Мрачноватая история, проговорил я, глядя в открытое море. Оно было пустынным, совсем не таким, как под Керчью. Лишь далеко в стороне, у причалов морского порта, стояли немногочисленные немецкие катера, скорее моторные лодки, а также несколько кораблей, брошенных русскими при бегстве во время январского штурма. Пустынной была и набережнаяпочти никого, кроме нас, только военные патрули и укрытые маскировочными сетками расчеты зенитных орудий, грозно уставивших ввысь стволы, темневшие на фоне вечернего неба.
Но назидательная, сказал Грубер. Мне порой кажется, что русские бьют все рекорды по проценту людей, ненавидящих свою страну. И этим рейх умело пользуется. Смердяковтакой союзник, которому поистине нет цены. И которого мало где найдешь в таком количестве.
Я не спешил соглашаться.
Коллаборанты есть везде. Во Франции их больше.
Тут имеется множество качественно иных коллаборантов, совсем не похожих на французов или, скажем, голландцев. Французский коллаборационизм зачастую трудно отделить от повседневной практичности. Иногда перед нами предательство, но чаще всего лишь факт, что жизнь продолжается. Надо печь хлеб, обеспечивать насущные нужды, предоставлять работу и минимум развлечений. Короче, делать так, чтобы работали театры, рестораны, кафе, магазины. Для получения разрешения на это вовсе не требуется предавать соотечественников. Война проиграна, но Францию никто не уничтожает. Более того, она наш союзник.
Но Россию, как я понимаю, тоже не уничтожают.
Мы дошли до края набережной. Дальше на довольно большом пространстве расстилался галечный пляж, отделенный от городских построек пробегавшей чуть выше железной дорогой. Грубер остановился и, насупившись, заложил руки за спину. Расположившиеся неподалеку зенитчики с любопытством поглядывали на двух нетрезвых господ, одного в офицерском мундире, другого в летнем штатском пиджаке. Если бы они еще догадывались, о чем мы говорим
Не лукавьте, Флавио. России больше не будет. И те, что по-настоящему служат нам, не могут о том не догадываться. Тем более что война продолжается и каждый день гибнут тысячи их соотечественников. Очень часто на их же глазах. Нередко от их собственных рук. Нет, это совсем другое. Душевная болезнь.
Я ответил не сразу.
А разве нельзя сказать, что это наследие кошмарной русской революции, кровавой гражданской войны и раскола, поразившего русское общество? Массовые убийства, взаимная ненависть, сведение счетов. Множество обиженных и озлобленных людей, лишенных коммунистами элементарных человеческих прав.
Можно. Но ведь и гражданская война порождена, на мой взгляд, всё тем же Смердяковым в соавторстве с Иваном Карамазовым. На лице Грубера мелькнула его обычная ироническая улыбка. Никак не объяснить всего нерешенностью аграрного, рабочего, национального или даже еврейского вопроса. Здесь иноененависть к самим себе в сочетании с искренней верой, что лично ты всё же лучше других и можешь, убив ближнего или, например, разрушив свою страну, сделать мир счастливее и богаче. Отсюда большевизмя имею в виду ранний, нынешний декларирует свой патриотизм. Отсюда неуклюжая национальная, а на деле антинациональная политика. Отсюда красный террор.
Разве Смердяков и Иван стремились сделать мир счастливее и богаче?
Верное замечание. Но Смердяковэто, так сказать, безыдейная форма болезни. Идейная описана в другом романе, «Бесах». Не читали?
Нет.
Любопытнейшая вещь. Вернетесь в Италию, займитесь на досуге, местами скучно, но постепенно втянетесь. Детектив à la russe. Большевики оценили Достоевского по заслугам. Было время, его хотели изъять из публичных библиотек. О существовании «Бесов» вспоминать не принято до сих пор, иначе возникнет вопрос: почему сочинения контрреволюционера не запрещены вообще, а тех, кто занимается их изучением, поголовно не расстреляют?
Нельзя отрицать, что беседы с Грубером бывали порой в высшей степени познавательны. Мне было бы интересно узнать его мнение о психологическом состоянии Германии. Но я не стал его спрашивать о подобных вещах.
Между тем зондерфюрер продолжил, задумчиво глядя на волны, неторопливо набегавшие на кромку лежавшего под нами пляжа.
Впрочем, какая разница, запрещен, разрешен Время Достоевских прошло. Вы ведь обратили вниманиея сказал: России больше не будет.
