В полдень они завершили беседу и присоединились к ежедневному военному совещанию. Началось оно с опозданием, после половины первого. Присутствовали все главы генштаба, Кейтель, Йодль, Геринг, адмирал Редер и вроде бы Дёниц, Варлимонт и Цайцлер. Всех не упомнишь.
Я оставался у бункера часов до двух. Потом меня сменил коллега, я немного прогулялся, а к четырем пришел в казино. Оттуда мне было отлично видно, что совещание все еще не завершилось. Первые посетители начали выходить из кабинета только после шести часов. Некоторые из них не ушли сразу, а остались пропустить по стаканчику и перекусить. Начались обсуждения. Я быстро понял, что с самого начала все разделились на два лагеря. По одну сторону были сторонники Геринга, который считал, что нужно во что бы то ни стало сохранять завоеванные позиции и ни в коем случае нельзя отступать от Волги, «живительной артерии СССР», по его же собственным словам. По другую сторонуПаулюс и те, кто добивался, чтобы Шестая армия в кратчайшие сроки покинула свои позиции под Сталинградом. После нескольких часов напряженных споров Гитлер в конце концов переметнулся в другой лагерь и присоединился к мнению главнокомандующего люфтваффе. Геринг доказывал, что оккупация южных районов Поволжья помешает Сталину получить доступ к нефтяным запасам Каспийского моря, а значит, продолжать войну. В конце концов он убедил фюрера. Было решено, что немецкие войска не отступят ни на шаг. Оставить за собой контроль за энергетическими ресурсамиединственная возможность одержать победу.
Паулюс, выйдя из зала заседаний, ничем себя не выдал. Генерал, как всегда, был скуп на слова и жесты. Выражение лица было жестким, степенным, но не подавленным. Ни секунды не мешкая, он сел в свою машину и вернулся в ставку вермахта, расположенную недалеко от нас, в Мауэрвальдском лесу.
До падения Сталинграда нам было тяжело. С каждым днем в «Волчьем логове» нарастало напряжение. Дошло до того, что день, когда было объявлено о прекращении боев, мне даже не запомнился. Агония армии Паулюса никак не выходила из головы.
Гитлер был непроницаем. Внешне, во всяком случае. Насколько я заметил, за это время фюрер не изменил ни своего поведения, ни своих привычек. Он был все таким же уверенным в себе, скупым на откровения и волевым. Все чаще он уединялся, все больше времени проводил один в гостиной или рабочем кабинете своего бункера, но тенденция эта наметилась еще в прошлом году. Вот только в Германию он стал ездить реже.
«С наилучшими пожеланиями»
В 1942-м под Новый год я вернулся в Берлин, чтобы отпраздновать нашу с Гердой свадьбу. Глоток долгожданной радости на фоне последних дней Сталинградской битвы. Моим свидетелем был Карл Тенацек, один из представителей «молодежи» в нашем отряде, а Гельмут Беерман, который иногда имел дело с «Митропой», привез нам из Парижа обручальные кольца и фату для невесты.
От служб канцелярии вместо подарка новобрачным мы получили сорок бутылок вина. Отличная подборка вин, сделанная господином Фехнером, нашим сомелье. Этому тонкому знатоку было семьдесят шесть лет, в свое время он подбирал вина еще для императора Вильгельма II. Ради нас с Гердой он лично приехал в Потсдам, где располагались винные погреба канцелярии рейха, и привез бутылки, из которых семь датировались 1921 годом. «Это что-то особенное», заметил он. К подарку прилагалась открытка самого классического образца. Рукой шефа там было написано: «С наилучшими пожеланиями», и подписьАдольф Гитлер.
Две бутылки мы выпили сразу, остальные зарыли во дворе дома. Предосторожность, характерная для того времени, когда ценные и бьющиеся предметы зарывали, чтобы они не пострадали при бомбардировках. Мы проделали эту операцию на небольшом участке земли, примыкающем к нашей новой квартире. После свадьбы у меня появилось право на «нормальное жилье», предоставляемое канцелярией. Фридрих, полицейский, помог нам найти квартиру в Карлсхорсте, жилом квартале на востоке Берлина, между Трептовом и Лихтенбергом. Нам попалась трехкомнатная квартира, которая всех устроила. Плату в 87 рейхсмарок в месяц взяла на себя канцелярия.
