские могут подумать, что мы здесь черт знает как бедно живем. А мы же богачи рядом с ними, не так ли?
Да так а?.. сказал Пекка.
А продать у вас нечего?