Он смотрел на меня в ожидании ответа. Мне показалось, я смогу помочь ему точнее выразить мысль.
Я понимаю вас, Клаус. Небольшое преувеличение с целью сделать суждение острее и отчетливее.
Зондерфюрер поводил головой из стороны в сторону, словно бы ворот давил ему на шею.
Никакого преувеличения, Флавио, ответил он строго. России действительно не будет. Никогда. Ее не должно быть. Она не нужна Европе. Грубер сделал паузу и расстегнул воротник. Если бы вы знали, какие сейчас разрабатываются планы по сокращению народонаселения на Востоке, поощрению германской колонизации и окончательному вытеснению монгольских русских орд с Европейского континента Он опять посмотрел на меня, будто бы опасаясь, что я заподозрю его в этнографическом невежестве. Только не подумайте, ради Бога, что я считаю русских азиатами. Я не настолько глуп, я изучал славянскую филологию, неоднократно бывал в Ленинграде, имел друзей среди русских научных работникови не могу обманывать себя. Но во имя блага европейской цивилизации, в голосе его зазвучало странное вдохновение, столь далекое от привычной иронии, во имя счастья всего человечества их превратят в азиатов. Загонят в Сибирь. А всех, кого сочтут нужным оставить заставят трудиться на нас. Иного они не заслуживают. Вы ведь сами могли убедитьсяприличных людей в этой стране не осталось. Ее сожрал Смердяков. Ненавижу
Он скривился и неожиданно всхлипнул, беспомощно, почти по-детски. Похоже, что мы оба сильно перебрали. Но произнесенные слова не стали от этого менее убедительны. Я действительно поверил, что России больше не будет, пусть я и не считал, что ее быть не должно.
Мы еще долго стояли на берегу, жадно вдыхая прохладный вечерний воздух. Ветер с моря приносил облегчение. Уходить не хотелосьнапротив, хотелось остаться. Остаться и всматриваться в безмолвную даль, полыхавшую в лучах предзакатного солнца, багровым диском повисшего за спиной.
Но солнце в считаные минуты погасло. На море, на пляж, на притихший испуганный город легла непроглядная ночь.
Город славыКрасноармеец Аверин. Род. 1923
Вторая половина мая 1942 года, седьмой месяц обороны Севастополя
Моря в этот день я так и не увидел. Прибыли мы ночью, грузились вечером, я оказался в трюме, и говорили, оно даже хорошо: если потопят, так сразу ко дну, мучиться не придется. Я сразу понял, что это ерунда.
На причале мы ждали с утра, но скучали не очень сильно. Пока сидели, наслушались всякой музыкинашей и американской. Утесов, Шульженко, Лещенко, антифашист Марек Вебер. Я давно уже столько всего не слышал, у нас в запасном полку совсем другой был джазв исполнении сержанта Рябчикова и лейтенанта Кривогузова. А тут радио играло почти непрерывнотак, видно, у моряков было принято, чтоб работалось веселее, что ли. Работы у них и впрямь было невпроворот, грузили боеприпасы, поднимали кранами огромные ящики. Любопытно было бы поближе подойти, посмотретьно зачем у людей под ногами вертеться, когда они делом заняты, да и не разрешил бы никто.
Сидели мы под деревянным настилом. С одной стороны возвышался борт здоровенного транспорта, с другой подступала бетонная стенка. Потому ничего и не было видно, в смысле не было видно моря. Только слышноволны плещут, чайки кричат, пароходы гудят иногда. Обидно, конечно, но я рассудил, что еще нагляжусь, коль пришлось оказаться на юге. И вновь изумился тому, сколько людей и оружия идет у нас против немцев. И если такая силища у нас, то какая ж она у них, если нам теперь снова так худо приходится?
А потом, ближе к вечеру, тоже по радио, хор краснофлотцев грянул: «Наверх вы, товарищи, все по местам» Торжественно грянул, грознои началась погрузка личного состава. Застучали по сходням сапоги, потащили пулеметы, противотанковые ружья Наша маршевая рота со Старовольским тоже подтянулась, стали ждать своей очереди. Разномастных маршевиков вроде нас грузили позже, сначалабоезапас и укомплектованные подразделения.
Однако продолжалась погрузка недолго. Едва краснофлотцы пропели: «Прощайте, товарищи, с богом, ура! Кипящее море под нами»как начался беспорядок. Раньше бы сказали «буза»вроде той, что случилась в кавэскадроне из кинофильма братьев Васильевых «Чапаев». У нас кавэскадрона, разумеется, не было, но буза получилась не хуже.
