Дот - Акимов Игорь Алексеевич

Игорь Алексеевич АкимовДот

1

Пограничников было семнадцать. Политрук привел их на этот пригорок около восьми утра, чтобы сделать последнее и самое целесообразное из всего, что они могли: перекрыть шоссе. У них было два ручных пулемета, да еще у сержанта Тимофея Егорова снайперская токаревская самозарядка; у десятерыхтрехлинейки, по одной-две обоймы на каждую, а троеи вовсе с пустыми руками, вот так получилось. Но политрук видел их в бою, да и потом они не отстали, хотя и могли: пока пробирались через лесостановился за деревоми тебя уже нет. Куда делась винтовкаразве теперь вспомнишь? Без оружия они чувствовали себя нелепо, и чтобы компенсировать свою неполноценность, долбили саперными лопатками окаменевшую, пересохшую глину с необычным усердием. «Так не пойдет,  сказал им политрук.  Какой от вас прок, если вы будете просто прятаться от пуль?» И он пристроил двоих вторыми номерами к пулеметчикам, а третьему сказал: будешь при мне вестовым. Это успокоило всех. Безоружные оказались в привычной ситуации, а у остальных камень с души свалился: теперь никто не ждал, когда кого-то из них убьет, чтобы воспользоваться освободившейся винтовкой.

Если хоть однажды побывал в бою

Представить это нельзя. Потому что бойэто встреча лицом к лицу с твоей судьбою. Как представить свою судьбу?.. Сколько ни представляйвсе равно окажется иначе. Ты ждешь ее, ждешьи вдруг она является, слепая,  оказывается, она слепая!  и эта слепая ведет за собой смерть. А смерти все равнокого и сколько косить. Коситгде укажут.

Бой бесцеремонно вытаскивает наружу твою душу, как в судный час, и тогда от нее ты такое о себе узнаешь Как было бы просто, кабы не было души! Умкак послушная собака: что тебе надото исполнит; что б ты ни сделалпоймет; любое действие твое оправдает; иначекак жить? Но душе не прикажешь. У неесвоя жизнь, своя цель: она ищет дорогу к Господу. Ты для неевсего лишь временный партнер, вернеевременное средство передвижения, ведь она сидит у тебя на закорках. Она хочет жить с тобой в мире, она подсказывает тебе путь, да вот беда: этот путь всегда непрост, а если честноон самый трудный, для уманемыслимый. Потому что ум ищет комфорт, ищетгде бы полегче, а то и вовсе без усилий, по течению. Оно и понятно: чем больше у тела сил, тем больше у ума власти. Тем проще ему заглушить голос души. Но в бою, особеннов самом первом бою, даже раньшеперед боем,  страх парализует ум, он умолкает, и вот тогда тогда, уже никем не заглушаемая, душа показывает тебе, кто ты на самом деле есть. Как в зеркале. И этот образкак мераостанется с тобой на всю последующую жизнь. Если такая тебе отпущена.

Когда попадаешь под бомбежку (в особенностипод первую, ведь под второй ты уже знаешь, что ее возможно пережить), и бомбы падают не где-то, а вокруг и возле, и земля под тобой ходуном ходит, дрожит, как живая, и рваные ошметки ее тела летят в тебя, чтобы тебя прикрыть, да только куда ей!  земля не может, не успевает, беспомощная перед вездесущей сталью,  это уже великая школа самопознания.

Когда сидишь в окопчике, а на тебя танки надвигаются, тупые, стремительные, а у тебя только винтарь, им разве что краску с брони сбивать, и как представишь, как эти гусеницы тебя размажут, расчавят Да если и схоронишься в своей норке, зажмешься на дне, и водитель решит, что ты уже духовно убит, а потому не стоишь затраты драгоценных в бою секундвсе равно пехота добьет. Вон их сколько напирает! Даже если все патроны изведешь, положишь троих, ну, пятерых (коли повезет),  что это изменит? Ведь уцелевшие приметили тебя, видели, как ты в них палил,  не пощадят. И все, чем ты жил (сейчас уже и не вспомнишь, чем именно, но это была жизнь, твоя единственная жизнь, другой не будет) потеряет смысл, потому что тебя не станет. Были не стало. Стерли. Как жить потом, если все же уцелеешь?..

