Еду в Ногинск, в райком комсомола, прошу направить на завод учеником токаря. Я встал к станку сразу в третью (ночную) смену. Радости не было предела. Под старость напишется: "В кармашке метр, кронциркуль, нутромер как классовые символы в металле обязывали подавать пример и мир, ниспровергая, утверждали. Романтика станка и заводской гудок, и получить по группе "А" свой месячный паек: не это ли предел земного счастья? Ты был опорой матери больной, ты был кормильцем младшего братишки. В чулане темном, за сырой стеной, никчемные в углу пылились книжки". Работа нравилась. В первый месяц я, сопляк, принес домой зарплату140 рублей. Невиданные деньги.
В 1936 году меня призвали в армию. Зачислили в пулеметный эскадрон. Сочинял стихи. Одно из них"Знакомство" было напечатано в газете Московского военного округа "Красный воин". Словами песни о нашей дивизии заинтересовался известный тогда композитор Лев Книппер. Со своими виршами я выступал по праздникам в Колонном зале в Москве. Это дало мне повод возомнить, что я самородок. Таких, из рабочей среды, партия поддерживала. После двух с половиной лет службы я поступил на заочное отделение Литературного института.
Мое учение, увы, продолжалось недолго. Вернулся из армии старший брат. Он женился, стали жить под одной крышей. У него родился сын. Поселился у нас еще племянник. Ты представляешь, как мне было трудно совмещать сменную работу на заводе и учебу в обстановке перенаселенности. Но случилось самое невероятное, хотяестественное. Я влюбился в 17-летнюю красавицу. Ради этой любви стоило пережить все муки бытовых неудобств и вообще все муки, выпавшие на мою долю. Ее звали Рая, и я прожил с нею всю зрелую жизнь.
Как и в молодости, я посвятил много сил общественной работе. В партию вступил в 1950 году. Окончил Заочный институт марксизма- ленинизма, сотрудничал в обществе "Знание", был лектором по международной политике. Я читал Ленина и Сталина. Ты тоже их читал. Согласись, что Ленин труден для понимания. Он всеохватен, его натура, его язык огранены многомерно. Он анализирует со всех сторон. А чем импонирует Сталин? Лаконизмом. Готовыми выводами. Его речи не требуют труда мыслить: глотай, что подано. Все просто и ясно, хотя в жизни нет ни простого, ни ясного. Все противоречиво.
Пишу с трудом. Не пишу, а как бы вырисовываю буковки. Старость. Сводит пальцы. Обнимаю. Твой Андрей».
«Дорогой Андрей! Ты знаешь, я тоже был влюблен в юную красавицу. Но быстро обнаружил, что кроме пылкой любви нас ничего не связывало, нам не о чем было поговорить. Она, как Бэла у Печорина, после страсти молчала. Ее звали Катя. О чем она думала, я так и не узнал. Наверное, о замужестве. Лишь под старость она написала, что поняла мое "нравоучение": птицы вьют гнезда, когда научатся летать, и решила расстаться. Вышла замуж за летчика-узбека. Он видел в ней рабыню, а Катя мечтала об учебе в институте. Порвала с мужем и осталась одна с маленьким сыном. Трудно было, очень трудно. Но она проявила волю, добилась заветногодиплома педагога.
Андрей, за многие годы дружбы я познакомился с десятками твоих прекрасных стихов о любви, рабочем человеке, о природе, о земле, о "елецкой махорочке", о "технарях". В них много самобытных образов. Жду от тебя новых стихов о родной елецкой земле, о природе. Не поддавайся на конъюнктуру. Для меня ты все равно останешься токарем-самородком, поэтом от народа. Обнимаю, и не пиши много, если трудно с суставами рук».
Перестроечная «гласность», как ураган, разметала старые представления. Разбухли от количества страниц «Огонек», «Московские новости» и другие издания, которые стали ставить под сомнения наши идеалы. Уж на что мой близкий друг Андрей Сакеллари был умнейшим человеком, но и он попал под шкив «приводных ремней» перестройки.
Андрей жаловался в письме: «В общих чертах, сам понимаешь, одинокая старость, да еще на фоне очередной «революции» и надоевшего словоблудия. Фальшью, ложью, лицедейством забиты все поры организма и сознания. Моя слабостьпристрастие к познанию, философии, органическая приверженность к порядочности в переплетении с наивностью и верой в человека терпят фиаско. А ведь вся жизнь отдана истому труду, вере в будущее, справедливости, светлой надежде. Увы, увы!»