Ближе к середине января мне пришлось вернуться в ставку в Восточной Пруссии. Начиная с этого периода числа все больше смешиваются в моей памяти. Гитлер почти все время был в ставке. Он никуда не выезжал, разве что совсем недалеко. Уже сейчас вспоминая, я думаю, что весь 1943-й и часть 1944 года он провел в «Волчьем логове». Уединившись в этом лесу близ Растенбурга, он жил там долгие месяцы, лишь изредка выезжая в Бергхоф, несколько раз наведавшись на Украину и уж совсем редко появляясь в берлинской канцелярии.
У нас, в бегляйткоммандо, наметилось какое-то движение. Некоторые из «стариков» выразили желание отправиться на фронт. Они хотели сражаться, показать, что тоже на что-то способны, что могут противостоять врагу вместо того, чтобы сидеть сложа руки в ставке. Гитлер их не удерживал. «А что я, по-вашему, могу сделать? повторял он. Не могу же я сказать им: нет!» По меньшей мере пятеро наших, в их числе и Бруно Геше, отправились воевать в боевые части. Трое из них вскоре были убиты, в том числе старина Рюсс.
Отто Гюнше ушел на фронт, присоединившись к войскам СС, в 1943 году. Тогда его только-только назначили на должность личного адъютанта Гитлера. И даже ему фюрер ничего не сказал. Обмолвился только фельдмаршалу ваффен СС Зеппу Дитриху, что тот забирает у него лучших людей. По прошествии нескольких месяцев Гюнше вернулся. Он был из тех, кто остался с Гитлером до самого конца.
Я не заметил ни особенной усталости, ни ухудшения физического состояния Гитлера. Хотя, что ни говори, наблюдатель я не самый лучший. Я, например, далеко не сразу заметил, что у него дрожит левая рука. Думаю, что, когда постоянно находишься с кем-то рядом, в конце концов перестаешь замечать происходящие изменения внешности. Время и тесный контакт, вне всякого сомнения, влияют на нашу способность выносить суждения.
Кухарка «неарийского происхождения»
Гитлер был вегетарианцем. Однако иногда он позволял себе не до конца соблюдать диету, которую сам же себе установил. Я лично видел, как он лакомился колбасными изделиями, а кое-кто из «стариков» рассказывал, что в недалеком прошлом он с удовольствием ел курочку. Только в самые последние годы Гитлер полностью исключил мясо из своего рациона. За столом он иногда ел отличные от всех остальных блюда, например, я как-то видел в его тарелке пшенную кашу, в то время как всем остальным подали жареную картошку.
Когда я поступил на работу в канцелярию, тамошнюю кухарку звали фрау Шарфицель. Работала она под началом интенданта Канненберга. Однажды, скорее всего весной 1943 года, ее уволили. На нее жаловался кое-кто из персонала канцелярии, обвиняя фрау Шарфицель в систематических хищениях продовольствия с кухни канцелярии. Это происходило в то время, когда людей все больше и больше начинал волновать вопрос сокращения продовольственного пайка. Разговоры все чаще крутились вокруг новых ограничений и связанных с этими мерами лишений. Я и сам, бывало, таскал кусочки нарезанного масла, которое хранилось в большой салатнице вперемешку с кубиками льда. Кстати, через некоторое время после увольнения фрау Шарфицель Гитлер решил ограничиться двумя маленькими кусочками масла на одну тарелку для одного приема пищи.
Госпожу Шарфицель сменила у плиты фрау фон Экснер: ее, австрийскую кухарку из Вены, наняли специально для того, чтобы готовить фюреру вегетарианские блюда. Однако и ей через несколько месяцев пришлось сложить свои полномочия. Служба полиции выяснила, что ее бабушкаеврейка, и, следовательно, она не подходила под нашу «арийскую гребенку». Во всяком случае, были такие разговоры.
