Я отнесу ваши вещи на вокзал, продолжил ефрейтор. В ответ на мой протест прозвучало:Приказ господина капитана.
Капитану я возражать не стал. В военной обстановке с военными лучше не спорить, им виднее.
Я легко соскочил с подножки и с удовольствием ощутил себя на твердой, пусть и вражеской земле. Полагаю, мой вид для здешних мест был довольно экстравагантен. Чего стоил один тропический шлем, на фоне которого фотоаппарат и пара свисавших с плеч кожаных сумок смотрелись вполне ординарно. Солдат с моим саквояжем в руке уверенно направился через рельсы в сторону сгоревшего строения. Потом мы пошли вдоль путей и разбросанных по соседству невзрачных беленых домов с невысокими изгородями, отделявшими их и примыкавшие к ним огороды от пыльного подобия улицы. Поскольку мой вагон был предпоследним, расстояние до вокзала оказалось порядочным, и я по достоинству оценил заботу неизвестного мне капитана.
Станция выглядела большой и оживленной. С гудками и пыхтением маневрировали паровозы, раздавался, неясно откуда, собачий лай, поспешно двигались группы людей с чемоданами и узлами. Вдоль товарных составов стояли русские полицейские с белыми нарукавными повязками, озабоченно сновали солдаты в зеленовато-серой (или серовато-зеленой) униформе. Сам вокзал представлял собой одноэтажное обшарпанное здание, возле которого возвышалась водокачка красного кирпича и ряд пирамидальных тополей. Мне еще предстояло убедиться, что обшарпанный вид самых разнообразных строений представляет характерную черту этой новой для меня страны.
Разрешите доложить, господин капитан, обратился мой Вергилий к невысокому румяному человеку в фуражке. Господин итальянский корреспондент прибыл. В целости и сохранности.
Немец приветливо улыбнулся и протянул мне руку.
Капитан Рудольф Хербст, рота пропаганды. Быть в наше время в подобном месте в целости и сохранностинемалое достижение, вы в этом скоро убедитесь. Мне поручено ввести вас в курс дела и оказать содействие на первых порах, пока не приедет Грубер.
Не спрашивая, кто такой Грубер, я ответил капитану улыбкой и привычно назвал себя:
Флавио Росси. Фронтовой корреспондент газеты
Эти слова, уже произносившиеся мною в Абиссинии, Испании, Албании, а теперь вот здесь, всегда нравились мне своей лаконичностью, сопряженной с неким суровым и даже величественным смыслом. Я не был уверен, что название моей газеты известно германскому офицеру, но при случае мог легко доказать, что она является не последним из изданий моей фашистской родины. Капитан Хербст его знал.
Впервые в России, господин Росси? осведомился он, открывая серебряный портсигар.
Я развел руками, заметив, что всё бывает впервые, даже первая любовь. Мне было интересно, пошутит ли он насчет моей фамилии или удержится от каламбура, которым меня донимали редакторы, испанские националисты и немцы из «Кондора». Хербст не удержался.
Стало быть, Росси? произнес он, задумчиво извлекая сигарету и протягивая мне портсигар. Могу предположить, что, когда вы пишете о русских, вы не называете их красными.
Мой ответ был давней заготовкой.
Разумеется. Профессиональная привычкаизбегать повторов.
Я тоже против подобных квазиметафор. Надо называть вещи своими именами, чтоб впоследствии не случалось недоразумений. Но начальство считает иначе. Разрешите пригласить вас отобедать в нашей офицерской компании.
Я был не против и в сопровождении приветливого капитана и ефрейтора стал подниматься по вокзальным ступеням. Как раз в этот момент мимо повели очередную толпу мужчин и женщин, порою очень молодых, почти детей, с чемоданами и узлами. Они были бы похожи на обычных пассажиров пригородных поездов, если бы не сопровождавшие их серо-зеленые солдаты и полицейские с повязками. Я не удержался от вопроса:
Кто эти люди?
Направляются в Германию. Трудиться ради победы нашего оружия. Великогерманская империя освобождает их от большевистского ига и вправе ожидать от них известной благодарности.
Ответ капитана Хербста, вопреки недавнему заявлению не назвавшего вещи своими именами, не исчерпал моего любопытства. Я задал новый вопрос:
Они едут добровольно?
Хербст пожал плечами, было видно, что подобные зрелища давно ему наскучили.