Устроили ее кавказцы, целый батальон, а то и больше. Они тоже были маршевиками, но выглядели вполне строевой частью, всё, что положено, у них имелоськомандиры, политруки, комиссар. И они-то как раз отказались грузиться, стали кричать, что никуда не поедут. Я и не думал, что такое бывает, не гражданская ведь война. Оказалось, бывает. Мне даже жутко сделалосьстоят на пристани сотни людей, в гимнастерках, ремнях, полной выкладке, и орут во всю глотку: «Зачем нам ваш Севастополь, тут оставаться будем, родной Кавказ защищать!» Некоторые подходили и к нам: «На убой посылают Всё равно Севастополю крышка», но это уже вполголоса, чтобы не услышали посторонние.
Начальники их растерялись. Комиссар с политруками просто встали в стороне, словно бы их тут не было. Некоторые командиры из младших бузили вместе со всеми и от имени красноармейцев говорили с капитаном корабля и начальником причала. Больше всех выступал молодой лейтенант, чем-то похожий на нашего Старовольского, тоже, видать, с незаконченным высшим. «Это, говорил он, неправильно, нерационально. Немцы захватили Керчь, скоро переправятся на Таманский полуостров, оттуда придут на Кавказкто защитит наши дома, нашу землю, наших матерей, наших жен? В Севастополе очень много войск, целый флот ему помогает, это неприступный черноморский бастион» Вот и пойми, что у них на уме: одни кричат «все равно крышка», другие«неприступный бастион». И так продолжалось полчаса, а может быть, и больше. Мы сидели рядом, видели. Рябчиков, тот только головой моталво дают, елдаши! а Старовольский молчал, курил папироски, и вид у него был совсем нехороший. Ребята тоже помалкивали, ну и я молчал вместе с ними.
Как появились особисты, никто не заметил. Прикатили на «Виллисе» и двух грузовиках. Выскочили, рассредоточились, в руках на изготовку ППШ. Быстро и ловко оттеснили кавказцев от прочихи кавказцы сразу затихли. И тогда из «Виллиса» вышел главный, по виду тоже кавказец, лет сорока пяти. Высокий, в ремнях, лицо черное, мятое. Прошел мимо нас, глянул мелькомзапавшие глаза горели, как два уголька. И от взгляда его стало жутко, хоть бояться нам было нечего, мы ведь в бузе не участвовали.
Остановился неподалеку, рядом встали два автоматчика. И все замерли, безоружные, вооруженные, армейские и флотские, не издавая ни звука. Только чайки кричали изредка да билось в причалы море.
Нехорошо, сказал кавказец, медленно подбирая слова. Очень нехорошо, товарищи Родина доверила вам оружие. Доверила честь защищать город славы нашего народа. А вы не оправдали доверия.
Стало еще тише, хотя тише, казалось, и быть не могло. Вскинув голову в фуражке с синим верхом, кавказец резко спросил:
Кто не хочет в Крым? Пусть выйдет из строя. Он не поедет.
И сразу же взгляды устремились на лейтенанта, похожего на нашего Старовольского. Тот сделался бледнее смерти, было видно, как не хочется ему выходить. Но он вышел. Особист прокричал ему что-то на своем языке. Тот ответил. Кавказец опять закричал, громче прежнего, и тот ему снова ответилхоть и без крика, но так, чтобы слышали и поняли всеесли, конечно, знали язык. Особист покачал головой и что-то пробормотал. Потом спросил опять:
Кто еще не хочет?
Медленно, с опаской вышел невысокий сержант, за ним, уже быстрее, сразу четверо красноармейцев. Особист-кавказец кивнул автоматчикам, и те стремительно завернули лейтенанту с сержантом руки за спину. Стали хватать и других, но кавказец распорядился:
Остальных оставить, не будем ослаблять боеспособность подразделения.
А потом лейтенанта с сержантом отвели к бетонной стенке, и кавказец, не сходя с места, отчетливо произнес:
По шкурникам, трусам и паникерам
У сержанта и лейтенанта распахнулись от ужаса рты. Я невольно зажмурил глаза, и, уверен, не я один. Так вот оно как бывает
Пауза тянулась вечностьпока всё тот же голос не сказал: «Отставить. Увести подлецов».