Я знаю, что в первые месяцы моей работы в канцелярии за мной следили представители службы безопасности рейха. По крайней мере, в те четыре месяца, которые я называю «испытательным сроком». Следили ли потомдаже не знаю. Уверен только в том, что просматривали почту. Однажды пришел человек из РСД с адресованным мне конвертом. Он спросил, с чего это вдруг я получаю такие письма. Письмо было от старой приятельницы, с которой мы познакомились в лечебном центре в Баварии и с тех пор переписывались. Она была замужем за комиссаром полиции. Его перевели в Дюссельдорф. Естественно, она без колебаний использовала для своей частной переписки конверты с работы мужа, на которых без особого труда можно было различить штемпель учреждения, где он работал. Официальная печать выглядела, конечно, интригующе и вызывала вопросы.
Я был в Берлине, когда люди из гестапо арестовали «дядюшку Пауля» и отвезли его в концлагерь Заксенхаузен. Его друзья немедленно отправились к Герде, чтобы рассказать ей об обстоятельствах ареста. Она позвонила мне. Я сразу понял, к кому обратиться, и незамедлительно отправился в кабинет Карла Вольфа, очень влиятельного человека, правой руки Гиммлера. Он был на месте. Я единым духом выпалил ему, что арестованный несколько часов назад его людьми человек является одним из близких мне людей, почти членом семьи, что он совершенно никак не связан ни с какими партиями или оппозиционными организациями. Я, конечно, уточнил, что в прошлом он был связан с политикой и состоял в СПД, но сейчас все это уже не имеет никакого значения. «Готов за это ручаться, хоть руку могу положить на жаровню», сказал я. Вольф пообещал, что займется этим делом.
Через неделю «дядюшку Пауля» освободили. Дома они с женой поблагодарили меня. Я расспросил его о неделе заключения в лагере. Он ответил, что самым мерзким и неприятным для него были рубашки, которые выдавались узникам. Они были как будто из бумаги. Больше он ничего не сказал. Ни слова. Мне, во всяком случае.
Что касается лично меня, то, думаю, меня не подозревали. Во всяком случае, меня никто не беспокоил. Ни разу.
Незадолго до лета 1943 года Гитлер приехал в Бергхоф. Меня не было на том совещании. Тогда несколько человек составили Гитлеру компанию за чашечкой чаю, и в их числе Бальдур фон Ширах, гауляйтер Вены, и его жена Генриетта, дочь фотографа Генриха Гофмана. Я не знаю, о чем они разговаривали, мы между собой потом этот эпизод не обсуждали. В чем я уверен, так это в том, что Бальдур фон Ширах через некоторое время остался с Гитлером наедине на балконе, а Генриетта больше поблизости от фюрера не появлялась.
Британские бомбы, советская артиллерия
Бомбардировки становились все более интенсивными. У меня была прямая связь между канцелярией и домом, так что я мог немедленно предупредить жену в случае воздушного налета. Если мне в руки попадала военная сводка, предупреждающая об атаке, то в сравнении с сиренами городского оповещения я выигрывал от пяти до десяти минут. Герда, в свою очередь, предупреждала живущую по соседству семью с четырьмя детьми. Для этого ей достаточно было просто нажать на кнопку, установленную в гостиной Германом Грецем, техником Почтовой службы. Электрический провод, соединяющий две наших квартиры, передавал им сигнал тревоги. И они вместе отправлялись в одно из построенных неподалеку бомбоубежищ.
В ставках в Восточной Пруссии и на Украине до нас очень быстро доходила информация о намерениях британских летчиков. Мы получали радиосообщения, в которых говорилось, является Берлин целью очередного воздушного налета или нет. Сведения эти поступали от сотрудников немецких спецслужб, у которых были свои люди в Великобритании.
В сентябре 1943 года я сопровождал Гитлера в ставку соединения армейских частей на юге Украины, в 250 км к югу от Харькова. Путь мы проделали на самолете. Гитлеру было необходимо встретиться с генералом Эрихом фон Манштейном и обсудить с ним ситуацию, которая на этой части фронта становилась все более критической. Жили мы в казарме советских летчиков. Спали на брошенных на пол матрасах. Для этого времени года было удивительно холодно.