Более или менее. Кто в этом мире любит трудиться? Только люди творческих профессий вроде нас с вами, да и то не всегда.
Он улыбнулся вновь, но я, сам не знаю почему, не унимался, хотя ефрейтор уже давно держал передо мной распахнутую дверь. Возможно, в меня вселился дух противоречия, что порой случается с младшими партнерами по тому или иному предприятию. В нашем случае с младшим, пусть и не по возрасту, союзником.
Похоже, менее, заметил я. Хербст не смутился.
Возможно, но обратите вниманиеони довольно спокойны. В целом, это стадо. Человеческое стадо. Помните, в доисторическую эпоху?
Что-то припоминаю, ответил я, хотя подобное сравнение не показалось мне корректным. Но не стоило поспешно судить о том, о чем не имеешь ни малейшего представления. Тем более что на сей раз капитан сказал то, что думал на самом деле.
Мы вошли в здание вокзала и направились в буфет, где был накрыт стол для нас и двух товарищей Хербста. Он был совсем неплох, даже изыскан, и наличие консервовотличных французских сардин в оливковом маслескорее шло ему на пользу, не говоря о двух бутылках отличного мозельского, пусть я и не поклонник немецких вин. Ефрейтор с парой других солдат, вероятно, сопровождавших моих сотрапезников, сидел за несколько столиков от нас, утоляя голод примерно тем же, что и мы, и запивая съеденное пивом. Больше в буфете не было никого. Атмосферу мирного застолья прекрасно дополняла лившаяся из граммофона французская мелодия, почти заглушавшая репродуктор за окном, который попеременно транслировал военные марши и новости на немецком и на русском языках.
Пропаганда не должна прерываться ни на час, заметил по этому поводу капитан, но мыслящим людям ее слушать не обязательно. Мы с господином Росси ее создаем. Ваше здоровье!
Ваше здоровье! отозвался я. Однако после долгого пути мне хотелось бы услышать последние новости.
Могу дать собственную версию, усмехнулся молодой лейтенант, кажется артиллерист, сидевший слева от меня. «Доблестные германские войска и их союзники теснят большевиков по всему фронту. Новые славные победы немецкого, итальянского, румынского, венгерского, словацкого, хорватского, финского оружия. Население радостно приветствует своих освободителей».
Не факт, возразил старший лейтенант, сидевший справа. Последнее время на фронте затишье.
Жалко, не в тылу, хмыкнул Хербст. Вы слышали, наш итальянский друг буквально проскочил под носом у диверсантов? А следующий поезднет. Между прочим, есть жертвы.
Жертвы, к сожалению, есть всегда, сказал молодой лейтенант. Но, даст Бог, мы переживем всё это и
Его высказывание было прервано неожиданно раздавшимися криками за окном. Грохнул выстрел, другой, третий. Мы поспешили на крыльцо. Офицеры на ходу доставали пистолеты. Я пожалел, что легкомысленно оставил личное оружие в саквояже. К нам подбежал рослый унтерфельдфебель.
Что тут у вас? резко спросил его старший лейтенант, по всей видимости отвечавший за погрузку трудового контингента.
Бежал какой-то мальчишка. Проскочил под вагоном и дал деру.
И что? Я слышал выстрелы.
Не попали. Лицо унтерфельдфебеля выразило раскаяние в проступке подчиненных.
Кто стрелял? Разберитесь и старший лейтенант задумался, и накажите. Понятно?
Слушаюсь.
И не нарядом по кухне. Знаю я вас.
Было видно, что старший лейтенант серьезно раздосадован. Хербст попытался его утешить.
Должно быть, солдатам не очень по душе стрелять в безоружных. Их можно понять.
Может, оно и так. Но если солдат стреляет, он должен бить без промаха. Во всяком случае, немецкий солдат.
Для него обед был безнадежно испорчен, и вскоре он нас покинул. Молодой лейтенант, напротив, был настроен оптимистически, и после того, как с мозельским было покончено, его стараниями на нашем столе (состав с отправляемыми в Германию работниками к тому времени убыл) появилась третья бутылка, кажется бургундского. Мы пили за победу, Германию, Италию и даже за Абиссинию, за отсутствовавших дам, за Милан, Берлин и Кобленц.