Лейтенанта и сержанта, подталкивая прикладами, загнали в кузов грузовика. Держа под прицелом, посадили на голые доски. Закрыли задний борт, щелкнули железными крюками. Теперь виднелись лишь две головы, но глядели оба, лейтенант и сержант, не на своих сослуживцев, а в сторону. Возможно, и вовсе никуда не глядели.
Кавказец обвел всех взглядом, нас зачем-то тоже, и усталым голосом спросил:
Ну, кто еще не хочет защищать Севастополь?
Потом, обернувшись к капитану корабля и начальнику причала, бросил:
Инцидент исчерпан. Продолжайте погрузку.
И только после этого обратился к комбату, ротным, комиссару и политрукам кавказцев, которые вытянулись перед ним в струнку, бледные, как тот лейтенант.
А вам должно быть стыдно, товарищи. С такими вы должны справляться сами. А то как дети малые, без госбезопасности шагу ступить не можем.
Что они ответили, я не услышал. Снова ожил репродуктор, и хор Александрова, размеренно и твердо, как бы вбивая сваи в мерзлый грунт, запел о священной войне. Грузовики и «Виллис» укатили, причал пришел в движение, кавказцы гуськом побежали по трапам. Мимо нас провели под конвоем безоружных и распоясанных красноармейцевтех, что сдуру пошли за лейтенантом. Вскоре погрузились и мы.
* * *
В трюме мне сначала показалось темно, однако со временем глаз привыкхоть и тусклые, но лампочки там имелись. Я и представить себе не мог раньше, что бывают на кораблях такие огромные помещения, похожие на заводской цех. Тут находилось множество разных ящиковсо снарядами, патронами, провиантом, здоровые бочки с горючим и смазкой, и даже стояли лошади, жевали, уткнувшись в кормушки, сено.
Наша рота разделилась, мы с младшим лейтенантом Старовольским устроились в свободном уголке, стараясь ни с кем не смешиваться, чтоб чужие не поперли наши вещи. Вокруг звучала негромкая и нерусская речь. Приглядевшись, я увидел всё тех же кавказцев, серых, прибитых, напуганных. Порой по трюму пробегали занятые своим морским делом матросы. Зная об инциденте, смотрели на кавказцев исподлобья. За компаниюи на нас.
Да, Багратионов среди них маловато, сказал Старовольский. Скорее печально сказал, чем с издевкой. С непонятной, но очевидной тоскою в глазах. Сержант Рябчиков понял его по-своему, если вообще что-то понял. Но с готовностью подтвердил:
Это точно, немного. И добавил:Может, закурите? Я как раз цигарку скрутил.
Давайте, проговорил Старовольский.
Нам самим было муторно смотреть на кавказцев, а вот Рябчиков в очередной раз рассмешил, даром что было совсем не до смеха. Уж он-то у нас точно Багратионом не был, и все, кто пришел из запасного, знали, что на этот раз он просто не смог отвертеться от фронтапо тревоге подняли весь полк, не разбирая, кто там учил, а кого учили. И зря Рябчиков столько месяцев рвал задницу и прыгал на задних лапкахвоевать поехали почти в полном составе, и большинство командиров, особенно молодых, были этому скорее рады. Правда, на Кавказе наш полк разделили, почти всех отправили под Ростов, и лишь одну маршевую роту, то есть нашу, в Новороссийский порт, для переброски под Севастополь. Сначала в пути поговаривали, будто мы следуем на Крымский фронт, только пока мы ехали, его не стало, целого фронта, навернулся за несколько дней.
А вы правда из Киева, товарищ младший лейтенант? поинтересовался Рябчиков.
Да.
Я там был. Перед войною. Красивый город. Правда?
Правда.
Старовольский появился у нас совсем недавно, прямо перед отправлением. Его выпустили из размещенного в Сибири Белоцерковского пехотного училища и поставили на наш взвод. А поскольку командиров не хватало, приказали до прибытия в Севастополь командовать маршевой ротой и сдать ее тамошнему начальству. Правда, рота в пути поуменьшилась, кто-то отстал, кто-то и вовсе дал деру. Меня деревенские ребята тоже подговаривали уйти, прямо как сегодняшние кавказцы. Зачем, говорили, ехать на убой, всё равно войне кранты, зимой вон тоже думалигерманцу крышка, а теперь он снова лезет и ничто его не берет. Скоро усатый с ним замирится, да только тем, кто поляжет, это по херу будет. Тоже, выходит, были не Ермоловы. Что сталось с ними потом? Может, тоже как тех кавказцев?