Гитлер хотел провести там пять дней. Однако улетел вечером третьего дня, под угрозой обстрела советской артиллерии, которая стремительно приближалась. Я впервые так близко слышал шум войны. Гитлер вылетел в направлении «Волчьего логова», а нам с товарищем из отряда, Паулем Хольцем, был дан приказ провести еще одну ночь в ставке в Запорожье. Нам вменялось в обязанность проследить за тем, чтобы ни фюрер, ни кто-нибудь из членов его генштаба ничего не забыли в спешке. Тогда Гитлер ступил на советскую землю в последний раз.
Озабоченный состоянием на Восточном фронте, фюрер несколько раз ненадолго приезжал в Берлин. В конце 1943 года, когда по той или иной причине он снова оказался в столице, я сопроводил к нему в канцелярию режиссера Лени Рифеншталь. Она пришла с твердым намерением встретиться с ним. В тот момент трое ее коллег беспрерывно снимали все закоулки канцелярии. Она пришла в бежевом костюме, без шляпки. Я проводил ее до крыла, где жили адъютанты, в кабинет Шауба. Он сказал ей со своим сильным баварским акцентом: «А, ты снова пришла просить денег?» Она улыбнулась. Потом присела и прождала добрых полчаса, прежде чем уйти, так и не встретившись с фюрером. Он не принял ее. Не знаю почему, но на двести процентов уверен, что он был в канцелярии, у себя в апартаментах, всего в нескольких метрах от комнаты, где мы находились.
Рождество прошло относительно спокойно. Я работал на коммутаторе в канцелярии, а Гитлер, должно быть, был в «Волчьем логове». Однажды вечером, нас было то ли двое, то ли трое, мы сидели без дела. Телефонных звонков почти не было, по данным военных сводок в ближайшие несколько часов воздушных налетов на Берлин не предвиделось. Мы начали дурачиться, играть с телефонными линиями.
Нашли в телефонном справочнике женщину с фамилией Хайлиг («святая») и мужчину с фамилией Абенд («вечер»). Оборудование позволяло нам соединять кого угодно с кем угодно, вне зависимости от того, где территориально располагались абоненты. С четвертой попытки нам удалось их соединить. «Здравствуйте, у аппарата Хайлиг». «Здравствуйте, говорит Абенд, что вам угодно?» Наушники позволяли нам слышать весь разговор, не будучи замеченными. Через некоторое время эти двое решили встретиться. Господин Абенд обещал прийти с небольшим запасом продовольствия, который регулярно высылал ему живущий во Франции брат. У фрау Хайлиг, судя по всему, было что-то припасено, она пообещала приготовить кекс. Нас эта «телефонная встреча» очень позабавила.
Ева Браункатоличка
Через несколько недель я вернулся в ставку близ Растенбурга. Но ненадолго. В начале 1944 года было принято решение срочно передислоцировать штаб-квартиру фюрера в Берхтесгаден, в Бергхоф. В то время я все чаще видел в небе эскадрильи союзников, пролетавшие над нашими позициями. И хотя «Волчье логово» ни разу не становилось целью воздушного налета, теперь полностью исключить такую возможность было нельзя. Стало быть, возникла срочная необходимость укрепить постройки в ставке. Гитлер уехал из Восточной Пруссии на своем поезде, в сопровождении всего генштаба, и до середины июля пробыл в Бергхофе.
В общей сложности в альпийском шале близ Оберзальцберга он провел больше полутора месяцев. В это время было тихо и относительно спокойно. Гитлер принимал у себя много гостей. Геббельс, Геринг, Шпеервсе к нему туда приезжали. Совещаний становилось все больше, а гости, что официальные, что нет, приходили один за другим, особенно поначалу. Днем на террасах Бергхофа часто играли дети, близкие друзья Евы и Гитлера отдыхали в шезлонгах, беспечно греясь на солнышке.
Перед прибытием в Берхтесгаден поезд сделал остановку в Мюнхене. Думаю, что именно в связи с этим я сопровождал Гитлера во время визита в архитектурное бюро Герди Трооста.
