Однажды Анатолий отправился на аэродром с новым нашим комэском Дмитриевым. Едут на полуторке и молчат.
Крепкий орешек этот Смоленск, заговорил вдруг комэск. А наш генерал упрямо требует разведывать его каждый день. Что-то надо придумать
А я придумал, командир! Поверь, я задание выполню! Каким образом, елки-моталки? На бреющем, черт бы их побрал, озорно сказал Попов.
Ты что, с ума спятил? Тебя не только зениткипехотинцы палкой сшибут. Запрещаю
А я попробую, командир. Будь что будет, где наша не пропадала!
Ну ладно, только я ничего не слышал, и ты мне ничего не говорил.
Оба улыбнулись и крепко обнялись. Анатолий весело спрыгнул
с грузовичка на снег, не стал слушать доклад старшего авиамеханика о готовности самолета, на ходу крикнул: «Верю, верю, все в порядке!» и скрылся в кабине
К железнодорожному узлу Смоленска он подошел с запада, откуда фашисты меньше всего ожидали появления советского разведчика. Небо над Смоленском расчистилось, и вражеские эшелоны можно было сфотографировать с высоты шести тысяч метров. Вместо шаблонного полета на большой высоте, удобной и безопасной для фотографирования цели, он спустился до двухсот метров.
На этой высоте смелый летчик, пролетая над двумя смоленскими аэродромами, забитыми вражескими самолетами, выпустил шасси, имитируя посадку. А когда фашисты распознали его уловку и открыли ураганный огонь, было поздно. Разведчик сфотографировал все объекты, прижал машину еще ближе к земле и ушел домой. Наши «фотики» никогда раньше не видели объекты Смоленска, снятые таким крупным планом.
Одновременно с наступлением на Москву враг продолжал сжимать кольцо вокруг Ленинграда, и наш полк вел воздушную разведку войск противника, блокировавшего город на Неве. Однажды Поспелов получил приказ разведать оккупированный аэродром Гатчины. Штурман Галушка скрупулезно рассчитал маршрут и предупредил командира, что полет будет долгим, горючего едва хватит. Взяв курс на Ленинград, разведчики вскоре достигли Торжка и вдруг увидели впереди идущую по их курсу шестерку бомбардировщиков.
Фрицы! закричал штурман. «Мессершмиты-110». Сворачивай, командир!
Один момент! спокойно возразил Поспелов. А что, если рискнуть: подстроиться к ним и лететь вместе до Гатчины? Как ты думаешь, штурман?
Нас скоро опознают, командир. Накроют! вмешался стрелок, слышавший через шлемофон весь этот разговор.
Сержант Баточка, наблюдать за воздухом. строго приказал Поспелов.
Есть, товарищ командир!
И приготовь пулемет к бою!
Слушаюсь!
А Поспелов продолжал рассуждать вслух:
Я думаю так: чем «пешка» отличается от «мессера стодесятого»? У «пешки» дутикхвостовое колесоубирается, а у «мессера» нет. А размерами и конфигурацией оба самолета схожи. Те же два мотора, два киля. Издалека, в облачности, не различишь. Рискнем?
Рискнем, командир, тем более мы пойдем сзади и хвоста нашей «пешки» фрицы не увидят
Поехали! скомандовал Поспелов и прибавил газ обоим моторам.
Через минуту «пешка» пристроилась к «мессерам», и фашистские летчики приняли ее за свой бомбардировщик.
Так и летели разведчики неопознанными вплоть до Гатчины. Всю дорогу Поспелов держал пальцы на гашетке своего пулемета, готовый открыть огонь, если враги разгадают его уловку.
Но вот показалась цель разведки. Немецкие самолеты встали в круг для посадки. Их ведущий уже стал снижаться. И в этот момент Поспелов развернул «пешку» и быстро помчался над аэродромом. Штурман Галушка включил фотоаппарат, и разведчики одним заходом зафиксировали на пленку стоявшие в капонирах под маскировочными сетями вражеские самолеты. Одновременно штурман и стрелок подсчитывали на глаз количество боевой техники врага.
Поспелов тем временем бросил «пешку» в крутой крен для повторного захода. Появившись снова над капонирами, прижал самолет к земле до бреющего полета и нажал на гашетку. Не дожидаясь команды, его примеру последовали штурман и стрелок. Сверху было хорошо видно, как засуетились на земле фашистские летчики и механики, бросились бежать из капониров в землянки, но пулеметные очереди прошлись по их спинам, и черные фигуры распластались на снегу. Теперь-то гитлеровские зенитчики сообразили, что среди прилетевших на посадку бомбардировщиков один оказался краснозвездным, и открыли по нему мощный огонь. Поздно! Поспелов потянул штурвал на себя, и «пешка» быстро нырнула в облака.