* * *
Вечером мы переместились в жилище Хербста (теперь ефрейтор нес не только мой саквояж, но также фотоаппарат, сумки и тропический шлем). Проворный лейтенант вновь обеспечил нас вином, а домохозяйка, у которой квартировал Хербст, привлекательная русская дама еще не средних лет, горячей пищей, совершенно необходимой при интенсивном потреблении спиртного.
Вы неплохо устроились, позавидовал лейтенант.
Аннапрекрасная хозяйка, но поверьте, ничего более, отмахнулся пропагандист. У нее своя жизнь, у меня своя.
Тогда я бы попробовал установить с ней более тесный контакт, если вы не возражаете, конечно, воодушевился лейтенант. У меня есть кой-какие французские вещицы, духи, чулки, конфеты.
С моей стороны никаких возражений, но, боюсь, полковник Хаген будет иного мнения.
Лейтенант печально вздохнул.
Такова военная жизнь. Иерархия, субординация. Даже тогда, когда речь идет о любви.
Такова всякая жизнь. Особенно если речь идет о любви, наставительно ответил Хербст. В правильно организованном обществе это дополнительный стимул для карьеры и служебного роста. Так что предлагаю выпить и не грустить по столь мелкому поводу.
Фрау Анна, полагаю, не единственная женщина в этом городе? заметил я.
Хербст тоскливо поморщился.
Что вы называете городом, дружище? Жалкий городишко, хоть тут и обитает полсотни тысяч жителей. Это Россия, иной масштаб, а ко всему невероятная тяга аборигенов к перемещению в пространстве. Найти в такой дыре подходящую женщину не проще, чем в какой-нибудь альпийской деревушке. Всё достойное внимания сразу же после школы норовит упорхнуть в Киев, Днепропетровск, Одессу. А то и прямиком в Москву и Петербург. Я торчу тут почти два месяца, и мне приходится пробавляться черт знает чем. Или дешевыми шлюхами, прости господи, или вчерашними школьницами.
Разве школьницыэто плохо? удивился лейтенант.
Вы еще молоды и не умеете ценить опыт. К тому же не воображайте, будто школьницы так и кинутся в ваши объятия. Среди них хватает идейных, впору организовывать «Сталинский союз русских девушек». Чин-чин.
На этом наш разговор о женщинах кончился. Началось обсуждение военных вопросов, и вскоре молодой лейтенант уснул. А Хербст, открыв новую бутылку, излагал свое видение положения на фронте:
Тебе страшно повезло, старина, что ты оказался здесь именно сейчас. Ты ведь не против, если я буду на «ты», мы все-таки достаточно выпили вместе. Затишье скоро кончится. Скажу честно и не для печати: эта кампания будет решающей. Мы выдержали первую русскую зиму и должны избежать второй. Разумеется, если надо, выдержим и вторую, но лучше обойтись без излишеств. Не знаю, что решат наши стратеги, но главное теперь, я так думаю, и думаю, что я прав, окончательное завоевание русского юга. Перерезать Волгу, выйти на Кавказ. Ну и овладеть Крымом, этой чертовой занозой, засевшей в брюхе наших армий. Ты ведь, я слышал, направляешься туда, к Манштейну? Имей в видукак человек южный, ты можешь не заметить, но для русских это крайний юг. Он был для них курортом, не для всех, разумеется, а для членов партии, правительства и прочих евреев. Так что желаю тебе приятного отдыха.
Спасибо, ответил я, и мы вновь осушили бокалы, принадлежавшие то ли Хербсту, то ли фрау Анне. Испытывая приятное головокружение, я добрел до туалета, где пробыл довольно долго. По возвращении меня потянуло на интервью. В состоянии опьянения это бывает со мною редко, но в известных обстоятельствах случается и такое.
Ты позволишь вопрос? спросил я Хербста. Чисто формальный, однако с расчетом на искренний ответ: за что воюешь лично ты, помимо империи, чести, славы?
Тот не смутился и даже не стал напоминать, что, строго говоря, не воюет, а служит в роте пропаганды. Ответ прозвучал торжественно и вместе с тем доверительно.
Видишь ли, Флавио, начал он. У меня личный счет к социалистам и евреям, настоящий личный счет, а не дешевый мелкобуржуазный антисемитизм. Мой отец, между прочим, барон, погиб во Фландрии в самом конце войны. Мне было тогда восемь лет, но я хорошо помню Берлин в восемнадцатом и девятнадцатом. Мне казалось, что все они чуть ли не радуются его гибели. Понимаешь?