Он хотел посмотреть, как идут подготовительные работы к выставке, которую бюро устраивало по заказу фюрера. Пока они вдвоем прохаживались среди макетов, я смиренно ждал в приемной. Разговорился с девушкой-гардеробщицей. Почти перед нашим уходом она сказала, что после работы не отказалась бы выпить со мной по стаканчику. От ее предложения я отказался, мотивировав свой отказ тем, что я на службе, а нынешний вечер фюрер намеревается провести в компании своих старых соратников по партии. Она тут же погрустнела, насупилась. Как раз в этот момент мимо проходил Гитлер. Удивившись, он спросил у нее, что ее так расстроило. «Я хотела прогуляться с ним», ответила она, указывая на меня пальцем. Гитлер тут же закричал: «Геше! Геше!», тот незамедлительно появился. «Этот человек свободен», объявил он, указав на меня взглядом. К остальным членам команды я присоединился чуть позже, после ужина, в доме, где жил Гитлер (Принцрегентплац, 16).
В первые дни в Бергхофе фюрер, видимо, был в хорошей форме. Никаких признаков неуверенности в себе или пораженческих настроений по поводу исхода войны у него не наблюдалось. Со своими гостями он много разговаривал. Приемы шли один за другим. Вскоре после выступления в Мюнхене я сопровождал его во время визита главы венгерского государства адмирала Хорти, приехавшего в Берхтесгаден. Встреча проходила с глазу на глаз в замке Клессхайм. Сквозь закрытую дверь отчетливо слышался иногда повышающийся голос Гитлера. Он вышел первым. Лицо его при этом ничего хорошего не выражало. На следующий день после той встречи при закрытых дверях немецкие войска вошли в Венгрию.
Вечером фюрер произнес речь перед своими фельдмаршалами. По моим воспоминаниям, там собралось около двух сотен военных старших чинов, созванных к фюреру в Оберзальцберг, в большой замок рядом с Бергхофом, Платтерхоф. Канцлер был мрачен. Суровый тон, слова, да и сама манера сокрушенно обращаться к публике произвели на меня большое впечатление. Иногда казалось, что у него на глазах слезы. Он говорил о фронтах, о Восточном и также о Западном, который должен был вот-вот открыться.
За то время, что я провел в Бергхофе, я узнал, что Ева Браун была католичкой, как и я. Мы никогда об этом не разговаривали, однако я знал, что иногда она наведывается в церковь в Берхтесгадене. Я тоже время от времени там бывал в компании Карла Вайхельта или Карла Тенацека, двух моих приятелей из бегляйткоммандо, с нейникогда. Всего в ближайшем окружении Гитлера было не более трех или четырех человек, посещающих мессу. Я, хотя и был верующим, не всегда носил с собой четки. А Гитлер, хотя и исповедовал католическую веру, в церкви бывал только по официальным поводам.
В шале, за исключением военных совещаний, на которых обсуждался ход кампании, дни протекали по графику, неизменному в Бергхофе уже четыре года, с момента моего поступления на работу в канцелярию. Не ранний завтрак, прогулка по окрестностям, обязательный чай, демонстрация фильма или киножурнала и посиделки допоздна у знаменитого камина, до трех-четырех часов утра. Ничего не изменилось. В разговорах с близкими многое обсуждали, но все так же не касались вопросов, связанных с политикой или ведением войны.
После высадки союзников в Нормандии Гитлер на несколько дней приехал во Францию, в Мец. Я не сопровождал его. В конце месяца на Восточном фронте началось новое масштабное наступление Красной армии. Проведя в альпийской резиденции больше четырех месяцев, Гитлер решил вернуться в ставку в Восточной Пруссии. Меня не было в Бергхофе, когда он уезжал. Тогда он был там, должно быть, в последний раз.
20 июля 1944-го
В начале лета я был в Берлине. Мы с товарищами постоянно дежурили в канцелярии. Даже если Гитлер был в отъезде, я проводил там как минимум две ночи в неделю. Как только выдавалась возможность, возвращался домой. Герда ушла с работы и полностью посвятила себя заботам о нашей дочурке Бригитте, которая родилась 11 апреля. Все эти годы моя жена проработала в Министерстве экономики, потом перешла на должность секретарши к профессору университета. На себя у нас с Гердой времени почти не оставалось.