Но самое страшноев атаку идти. Знаешь, что выживет один из десяти, можетодин из ста, можетникто не вернется, все так и останутся гнить в этом поле; знаешьно поднимаешься и идешь. Каждая складка земли, каждая кочка, воронка, каждая промоина обещает тебе жизнь; пусть не целую жизнь, пусть совсем небольшой ее кусочек. Вжаться, переждатьа там поглядим Нет!  все так устроено, что поднимаешься и идешь, других вариантов тебе не оставили. Так устроено, что шанс на жизньтолько там, впереди, во вражеском окопе. И ты бежишь, ползешь, хоронишься, вжимаясь в землю, а пули долбят ее то слева, то справа, порошат в глаза, и сердце переворачивается от каждого удара, но все так устроено, что ты опять поднимаешься и бежишь навстречу вспышкам, навстречу пулям, зная, что каждаяв тебя, каждаяв тебя

Если хоть однажды побывал в боюты уже другой человек. Не вчерашний. Не прежний. Другой. Бой оставляет тебя голым, свободным от условностей, которыми до сих пор жил. Впрочемэто еще нужно осмыслить, а для этого не у каждого хватит сил. Представьте: мирпрежний, правилапрежние, а тыдругой. Ты знаешь, что смертьне где-то когда-то, смертьвот она, рядом; может бытьзавтра ваше последнее свидание; значит, нужно жить так, как хочу, иначе вообще ничего не успею Но правила прежние, и все устроено так, что ты не можешь их не выполнять. И как тут быть? Как смириться с очевидной мыслью, что все предопределено, все написано наперед?..

Разумеется, ни о чем подобном политрук не думал. Хотя бы потому, что времени для этого не имел. Ни минуты. Бой начался на рассвете; теперьесли судить по солнцуеще не было и восьми. Все это время он только действовал: стрелял, старался успеть во все точки, где пограничники оказывали сопротивление (командиры погибли в первые же минуты при попытке контратаковать), говорил им какие-то слова (важны были не сами слова, а деловитость и спокойствие, которые в политруке неожиданно проявились; неожиданно даже для него, но он и об этом не думалон действовал),  и опять перебегал к очередному строению, из которого палили по врагу родные трехлинейки, безотказное и привычное оружие, на которое было бы грех жаловаться, да только за это утро пограничники успели узнать, как трехлинейка нерасторопна в современном ближнем бою. Укрываясь за бронетранспортерами, немцы почти без потерь приближались к нашим блокгаузам, и когда оставалось не больше полста шаговв дело вступали их пулеметы. Которых было столько!.. А патронов немцы не жалели. И когда белые пунктиры тянулись к тебе отовсюду, и кипела на не слежавшихся брустверах земля, и бревна топорщились колкой щепой,  это было невыносимо.

Политруку было двадцать лет. Год назад, в эти же дни, он окончил училище в Сумах. Учиться на политрука было осознанным выбором: он имел харизму, ему нравилось работать с людьми, он никогда не уставал от разговоров с ними, и что необычайно важнос ними ему было интересно. С каждым. Возможно, в нем пока было столько энергии, что он еще не узнал, что такое настоящая усталость, когда человек зажимается, прячется в раковину; когда становится ко всему равнодушным, даже к собственным мыслям; когда необходимость общаться вызывает только раздражение: ведь при этом нужно что-то отдавать (открыть глаза, найти общий знаменатель с человекомпопытаться понять его),  а этого «что-то» как раз и нет. Где уж тут найти силы для любви, которая однабез усилиярешает все эти проблемы! Собственного опыта у политрука было не много, научить чему-то он не мог, разве что мнением поделитьсяесли этим мнением интересовались; но оказалось, что на практике это и не обязательно. Внимания к человеку было достаточно. С красноармейцами у него образовалась близость. Политрук был отделен от них, поскольку все-таки принадлежал к касте командиров, но в то же время был и как бы своим. Не для всех вместе, но для каждого в отдельностисвоим.

Оставшись единственным из командирского состава, политрук не руководил боем, хотя его этому и учили. Сейчас в этом не было нужды. Надо было продержаться до подхода своих, пограничники именно это и делали, кто как умел, и политрук делал то, что у него получалось лучше всего: снижал уровень схватки до обычной работы. Немцев было так много, что могла дрогнуть и самая стойкая душа. Тут сгодились бы какие-то особые слова, которых политрук не знал, но его выручала непосредственность и душевная простота. «Ну, ты даешь!», «Ого, сколько положил гадов! Здорово. На полигоне у тебя похуже выходило», «Как с патронами? Могу подбросить»,  эта будничность действовала безотказно. У него был наган, но подносить патроны было уже некому, поэтому он таскал сумку от противогаза с насыпанными в нее обоймами. Не было связи, но политрук об этом почти не вспоминал: свои должны вот-вот подойти, в этом он не сомневался. Он знал тех ребят; да они да что тут говорить!  ведь они были такие же, как и он. Выручат. Его мучило лишь одно: некуда эвакуировать раненых. Погреб, где хранилась прошлогодняя картошка и старшина сберегал от жары бидоны с молоком, бомба разметала в первом же налете. Других мало-мальски пригодных мест не осталось: уже через полчаса застава вела бой в окружении, и потому каждое строение стало опорным пунктом. Что и говорить, если раненые остаются на линии огня Вины политрука в этом не было, и все же он мучился этим. Он забывал о раненых лишь во время перебежек, но когда через минуту снова видел их, нужно было снова делать усилие, чтобы не показать, что ты выделяешь их, что именно ониглавная забота твоей души. Все остальное политрук принимал, как данность. Он никогда не представлял прежде, каким будет его бой, как он будет стрелять в кого-то и как будут стрелять в него. Теперь он это знал. Бой как бой. Каким, наверное, бой и должен быть. Хотя мог бы сложиться и удачней.