Курс! потребовал командир от штурмана. Но перебил стрелок:
Можно передать по радио разведданные? спрашивал он разрешения командира.
Какие данные? Вот проявят разведфильм, и будут данные.
Но я успел сосчитать все самолеты! докладывал стрелок.
И сколько же?
Тридцать два, товарищ командир, и один неисправный, без мотора.
Ну, ты считал в четыре глаза, вмешался штурманя насчитал всего двадцать восемь бомбардировщиков.
Не сходится цифирь-то, упрекал Поспелов, но вот что. Передай на базу: задание выполнили, обнаружили около тридцати самолетов. Матчасть в порядке. Возвращаемся домой.
Есть передать! обрадованно воскликнул стрелок-радист.
Да, если бы знать, что ждет впереди!
Три богатырялетчик Поспелов, штурман Галушка и стрелок Баточка благополучно прилетели на базу. Они презирали смерть и не знали, что она близка. Вскоре летчики не вернулись из очередного полета над фашистским тылом! Память о них осталась в наших сердцах, все годы войны их боевые подвиги вдохновляли новые экипажи разведчиков.
ПРЕДАННЫЕ ДО КОНЦА
Незадолго до своего последнего вылета стрелок-радист комсомолец Баточка подал заявление о приеме в партию. «Хочу идти в бой коммунистом!» писал он в своем заявлении.
Так он ответил на призыв партии к фронтовикам встать в ее ряды, храбро и самоотверженно сражаться с врагом. Как-то во время беседы политрук нашей эскадрильи Пронькин сказал, что этот призыв обращен ко всем воинам, находящимся в действующей армии.
Иван Иванович имел в виду и насстарших механиков и мотористов. Он пояснил, что фронтовикам, отличившимся в сражениях Великой Отечественной, предоставляются льготы при вступлении в партию: сокращается кандидатский стаж. Заканчивая беседу, Пронькин сказал, что в жестокой борьбе с фашизмом все специалисты нужны Родинеи механики, и радисты, и саперы, и врачи.
После беседы политрука мы как-то по-новому стали смотреть на свою военную профессию. Раньше нам казалось, что призыв партии «Идти в бой коммунистом!» нас не касается. Ведь в бой мы не ходили, пулеметных амбразур телами не закрывали, даже не имели возможность встретиться лицом к лицу с ненавистным врагом. Проза всегда трудных, порой очень тяжелых, физически изнурительных военных днейвот наш удел. Выходит, мы ошибались. Своей добротной и безотказной службой, как говорил политрук, мы заслуживаем право стать коммунистами.
Об этом я думал, когда вернулся с беседы политрука. Сосредоточиться мешали разговоры товарищей и раздававшиеся время от времени взрывы смеха после чьей-то удачной шутки. Я невольно прислушался к разговору.
Видели, ребята, на аэродром села девятка английских «харрикейнов»? говорил мой механик Григорьев. Горбатые, как старухи! Я сам видел, как механики садились на хвост «харрикейнам» и сидели там, пока они рулили
Зачем? Захотели прокатиться на лошадях?
Да нет, говорят, что эти машины с растопыренными ногами легко капотируют. Вот механики и сидят на хвосте, чтобы истребитель не перевернулся
Не может быть! А еще в песне поется: «Англичанин-мудрец изобрел за машиной машину»
То песня, продолжал Григорьев. Рассказывают, что один летчик вырулил на старт, забыл, что у него на хвосте сидит механик, дал газ и взлетел
Ну и ну! Механикукрышка?
Нет, летчик уже при взлете почувствовал тяжесть на ручке руля высоты, догадался и быстро приземлился. Механик отделался испугом да обморозил руки
Шарлатан тот летчик! начались комментарии. Англичане тоже хорошипоставляют нам такой самолет!
После критики «харрикейнов» разговор сам собой перебросился на американскую авиационную технику. Наш полк получил на опробование двухмоторный бомбардировщик «бостон». Для дальней разведки он годился, поскольку имел солидный радиус действия. Механикам нравилось, как ровно работают его моторы. Однако шасси у самолета оказалось слабым. Дважды во время посадки на грунтовых аэродромах оно ломалось. Кто-то из механиков заметил:
А союзники, видно, сдержат слово, откроют скоро второй фронт. Иначе они не прислали бы нам свою технику.