О да, ответил я, вспомнив вдруг, как с позиций на Изонцо возвращались фронтовики, измученные и недоумевавшие, отчего им никто не рад, и как позднее моя мать ругалась по поводу тысяч безработных, заполонивших город после демобилизации.
Кстати, ты фашист? неожиданно спросил Хербст.
Видишь ли, Рудольф, начал я, как всякий честный итальянец
Вот это оставь для других. Я спрашиваю о твоих личных убеждениях. Я, например, был воспитан в ненависти к самому слову «социалист» и долго колебался, прежде чем вступить в партию, в названии которой содержится слово «социалистическая». Но потом я понял, что это значитбыть национал-социалистом. Так кто же ты, Флавио Росси?
Фашист, ответил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза.
Он пристально поглядел на меня и уверенно поднял бокал.
Чин-чин!
Мы снова чокнулись и, вконец обессиленные, завалились спать. Вытянувшись на раскладной походной койке, заботливо поставленной для меня Вергилием-ефрейтором, я забылся тяжелым сном. Мой первый день в России подошел к концу.
А на следующий день появился Грубер, мой настоящий Вергилий.
Скифская степьКурт Цольнер
Конец апреля10 мая 1942 года
На следующий день по прибытии я в полной выкладкеранец, шинельная скатка, подсумки, противогаз, куча всякой всячины, понавешанной и понатыканной там и сям, в цепи из сотни человек штурмовал какой-то пригорок в нескольких километрах от нашего лагеря. Мы занялись этим приятным делом сразу же после двухчасовой пробежки, прерывавшейся по ходу упражнениями вроде отжиманий от земли или попеременного поднимания товарища на спине, и конца нашему штурму не предвиделось. Надежно замаскированные на пригорке пулеметы поливали окрестности, так сказать, свинцовым дождем, солнце палило вполне по-летнему, и мы, извиваясь, ползли в пока еще зеленой траве, совсем не такой, как в прошлом году, когда мы вторглись в Россию, ведь тогда был уже разгар лета, а сейчас всего лишь весна, наша первая весна в этой злосчастной стране. Последняя ли, и если последняя, то в каком смысле?
Нашему броску на полигон предшествовало утреннее построение. Когда отзвучал Хоэнфридбергский марш, начальник лагеря, майор Бандтке, поздравил нас с началом нового этапа нашей военной биографии и объяснил, в чем состоят наши задачи. Он был краток, откровенен и по-своему красноречив.
Своим зимним наступлением, сказал он, прокашлявшись и скептически оглядев серо-зеленые ряды новобранцев и вчерашних отпускников, русские создали нам множество трудностей, но теперь, воспользовавшись передышкой, мы можем переломить ситуацию. Скоро будут нанесены удары невиданной мощи, и оборона русских где-нибудь да рухнет, после чего красная империя окончательно испустит дух. Не все доживут до великого дня, жертвы будут немалыми. А потому покуда есть время, вы должны учиться побеждать, то есть действовать так, чтобы мертвым оказался враг, а не вы. Пока есть времяучиться, учиться каждый день, учиться каждый час. Скоро времени не будети тогда вы пожалеете о том, чего не успели усвоить. Если успеете. Среди вас нет полных новичков в военном деле, среди вас хватает фронтовиков, но и им есть чему поучиться.
Так что теперь мы учились. Солнце стояло в зените, и было яснообеда нам не видать. Сукно мундиров пропиталось по́том. Стук пулеметов почти не прекращался, а когда он всё же ненадолго затихал, раздавались голоса наших наставников, лагерных унтерофицеров и фельдфебелей: «Жопы не поднимать Готовьте гранаты Вперед» Пролетавшие в раскаленном воздухе пули сшибали листья с деревьев на краю полигона.
Господи, сколько же можно, пробормотал ползший рядом со мной и Дидье новобранец.
Заткнись и делай, что сказано, отрезал Дидье, вытягивая из-за пояса «толкушку», русские перерывов на обед устраивать не станут. Они вообще могут месяцами ничего не есть.
Разве что мясо молодых и неопытных бойцов германских вооруженных сил, которые не хотели учиться в тренировочном лагере, поддакнул я.