Теперь ему уже ничто не мешало. Стоя рядом с пулеметом, он готов был броситься на вражеские стволы, не считаясь ни с чем. И было удивительно, что люди еще не, бросились в атаку, хотя на их лицах Батов читал то же, что переживал сам.
Товарищ младший лейтенант, ваше приказание выполнено: пленные доставлены на сборный пункт, соскочив в окоп, доложил Чадов.
Теперь знаем, куда их девать, сказал Крысанов, улыбаясь и показывая щербатые зубы. Ух, сколько их там набралось!
Хорошо, сдержанно бросил Батов.
Из глубины улицы неслись две «тридцатьчетверки». Они на ходу били по немецким орудиям с фланга. Передний танк ударил по перекрестку трамвайная коробка развалилась. Наши артиллеристы обрабатывали пулеметные гнезда противника в окнах дома.
Как-то незаметно, осторожно подошел Кривко, тронул Батова за руку и, дождавшись, пока тот обернулся к нему, одними губами выговорил:
Умерла!
Батов ничего не ответил, выдернул из автомата диск, набил патронами и, выскочив из окопа, крикнул:
За мно-ой! побежал вперед, прихрамывая, не оглядываясь назад. Редкая цепь поднялась за ним. Солдаты догоняли и обгоняли его.
Он злился на себя за то, что не может бежать быстрее. Торопился, старался не отстать от солдат и думал об одном: не упустить ни одного фашиста!
* * *
Где-то в порту еще гремел бой, дымились пожары, слышалась отдаленная оружейная и автоматная перестрелка. Но в районе действия шестьдесят третьего полка установилась непривычная тишина.
Как только рота вернее, то, что осталось от роты, собралась вместе и расположилась в одном из более сохранившихся домов, Батов приказал сделать уборку в комнате, занятой взводом, послал Чуплакова за водой, чтобы всем умыться и привести себя в порядок, а сам свалился на пыльную кушетку и сразу уснул
Хороши, комфортабельны большие дома в большом городе: с электрическим светом, с водопроводом, с ванной, с канализацией и прочими удобствами. Но хороши они только до тех пор, пока безотказно действуют все нити, связывающие дома в единое целое. А как жалки и мертвы такие громады, когда порваны питающие их нити! Нет света, нет воды, не работает канализация. И совсем уж страшными инвалидами выглядят они с разбитыми окнами, продырявленными крышами, сбитыми трубами, изувеченными перилами на лестничных маршах и вырванными дверями.
Но солдат может жить всюду, в любых условиях приспособиться. Чуплаков откуда-то принес четыре котелка воды. На столе затеплился неяркий огонек сальной плошки. Разбитое окно заткнули плащ-палаткой. Осколков разбитого зеркала хватило на весь взвод, чтобы каждый брился перед своим.
Солдаты брились, мылись, чистили оружие и одежду. Оспин пытался разбудить Батова не удалось. Взводный что-то бормотал сквозь сон, отмахивался руками и спал, спал Оспин накрыл его шинелью, которую тащил из окопа вместе со своей. Теперь шинель Батова была заботливо очищена. Грязь-то хорошо счищается, но вот пятна крови вывести не так просто.
Принесли ужин. Снова пытались разбудить взводного. В комнату влетел Грохотало, командир первого взвода.
Где Батов? спросил он громко и, увидев на кушетке спящего, ухватил его за плечо, начал трясти.
Не трожь ты его, товарищ командир, посоветовал Крысанов, устал шибко, да и раненый он.
Как? Ранен?
Грохотало сдернул со спящего шинель, ощупал его. У бедра рука ощутила сырость.
А ну, свет сюда дайте!
Чуплаков поднял со стола плошку, повернулся к кушетке. На ней расплылось темное пятно.
Подшибли, значит, заключил Грохотало. Посмотрел на свою руку. Завернул гимнастерку на спящем. И не перевязан Так какого же вы черта смотрите! крикнул он, обращаясь ко всем.
Да говорили, говорили мы ему, затараторил Чуплаков. Ничего, говорит, не больно. Высплюсь, говорит, и все пройдет.