Он не думал о себе. Не потому, что отличался особым мужеством. Просто он был настолько занят своим делом, и каждый миг его жизни был настолько наполнен его действием, что в его сознании не осталось зазора, в который мог бы втиснуться страх. У него не было постоянного маршрутаон старался успеть туда, где погорячее. Перебегал, полз, что-то говорил, иногда стрелялесли видел немца совсем близко. Потом все исчезло. Без боли, без удара. Потом он очнулсяопять же не от боли. Осознал, что живой. Потом политрук понял, что его несути открыл глаза. Его нес на спине да это же Тимофей Егоров, догадался политрук. Лица он не видел, но другую такую же широченную спину еще поискать. Шея сержанта была мокрой от пота, и воротник потемнел; даже фуражка промокла насквозь.

 Остановись

Политрук произнес это обычно, однако себя не услышал. Слово было, но смысл не воплощался в звуки. Одно из двух, понял политрук, либо я оглох, либо онемел. Либо и то, и другое сразу. Значитодно из трех, поправил он себя.

Но Тимофей его услышал. Он остановился, взглянул через плечо в глаза политрукуи осторожно опустил его на жухлую траву, давно переставшую ждать дождя. Значитоглох

Пограничников было не много. Политрук попытался сосчитатьи не смог. Но он чувствовал, что в голове проясняется. Сознание, как накаляющийся свет, захватывало все большее пространство. На некоторых пограничниках были побуревшие от крови повязки. Политрук опять вспомнил раненых, которые уже не могли стрелять, которым оставалось только одно: терпеть. Терпетьпока подоспеют свои, и с нимиквалифицированная помощь. Он был единственный, кого вынесли из боя.

 Этовсе?..

Тимофей обвел товарищей взглядом. Кивнул.

 Что со мной?

 Контузия.  Тимофей произнес это обычно, но заметил, как политрук следит за его артикуляцией, и стал говорить раздельней, усиливая речь жестами.  По кумполу шарахнуло крепко. Но кости целы.

Только теперь политрук ощутил повязку на голове. Потрогал. Кровь успела присохнуть. Боли по-прежнему не было. Удивительно.

 Где мы?

 Еще сотни три метрови выйдем на шоссе. К сорок второму кордону.

Политрук припомнил карту. Сорок второй кордон Ах, да: там напротивсразу за шоссевысотка (политрук запамятовал ее номер, да это было и не важно), за неюпараллельно шосседлинное поле, на котором председатель колхоза собирался пересевать ячмень; потом опять лес

 Где немцы?

Тимофей пожал плечами.

 Помоги встать

Тимофей поднял его легко, даже не напрягся. Голова кружилась, передвигаться без опоры политрук пока не мог, но ноги держали. Так-то лучше.

 Пошли

Раненые остались там Эта мысль не отпускала. К счастьюи продолжения не имела: инстинкт поставил перед нею стену. Мысль билась в эту стенураненые остались там раненые остались там  и только действие могло избавить от этих тупых ударов. Нужно действоватьвот в чем избавление. Только действие может нас оправдать, думал политрук. Хотя хотя душа все равно не удовлетворится компенсацией, даже самой избыточной (это он не думалон это чувствовал; значитзнал). Умудовлетворится, а душанет. Если бы политрук хоть немного был подкован в философии, он бы отметил: вот аргумент, что душа имеет совсем иную сущность, чем тело. Она имеет иную цель, а значити мерило у нее иное. Но политрука этому не учили; дальше азов марксистско-ленинской догмы и пока еще только формирующегося здравого смысла его философия не простиралась. Еще столько удивительногоо себе и о миреему предстояло узнать! Дело за малым: нужно было выжить. Покана первый случайкак-то пережить этот день. А потомпрожить всю отмеренную ему жизнь

Лес кончился вдруг. Только что была чащанесколько шагови открылся простор. Желтый снизуи блекло-голубой, выбеленный солнцем до нестерпимой яркостиповерху. Никого. Ни своих, ни чужих. Если нападение немцевтолько провокация, они не станут углубляться в нашу территорию и здесь не появятся. Если же это война

Но где же наши? Уж им-то давно пора появиться. Может, мы с ними разминулись,  и они сейчас выбивают немцев с заставы? Но тогда бы ребята слышали звуки боя Политрук поглядел на пограничников. Нет, не похоже, чтоб они к чему-нибудь прислушивались. Значит значит, мы должны делать то, ради чего мы здесь.