Держи карман шире! Уверен, союзники будут тянуть со вторым фронтом и ждать, пока мы и немцы обескровим друг другавозразил другой.
Звучавшие по радио сводки Совинформбюро о «планомерном» отступлении не содержали чего-либо утешительного. Острый на язык старший механик Владимир Соколов ехидничал.
Мы кто? спрашивал он ребят. Мы драповцы. Боюсь, придет срок, и нам придется драпать на Восток.
А чему нас учили? продолжал Владимир. Будем бить врага на его территории. Что в песнях пели? Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. А отдали уже Прибалтику, Белоруссию, уже немец под Москвой.
Тут кто-то просчитался, вмешался в разговор веснушчатый рыжеволосый Володька Майстров. Я думаю, наш Генеральный штаб. Надо было не ждать, когда немец ударит первым, а опередить его. Долбануть его хорошенько, когда он стянул войска к нашим границам.
Ты скажешь, долбануть первыми! прервал его механик-ленинградец Щербаков. Нас тогда на весь мир объявили бы агрессорами. Ведь за границей все годы советской власти кричали, что большевикиварвары, агрессоры, хотят завоевать весь мир. А поскольку Гитлер напал первым, никуда не денешьсяон агрессор. Англии, Франции теперь не увернуться от союза с нами. Они должны стать либо на сторону агрессора, то есть Гитлера, либо на сторону жертвыиначе говоря, на нашу сторону.
Так и получилось. Как они не хотели союза с нами! А Сталин их перехитрил, выждал момент, и создалась Антигитлеровская коалиция.
А по мне, так надо было раньше объявить мобилизацию, заметил Майстров. Мы собрали бы всю мощь Красной Армии на границе, и фашисты разбили бы об нее свой лоб.
Вот это глупость! воскликнул Соколов. Вся наша армия могла оказаться в окружении, разгромлена. Чем тогда мы защищали бы Москву? А впрочем, не знаю, как все случилось. Могу только гадать, что и почему.
Этот разговор, я знал, будет продолжаться до полуночи, пока кто-нибудь из любителей поспать не крикнет: «Кончай травить, братцы. Дайте сон доглядеть!» После этого спорщики перейдут на шепот и проговорят еще час до прихода дневального, который выключит свет.
Я не стал ждать, чем кончится этот разговор, вышел перед сном подышать воздухом. Мысли продолжали крутиться вокруг беседы политрука, размышлений товарищей о ходе войны, о смысле жизни, о судьбе нашего поколения.
Конечно же, мы мечтали о мирных профессиях, интересовались кто техникой, кто искусством. Про свои увлечения я исчерпывающе узнал из школьной характеристики, которую мне выдали для поступления в военное училище. Все в ней было верно: не отдавал себя целиком учебе, увлекался волейболом, школьным джаз-оркестром, фотоделом, стихами, выпускал стенгазету. Словом, разбрасывался. Меня поразило, что учитель историион же директор школы Кожевниковзнал про меня все.
Одного, однако, не учел учитель истории. Меня сильно увлекал кинематограф. Новые фильмы я смотрел в первый день их выхода на экран, занимая, как король, всегда одно и то же кресло в бывшем московском кинотеатре ЦПКО имени Горького, что находился у Крымского моста. При кинотеатре работала служба заказа билетов по телефону. Причем заказ принимался и на определенное кресло. Кинотеатр славился также отличным джаз-оркестром, который начинал играть в фойе за полчаса до начала вечерних сеансов. Перед премьерой музыкального фильма оркестр исполнял его мелодии.
Я играл на баяне по самоучителю, усвоил азы нотной грамоты. Впрочем, ноты легко прочитать, если уже слышал мелодию. И так же легко спеть:
Тучи над городом встали,
В воздухе пахнет грозой
На следующий день я насвистывал и напевал в школе новый мотив. Друзья-мальчишки завидовали. Девчонки убеждали, будто у меня отличный слух и мне следует учиться в консерватории. Я снисходительно слушал девчонок, в душе радовался похвалам, но В детстве я переболел корью с осложнением на среднее ухо. Пенициллина тогда не существовало, и врачи проткнули мне барабанную перепонку. Мой брат, тоже переболевший корью, подвергся более сложной операции. Теперь есть антибиотики, и такие болезни считаются пустяковыми. Но тогда я ошибочно считал, что лишен идеального слуха, необходимого музыканту, и решил поступать в Институт кинематографии. Война перечеркнула мои мечты и мечты моих товарищей.