Пройде-от! уже одному ему сказал Грохотало. Пройдет! А ты первый день на фронте, что ли? Не знаешь, к чему это может привести? он осторожно накрыл Батова шинелью и быстро вышел из комнаты.
Скоро сюда прибежала Зиночка Белоногова со своей санитарной сумкой. Она сбросила с Батова шинель, скомандовала.
Мальчики! Быстро воды! Стол подвиньте вот сюда. Свет на край Та-ак.
Солдаты охотно повиновались ей во всем.
Зина сняла с Батова поясной ремень с пистолетом, завернула гимнастерку на грудь. Потянула заправленную в брюки нательную рубаху спиной прижата к кушетке.
Ну, проснись, проснись, милый! Чего это ты разоспался? толкала она его в плечо.
Батов открыл глаза. Удивленно посмотрел на Зину. Попытался подняться. Она удержала рукой, приказала:
Лежать!
Это еще что за операция? возмутился Батов. Без разрешения, спящего!
Спокойно, миленький, спокойно! Нервы беречь надо. Подними рубашку!
Может, еще штаны снять прикажете? уже без злости, полушутя спросил Батов.
Прикажу. Обязательно прикажу. А как же мы перевязывать будем?
Батов усмехнулся и хотел отвести руку Зины, гладившую его по груди.
Что за глупости! строго прикрикнула Зина. Я медсестра, ты раненый Служба, дорогой, добавила она, и в голосе ее послышались снова теплые, материнские нотки, хотя она была старше Батова всего на два-три года.
Я вовсе не нуждаюсь в этой службе.
Опять глупости. Рану надо обработать, перевязать. Тогда все скоро заживет Мальчики, спохватилась она. Ах, вот и вода! Оставьте здесь воду и все марш отсюда. Ваш командир какой-то ненормальный. С головы придется начинать лечить.
Солдаты вышли. Зина тоже выскочила на минутку и вернулась, неся огромную фиолетовую вазу с отбитой ножкой.
Ничего лучшего не нашла, виновато сказала она, придется обмывать над этой посудиной.
Не надо, Зина, взмолился Батов. Оставь все, что нужно, лучше я сам.
Глупышка, засмеялась она, что же ты сам сделаешь?
Сам, жестко подтвердил Батов.
Перестань дурить! Зина свела черные тонкие брови у переносицы и уставилась черными глазами на привередливого пациента. Слышишь, перестань! В конце концов, я замужняя женщина. Позавчера мы с Леней Сорокиным поженились. Понятно? И нечего тебе девочку из себя строить!
Она расстегнула пуговицы, сдвинула брюки, обнажив рану на бедре. Батов отвернулся к стене. Он больше не сопротивлялся.
Вот так, славненький, так. Сейчас обмоем, обработаем Гимнастерочку придется сменить, брюки тоже. Эти чинить надо, ворковала Зина.
Смотри, нарушен не только кожный покров, но и мышцы повреждены. Надо бы спокойно полежать недельку Хоть бы денька три. Придется направить тебя в санроту.
Никуда я не пойду.
Хорошо, хорошо никуда не пойдешь. Только не вздумай еще отлынивать от перевязки. Знаешь, может случиться заражение. Инфекция в таких случаях на девяносто процентов обеспечена. Только не догляди. Может быть, уже есть.
Широким бинтом Зина накладывала повязку, приятно обжимая раненое место.
Вот видишь, как все хорошо и просто, а ты упрямился. У нас так не делают. Нельзя. А теперь давай посмотрим, что у нас еще на щеке Здесь совсем хорошо, только кожа ободрана. Помажем и завязывать не будем; так скорей присохнет У-у, милый, а седые волосинки на висках сегодня появились, да?
Не знаю. Раньше, кажется, не было. На моих висках не очень заметно. А у вас давно?
Ой, да ведь я уже старенькая Давно. Еще на Висле. Черная я, вот их и видно так сильно.
За этой болтовней незаметно летело время, и Батов почувствовал себя в домашней, уютной обстановке, далеко от Данцига, от фронта: так подействовали на него слова Зины.