Политрук кивнул в сторону пригорка, пограничники перешли булыжное шоссе и стали неспешно подниматься по глинистому склону. Теперь все они были на виду, и политрук без труда смог пересчитать их. Шестнадцать. Онсемнадцатый. Дальше думать не хотелось.

Пригорок был мало пригоден для обороны, и все же какое-то преимущество обещал. Но если придется отступать На выгоревшем плешивом поле, где ячмень не поднялся и на тридцать сантиметров, не было ни одного шанса спастись. Все просто, как в тире.

 Окапываемся здесь,  сказал политрук.  Пулеметына фланги. Ячейки копать на максимальную глубину.

Он отгонял любую мысль о том, что им предстояло. Он сделалчто мог; а теперь что?  теперь только ждать. И надеяться, что первыми появятся наши.

Первыми появились немцы.

Из-за леса, который врезался в поле языком, скрывающим овраг (политрук это помнил по карте), один за другим выползли три легких танка. Не бог весть какое чудо военной техники (плакат с рисунками, схемами и техническими данными этого танка висел в учебной комнате заставы; на рисунке «танк в разрезе» были изображены и танкисты, весьма несимпатичные, надо сказать), но это были танки. Одно словои больше ничего добавлять не надо. Чем их остановишь?.. Танки катили неспешно, как телеги по сельской улице,  не хотели отрываться от пехоты. На броне каждого лепились автоматчики. Пехота брела следом по обочинам.

Вот так начинается война.

Она еще не началась толком, а уже показала свое рутинное лицо. Ничего удивительного. По всему видатьэто не первогодки, это опытные вояки; других в авангард не пошлют. Небось, у каждого за плечамине одна кампания. Для них войначто мать родна

Это конец, понял политрук. Если б не танки!.. Если б не танкимы бы держались на этом пригорке, пока хотя бы в одной винтовке оставались патроны. Когда в тебя стреляют не без толку, а прицельно, и прятаться не за что,  не очень то полезешь. У нас был шанс. Если б не танки Политрук закрыл глаза и переждал, пока отпустит в груди. Теперь он вспомнил: ведь когда увидал пригороксразу почувствовал: не то Не так ему это представлялось. Ну что стоило поверить интуиции, поискать причину ее протеста, по сутисделать еще один шаг. Еще один шаг!  и ты бы вспомнил: танки. На этом пригорке от танков не было спасения Понятно: воинского опытануль; знания вспомнил о пригоркеи сработала банальная связка: высотапреимущество обороняющегося. Но ведь было же чувство: что-то не то Теперь очевидно, отчего это чувство возникло: пологий склон не представлял для танков ни малейшего затруднения. Что же! что помешало тебе вспомнить о них?..

Внутренний крик еще не затиха политрук уже знал ответ. Раненые. Их неведомая судьба, мысль о которой он от себя гнал,  вот что заставило его ухватиться за первую же возможность снять с души груз. Хотя бы облегчить его. Раненые. Память о них требовала от него немедленного действия. Но ведь были еще и те, кто затаился рядом с ним в окопчиках. Они понимали ситуацию не хуже, чем он. Еще не поздно пока немцы их не заметилиотползти назад, и под прикрытием пригорка, через поле, что есть духу если прямо сейчасможно успеть добраться до леса уж кто-то наверняка успеет

Политрук поглядел на пограничников. Никто не смотрел в его сторону, каждый готовился к бою. Неужели только у него такие мысли?.. Но ведь эти мыслине от страха. Ониот сознания своей ошибки. Это я, я! привел ребят сюда на смерть

Политрук поглядел на немцевдо них пока метров пятьсот; потом повернулсяи взглянул на лес за ячменным полем. Прикинул. Да, если не терять ни минутыпожалуй бы успели

Больше он не вспоминал об этом.

На внезапность рассчитывать не приходилось. Немцы, конечно же, только с виду были благодушны. Пожалуй, каждый поглядывает на лес, мимо которого они идут. Мало того, у них наверняка кромкой леса, за первыми деревьями, продвигается дозор: кому охота угодить под фланговый огонь. И пригорок они приметили. Удивительно, что никто до сих пор не взглянул на пригорок в бинокль, а то б они сразу разглядели на его лысине пунктир брустверных наростов, и уж наверняка вели бы себя иначе.