О работе мы не разговаривали. В беседах не касались ни положения на фронтах, ни моей работы в канцелярии. Разве что слегка. Сегодня такое поведение может показаться как минимум странным, но тогда никто из членов нашей семьи об этом не заговаривал. Просто не было повода. Как, впрочем, и о страхе перед русскими солдатамиеще одна тема, которую не поднимали. Даже наш сосед, с которым мы регулярно виделись и у которого в домашней библиотеке был экземпляр книги «Майн кампф», не пытался что-то у меня выведывать.
Зато в кругу семьи мы постоянно обсуждали более общие темы, такие, как, конец войны, особенно с отцом Герды. Об этом не уставали говорить года с 1943-годумаю, именно тогда нам стало понятно, что Германия не выйдет из войны победительницей, а после Сталинграда это стало совсем очевидно.
Примерно то же самое мы говорили, собираясь узким кругом самых близких приятелей. Вспоминали потери и поражения, которым конца видно не было, потопление «Бисмарка», измены, диверсии и акты саботажа. Очень хорошо помню фотографии, которые ходили по канцелярии после высадки союзников: один из генералов вермахта, ответственный, как говорили, за оборону Шербура или еще какого-то города в этом районе, чокается, улыбаясь, с двумя солдатами британской армии. Поговаривали, что по его приказу не было сделано ни одного артиллерийского выстрела. По сведениям из тех же источников, снимки были предоставлены посольством Швеции.
20 июля на заре я выехал поездом в Берлин, проведя несколько дней в «Волчьем логове». Я явился в кабинет Отто Майснера, передал ему почту, после чего пришел домой и прилег отдохнуть на диванчик. Через некоторое время меня разбудила Герда, сказав, что меня вызывают к телефону из рейхсканцелярии и «это очень срочно». Я взял трубку. Голос на том конце провода потребовал, чтобы я срочно вернулся. Я едва успел спросить, что происходит. «Ничего, явиться немедленно, понятно?» Я на ходу оделся и впрыгнул в приехавшую за мной машину.
Меня высадили перед входом в канцелярию. Было около полудня. На улице полно солдат. Когда я вошел внутрь, меня в буквальном смысле слова захватила царившая вокруг сутолока. Персонал, охранники, полицейскиевсе носились кто куда, по этажам, по парку. В комнатах фюрера толпились люди из бегляйткоммандо. Также там были солдаты Отто Эрнста Ремера, «батальон охраны». Насколько я смог понять, они готовились бежать как можно скорее к дому Геббельса, который находился здесь же, совсем рядом, недалеко от Бранденбургских ворот. Кто-то из них сказал, что нужна помощь на коммутаторе. Там уже работали люди. Я проверил, все линии работали отлично. Они вкратце рассказали мне, что сами знали о покушении. Гитлер был жив, и только что они устанавливали соединение между Геббельсом и «Волчьим логовом». Полчаса спустя из канцелярии ушли последние люди Ремера. В восемь я сел в почтовый поезд, ежедневно курсировавший между Берлином и «Волчьим логовом».
В ставку я приехал примерно в семь утра. Оказавшись за заградительной проволокой, удивился, насколько там было спокойно. Как будто ничего и не случилось. Ребята пересказали, что произошло накануне: бомба в дорожной сумке, взрыв, убитые и раненые и визит Муссолини, который состоялся днем, несмотря ни на что и по намеченному графику. Не прошло и четырех часов с момента взрыва, как все уже вернулось на круги своя. Телефонные звонки поступали беспрепятственно, дневное совещание было объявлено в обычном порядке. Повседневная жизнь в ставке вернулась в свое русло. А что касается расследования, осмотра и мер безопасности, то этим занимались сотрудники службы безопасности. Не мы.
Чуть позже мне рассказал свою версию случившегося Артур Адам, телохранитель, мой приятель и телефонист вермахта в ставке фюрера. В деревянном здании, где проходило совещание, он тогда был на телефоне. Он сказал, что все сразу заподозрили Штауффенберга. По его словам, положив бомбу под большой деревянный стол, стоящий посреди комнаты, Штауффенберг почти тотчас же покинул собравшихся и спросил у Адама, где машина, которую он заказывал. Машины еще не было. Тогда Штауффенберг вышел из здания и ушел. Точно в этот момент, как утверждал Адам, генерал Рудольф Шмундт, армейский адъютант Гитлера, передвинул сумку Штауффенберга, потому что она ему мешала. Несколькими секундами спустя дверь и окна комнаты выбило взрывом. Адам, как он говорил, сразу закричал: «Это Штауффенберг, точно он! Смотрите, его фуражка так и висит на вешалке!»