Все, хорошенький. Но завтра чтоб перевязка была обязательно. Надо внимательно следить, как поведет себя рана. Смотри, не наделай глупостей! Приходи на перевязку.
Хорошо, Зиночка. Спасибо. А кто будет перевязывать, вы или Тоня? шутливо спросил Батов.
Тоня? часто заморгала глазами Зина. Тоня Тони уже нет
Как нет? Совсем?
Хватит вам тут медицину разводить, распахнув двери, сказал Грохотало. Ты, Зиночка, не изводи его. Человек еще сегодня не ужинал!
Совсем, сказала Зина. Ты слышал? обратилась она к Грохотало.
Что?
Тоню нашу там, за первым домом Миной.
Батов и Грохотало вышли в прохладную свежесть ночи. Все также ухали где-то пушки, слышалась перестрелка. Над северной частью города небо полыхало оранжевым заревом. Оттуда вместе с прохладным воздухом тянуло гарью. Шарящих по небу прожекторов больше не было. Мерцали холодные яркие звезды.
Грохотало завернул в подъезд соседнего дома. Всюду валялись груды битого кирпича, жалкие остатки мебели. Переходя из комнаты в комнату, с этажа на этаж и обозревая это царство разрухи и смерти, Батов никак не мог отделаться от мысли о том, сколько в этот день искромсано судеб. Вдруг запнулся о труп. Посмотрел гитлеровский полковник. Фуражка валяется рядом. Остекленелые глаза навечно остались открытыми. Полковник лежал на спине, перевесив голову через маленький чемоданчик и выставив кверху давно не бритый подбородок. В правой руке зажат пистолет. Рядом направленный на дверь пулемет с продернутой металлической лентой.
«Нет, думал Батов, сегодня оборвались не только светлые мечты. Сегодня перестали жить и вот эти звери с самыми страшными планами на будущее». В нем снова начала подниматься уже испытанная днем злость.
* * *
Бои в порту и на северных окраинах еще продолжались, а шестьдесят третий и другие полки уже покидали Данциг, вытягиваясь колоннами вдоль улиц, все еще затянутых дымом пожарищ. Повсюду валялись трупы убитых немцев, их никто не убирал.
Полк шел к южной окраине города. То и дело встречались изуродованные и совсем снесенные ограды, расщепленные деревья, словно выстриженные огромными тупыми ножницами газоны, поваленные телеграфные и электрические опоры, выщербленные и продырявленные трубы фабрик.
На углу одного дома сохранилась часть жестянки с названием улицы. Один конец ее, на котором значилось само название улицы, был оборван. Осталась только вторая половина со словом straße.
Эх, была штрасса! вздохнул Чуплаков. Строитель ведь я, строитель! А чем занимаюсь?..
Ну, заныл! оборвал его Чадов. По своей ты охоте, что ли, этим занимаешься? Ишь, губы-то расквасил перед фашистской берлогой! Леший просил их на нашу голову
То ли ты его воспитывать хочешь? вступился за товарища Крысанов. Опоздал, парень. Немцы вон его как воспитали: два месяца кровью харкал!
Азбуку-то я и без тебя знаю, вдумчиво продолжал Чуплаков, обращаясь к Чадову. Ты скажи-ко вот, долго ли еще в человеке зверь сидеть будет? Вот что скажи ты мне!
Это ты о каком человеке спрашиваешь? В фашисте всегда зверь сидит. И пока живой фашист на земле хоть один останется, рассудил Чадов, хоть ты и строитель, а ломать все одно придется. Не даст он жить спокойно.
Вот и говорить нечего. Нечего говорить-то, сердито заключил Крысанов. Лупи его, фашиста, и вся недолга.
Шагая по булыжной мостовой в одном ряду с Грохотало, Батов смотрел на мелькающие впереди раздутые задники порыжевших сапог Седых, краем уха слушал разговоры в строю и думал:
«Правильно говорит Крысанов: лупить их надо. Может, посмоется пролитой кровью кое-какая нечисть с земли. А возможно, и война эта последняя? Отобьем же мы им печенки, а там, глядишь, и задираться охота у них пройдет»