Однако токарь-умелец, прирожденный поэт не мог до конца расстаться с иллюзиями. Он не мог жить без стихов собственного сочинения, сотрудничал в елецкой газете «Красное знамя», созданной при ней «литературной группе». К сожалению, попал под влияние ее руководителя, бывшего зэка, репрессированного политического заключенного. Андрей присылал мне свои стихи. В одном из них воображалось невообразимое для нас с ним. Он писал, что нам повезло служить в авиации. А если бы нас призвали в НКВД, то заставили бы охранять заключенных, быть карателями, палачами. Ох, Андрей!
После августовских событий трагического 1991 года он прозрел. Андрей Сакеллари писал: «В стране воцарилась духовная деградация общества, коррупция, воровство, поголовное пьянство, проституция, разрушение экологической среды. Конечно, и при "развитом социализме" существовали эти явления, их называли "пережитками капитализма". Но не в таких ужасающих размерах, как при горбачевском правлении и реформах Ельцина».
Разочаровалась в перестройке и моя фронтовая подруга Катя. Было время, когда она писала, что надеется на лучшее и связывает это с Горбачевым. Спустя два года она еще не теряла надежды, но сообщала, что «мы устали, мы в годах, а спокойствия нет. Много говорят о заботе о ветеранах, но на местах только разговоры».
Катя прожила нелегкую жизнь. В восемнадцать лет пошла добровольно в армию, на фронт. Работала в нашем батальоне аэродромного обслуживанияБАО. Ей выхлопотали льготы как участнице войны. Пенсионерка Катя писала: «Похвастаться нечем. Я такой старости не ожидала. Обидели наше поколение, сделавшее нашу страну непобедимой, хотя и были недостатки. Но такого разгула, как сейчас, вандализма, обманане было. Обидно за Россию». Катя сообщала, что пенсии едва хватает, чтобы сводить концы с концами. Ее родной Серпухов был процветающим городом, а теперь предприятия закрыты.
В письмах других моих однополчан также не было прежней радости, уверенности в завтрашнем дне.
ГДЕ НАША НЕ ПРОПАДАЛА
Ранней весной 73-го года поехал на «Волге», чтобы навестить двух однополчан. Один жил в Богородске, что в сорока километрах от Горького, другой в городе металлургов Выксе.
Оба города расположены на правобережье Оки. Выкса значилась первым пунктом поездки, на карте автомобильных дорог был красным цветом обозначен мост через Оку. На всякий случай написал в Выксу другу, Герою Советского Союза штурману Евгению Романову, чтобы узнать, можно ли к нему доехать на машине. Конечно, ответил он. И вот я «газую» по знакомой дороге«Владимирскому тракту». Слева остался аэродром
Монино. Въезжаю, наконец, во Владимир, сворачиваю вправо на шоссе, ведущее к старинному городу Мурому. Приличную скорость «Волги» пришлось укрощать. Асфальт разбит. На въезде в Муром меня встречает каменный гигантмонумент Илье Муромцу. Решил спросить у милиционера, как проехать к мосту. Не ответив на мое приветствие, младший лейтенант нагнулся, увидел московский номерной знак, улыбнулся.
Москвич, видать? сказал. Ну и ну! А моста-то нет!
То есть как нет? На карте обозначен. Выходит, ошибочку допустило здешнее ГАИ?
Ну, вы потише, товарищ водитель. Никакой ошибки нет. Проехать через Оку на ту сторону можно по мосту. понтонному. Его мы наводим, когда сойдет ледоход. А зимой, когда Ока встанет, организуем движение по льду. А сегодня на дворе что? Весна! Лед подтаял. Опасно. Мы вчера установили на переправе «кирпич», как вы называете запрещающий проезд знак.
И ушел младший лейтенант, махнув рукой в сторону переправы. Я был в отчаянии. А когда подъехал к реке, увидел ледовое море и крутизну берегов, мысли мои ушли далеко, в воспоминания тяжелого 41-го года. Настроение тогда у всех было унылое. И вот, спустя десятки лет после войны, взглянув на простиравшуюся передо мной широченную Оку, я про себя воскликнул: «Нет, Гитлеру никогда не удалось бы покорить Россию! Захватив Москву, он уперся бы в Оку, Волгу.» Младший лейтенант, однако, шел мимо меня и как бы вернул мои мысли к реальности. «Как же добраться до Выксы?» спросил я его. «Кругалем! Через Горький. Только там есть автомобильный мост через Оку», посоветовал он.