Все мы были призваны в армию. Все мы пошли на фронт воевать с нацистами. Из ровесников Октября и из тех, кто был лет на пять помоложе, состоял преимущественно наш полк.
Мы не знали старой жизни, при которой родились и жили наши родители, но, по их рассказам, она была жестокой, бесправной и беспросветной. Мы читали щемящие душу стихи об «убогой и обильной» Руси, мысленно боролись вместе с Дубровским против помещичьего произвола, возмущались «салтыковщиной» и «Человеком в футляре», после недолгих размышлений целиком отдавали свое сердце «Оводу» и Павке Корчагину, самым справедливым и смелым из наших литературных героев.
Нас не надо было убеждать в правом деле Советской власти речами и философскими трактатами. Наши родители вышли из рабочих и крестьян. Иные, полуграмотные, как, например, мой отец, командовали производством и, случалось, умирали, надорвавшись на стройке, завещая, чтобы мы доучились, стали инженерами и учеными, образованными людьми.
Наша школа четко давала нам понять, что хорошо, а что плохо. Причем всеи жизнь с ее прошлым и настоящим, и человеческие помыслы, и черты характерарисовалось двумя красками: белой и черной. Никаких полутонов и компромиссов. Мы знали наизусть и полностью разделяли проникновенные и глубоко выстраданные мысли Николая Островского о том, что «жизнь человеку дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Но как прожить? Отдать жизнь «самому прекрасному в миреборьбе за освобождение человечества».
Сначала я хотел написать эту фразу почти без изменения в своем заявлении о приеме в партию и отнести его политруку. Но потом подумал: при чем тут освобождение человечества, когда сейчас на карту поставлена судьба Родины? Не годится
Мне вспомнились размышления А. П. Чехова о смысле жизни. Он призывал прожить ее «бодро, осмысленно, красиво». «Сейчас, когда враг у стен Москвы?» думал я и отверг Чехова. В то время я увлекался Горьким, и его рассуждения о том, что человек испытывает истинное счастье, когда «живет и работает для других», казались мне прекрасными, полностью отвечавшими моим убеждениям.
Когда политрук Пронькин прочитал эти слова в моем заявлении (разумеется, без ссылки на источник), он снял фуражку, почесал затылок и сказал:
Красиво! Ребята написали о том же, только попроще. А в общем- то, правильно
Спустя три месяца нас приняли в партию.
За двадцать с лишним лет Советской власти выросло совершенно новое поколение молодых людей, до конца преданных делу социализма. Святая святых этого поколения был девиз: без колебания, если нужно, пожертвовать жизнью ради счастья и свободы своего народа. А если кто-то и чувствовал минутную слабость, то умел ее подавить, собрать в кулак свою волю, и мы не замечали этой слабости. Мужество и отвага опытных разведчиков вдохновляли «новичков», вселяли в них уверенность, и смелыми разведчиками становились даже те, кто побаивался неба и не доверял грозному оружиюсложному по тем временам двухмоторному скоростному бомбардировщику.
Из безусых молоденьких сержантов и лейтенантов вырастали бесстрашные авиаторы. Так в нашем полку «закалялась сталь». В авиации, как всюду в армии, действовали воинские уставы, жизнь определялась строгой дисциплиной. Однако воспитание молодых авиаторов строилось чаще на доверии и уважении и гораздо реже на неизбежных выговорах за допущенные проступки.
Я перебираю сейчас в памяти все нашумевшие полковые ЧП и вспомнил лишь один случай, который закончился самым суровым наказаниемштрафной ротой. Впрочем, и это чрезвычайное происшествие с человеком случилось не в воздухе, во время разведки, а на земле и в очень обыденной обстановке.
Стрелок-радист нашей эскадрильи здорово повздорил с начпродом авиагарнизона, решил доказать ему «правду-матку» кулаками. Короче, стрелок-сержант ударил офицера. ЧП случилось на полевом аэродроме, отрезанном от баз снабжения в суровую зиму 42-го года, когда были перебои с доставкой продовольствия. Трудно приходилось летчикам, которые и в нормальной обстановке, при хорошем питании жаловались на отсутствие аппетитатак изматывались во время высотного полета с кислородной маской. Дело дошло до того, что даже летному составу стали давать в столовой только манную кашу, приготовленную на воде. Отвечал за это не кто иной, как начпрод. Рачительностью он не отличался, зато был нечист на руку. Это стало известно в гарнизоне.