«Кругалем» это лишние четыреста километров. Но что делать. На городском почтамте дал телеграмму Романову: мол, моста нет, еду в Горький, затем поверну к Петрову. Встретимся завтра. Поздно ночью я наконец добрался до Петровых, которые меня не ждали. Выслушав мои злоключения, угостили ужином и уложили в смежной комнате отдыхать. Утром вместе с Виктором мы отправились навестить Романова. По дороге на Выксу я расспрашивал Петрова о том, как воевалось.
Виктор, а знаешь, как тебя эскадрильские ребята прозвали? спросил я друга. Кто-то прозвал живчиком, кто-товезучим, шутником и даже патриотом. Ну, то, что тыживчик и везучий, объяснять не нужно? Помнишь, ты, вернувшись на родной смоленский аэродром, не мог приземлить свою «пешку»? При снижении она задирала хвост, как петух перед боем.
Смеешься? А дело пахло керосином. Нас атаковали «мессеры» и перебили рули высоты. «Пешка» шла по прямой, как положено. А подняться или опуститься вниз не могла. Пришлось сажать ее «на живот». Верно, повезло. Еще бы! Тяги рулей высоты были изрешечены пулями. Одна тяга держалась на честном слове. Чуть что, она лопнет, и самолет свалился в штопор.
А верно говорят про тебя, что ты играл моторами, вроде музыканта на барабане?
Что-то не понимаю, на что ты намекаешь? А-а. Догадался. Маленькая хитрость, вводившая фрицев в большое заблуждение. Когда мы переходили линию фронта, то давали разные обороты моторам. Создавался гул, очень похожий на рев немецких бомбардировщиков. Немцы принимали нас за «своего» и не открывали зенитный огонь.
Но тебе везло и в случаях атаки «мессеров». Как ты увертывался от огненных трасс фрицев?
Как все. Нырял в облака, если была густая облачность. А чаще пикировал. Во время пикирования «пешка» уходила от истребителей врага. Хороший аэроплан! Правда, ради справедливости, признаю, при резком пикировании с больших высот покрывались льдом стекла кабины летчика, и он ничего не видел. Кроме того, пленка инея образовывалась на остеклении приборов. Летчик не мог ориентироваться, был, как в «слепом полете». Как выходили из положения? Протирали стекла. Разумеется не вашими технарскими тряпками, они всегда в масле и грязи. А женским душистым платочком, подаренным во время ночной прогулки накануне вылета.
Шутник! Уж ты не свою ли Валю имеешь в виду?
Как хочешь, так и понимай. А знаешь, где я с ней познакомился? В Смоленске во время праздника. Справляли третью годовщину создания полка. Из Москвы прибыл сам генерал Грендаль. Праздничный ужин состоялся в летной столовой. Среди приглашенных гостей были офицеры и вольнонаемные из авиаремонтных мастерских. Среди них девушки. Мне уж очень понравилась одна из них. В красивом красном шерстяном платье. И танцевала хорошо, и симпатичная на вид. Как, думал, к ней подступиться? Кружилась она все время со своим начальником из мастерских. Танцевать тогда я почти не умел и подойти не решился. Но случай позволил с ней познакомиться. Ее звали Валя. Так она стала моей боевой подругой, женой, матерью моих детей.
А как мне быть: верить или не верить слухам, будто ты пропадал сутки и никто не знал, где ты. Говорили, что ты дезертировал и перешел границу.
Ерунда! И кто это мог придумать? Дело было в Крынках, на польско-советской границе. Ты же знаешь, летом 44-го фрицев вышибли из Белоруссии. Они побросали много оружия и боеприпасов. Я люблю охоту. Раздобыл трофейную винтовку, патроны и однажды с утра пораньше отправился стрелять зайцев. Одного быстро застрелил, перекинул тушку через плечо. И вдруг вижу, скачет второй. Больше и жирнее подстреленного. Я за ним. Выстрел. Заяц присел, будто раненый. Я к нему бегом. А он, хитрец, затаился и стрекача. Я за ним. Так я проделал путь в четыре километра вплоть до границы. Польские пограничники еще не успели освоить новую границу. А наши ребята тут как тут. Арестовали, отобрали винтовку и дичь. Отвели на заставу. Хорошо, у меня при себе было удостоверение личности. Пока пограничники созванивались с кем положено, наступил вечер. Обедом меня накормили, настала пора ужинать. Но в этот момент пограничникам подтвердили, кто я такойне шпион, не дезертир, а летчик-охотник. Вернули винтовку, зайца. К себе домой я вернулся под звездным небом. Глубокой ночью.
Виктор, скажи честно, были в нашей эскадрилье кутежи?
Честно, был один загул по причине свадьбы Леши Кузьмичеваштурмана Анатолия Попова. В Смоленске дело было, в воздухе пахло Победой. Приглашенные авиаторы из молодежи малость перебрали спиртного. А утром приказ лететь в разведку. Ваня Голубничий еле-еле забрался в кабину. Я помню, при взлете дал крен влевотрещала голова от похмелья. Но как взлетелипротрезвели, задание выполнили. Это сказки, что нам на фронте ежедневно давали по сто грамм. Давали в тех случаях, когда успешно совершали разведывательные полеты. Но когда сидишь на землени грамма.
Виктор, а расскажи о своем детстве.
Я не жалуюсь на свои детские годы. Нас воспитывали в духе любви к Родине и товарищу Сталину. Был еще такой лозунг: «Спасибо тов. Сталину за наше счастливое детство». Да, у нашего поколения детство прошло хорошо. Кандидатом в члены ВКП(б) стал в 1942 году в училище. Считаю: основная масса коммунистовчестные, справедливые люди. Жгучая ненависть к врагу и горячая любовь к Родиневот истинный патриотизм советского человека. Да, мы шли в бой под лозунгом: «За Родину, за Сталина!» Наше поколение, которое отдало лучшие годы, молодость защите Отечества, ни в чем не раскаивается. Если бы мне пришлось снова начать свою жизнь, я повторил бы все сначала. Мы росли в сталинскую эпоху. И тогда Родина и Сталин составляли нечто единое. Партия пользовалась большим авторитетом в народе. Вспомним выступление Сталина в июле 1941 года, давшего оценку положению страны и изложившему план действий. Он был выполнен! В послевоенные годы, самые тяжелые в экономическом отношении, советские люди нашли в себе силы восстановить разрушенные заводы, электростанции. Вот это и радовало. Только советский человек был способен на такой подвиг.
В заключение хочу привести несколько строк из последних писем Виктора Петрова. Город Богородск, где он закончил свой жизненный путь, типичный из серии «малых городов» России. Вдоль одной прямой и длинной улицы Ленина стоят деревянные и каменные домишки. В доме Петровых не было канализации, согревались печным отоплением. Славному разведчику, гордости нашего полка после демобилизации пришлось пережить моральную драму. Как, впрочем, и всем его друзьям-фронтовикам. Упоенные славой победителей, для мирной жизни они не имели подходящих профессий. В лучшем случае горкомы партии пристраивали их на работу начальниками отделов кадров, руководителями ЖЭКов, директорами кинотеатров. Виктор преподавал военное дело в соседней школе. Заработок не ахти какой. Выручали пять соток выделенного за городом земельного участка.
Вот его письмо начала 1993 года. Виктор-балагур еще не лишен присущего ему юмора. Он пишет: «Продовольственных карточек у нас пока нет. Введены талоны на некоторые продукты питания, как и повсюду. Сажаем на своих сотках картошку и еще кое-что по мелочи. Теперь я из разведчика превратился в фермера. Высаживаем весной два-три мешка картошки, едим все лето и на зиму хватает. Как вы, москвичи? К весне цены еще поднимутся. Так что готов продать тебе картофеля (шучу, конечно) по договорной цене. Обнимаю».
А вот строки из письма конца 1994 года. Юмора нет. Виктор никогда не ругал власть. Теперь его терпение лопнуло. Он «прозрел».
«Размениваем эти трудные запутанные годы, писал он. Не знаю, куда мы движемся. Мне думается, что насроссиян запрягли в бурлацкие лямки наши новоиспеченные "господа". Мы плывем по мелководью, то ли по течению, то ли против, не знаем, к какому берегу пристанем. Либо упремся в тупик, либо выплывем на большие воды. В последнем сомневаюсь. Ибо повсюду одно и то жебардак, хаос. Не сидим, не лежим, а находимся в коленопреклоненном положении. Добавить к этому нечего. Чтобы отвлечься от грустных дум, увлекся резьбой по дереву. Получаются красивые вещи. Не забываю и любимое занятиефотографирование. Крепко обнимаю».
Последнее письмо датировано апрелем 1995 года: «Наконец-то малость отошел от коварного инфаркта. Болел почти полгода. И пока не могу уверенно ходить по больничной палате. Но хорошо, что могу писать. Видит бог, мне уже не увидеться больше с однополчанами».