После покушения наше подразделение не получило каких-либо особых указаний. Я не осведомлен об усилении мер безопасности по отношению к фюреру, разве что сотрудники РСД обыскивали всех подряд. Потом, да и то только в Берлине, при входе на территорию канцелярии установили металлоискатель.
Гитлер получил легкие ранения. Они, безусловно, давали о себе знать, но вида он не показывал. Через некоторое время визиты в ставку возобновились. К Гитлеру приезжал Геббельс, потянулись вереницей многочисленные гауляйтеры и партийные руководители.
Рабочий день становился все длиннее. Обстановка накалялась, чему способствовала угрожающе ухудшавшаяся ситуация на фронтах. Сигналы воздушной тревоги раздавались все чаще и чаще. Каждый раз, когда объявляли тревогу, мы укрывались в построенном лишь прошлой весной бункере. Бункер фюрера был составлен из бетонных блоков, толщина стен достигала нескольких метров. Укрепили даже телефонный узел.
При мне велись споры. Как-то после покушения я стоял на посту возле здания, где находились Гитлер и фельдмаршал Вильгельм Кейтель. Окно было открыто. Я почти все слышал. Между ними возник оживленный спор по поводу ситуации на Северном фронте, в частности у границы с Финляндией. Германская армия несла там тяжелые потери. Мощность немецкого огня не смогла противостоять Красной армии. Насколько я понял, в порт Ревеля (Таллин) было доставлено около трехсот единиц артиллерийских орудий. Однако никто их не выгрузил, вероятно из-за нехватки информации. Кейтель защищался, пытаясь прикрыть действия своих подчиненных и найти объяснения. Гитлер нервничал и давал выход своему гневу. Он говорил громко, раздраженно: «Почему не дошла информация? Как такое вообще возможно? Информация есть, но она не доходит! Зачем отдавать приказы, если никто о них не знает! То, что произошло, провал, и в ответе за это я! А потери? Вдовы и сиротыим будет за что меня ненавидеть!»
Не знаю, какие отношения связывали Гитлера и Кейтеля, не знаю, какие у него были отношения с другими высокопоставленными офицерами вермахта. Об этом, вероятно, знали камердинеры и адъютанты, а я не был настолько близок к персоне фюрера. Зато один случай показал, что Гитлер очень высоко ценил генерала Фердинанда Шёрнера, сурового и властного человека, отличившегося в боях.
Как-то ко мне подошел с папкой для документов Альберт Борман, в папке были бумаги на подпись фюреру. Я возвращался из пресс-центра Отто Дитриха с последними телеграммами. В комнату вошел Гитлер. Борман повернулся к нему, поприветствовал и завел беседу в шутливом тоне. Он заявил Гитлеру, что мне бы очень хотелось взять отпуск на несколько дней и съездить на родину, в Верхнюю Силезию. Гитлер ответил, что я волен уехать, уточнив, однако, что «если об этом прознает Шёрнер, мое разрешение не будет иметь смысла». Уже после войны, во время моего плена в СССР, один из высокопоставленных советских военных говорил мне, что для того, чтобы переломить ситуацию в свою пользу, Гитлеру нужна была бы добрая дюжина Шёрнеров.
В сентябре Гитлер заболел. Сильнейшая желтуха буквально приковала его к постели. Несколько дней он не выходил из небольшой спаленки своего бункера, не мог принимать участия в военных совещаниях. Он поднялся на ноги и снова стал присутствовать на ежедневных заседаниях генштаба, но приходил в себя еще две недели. На лице его читались усталость и изнурение. Тяжелый период, критический для Гитлера. Новости с фронтов с каждым днем становились все более катастрофичными.
В эти напряженные дни Гитлер решил уволить двоих врачей, которые наблюдали его в течение долгих лет, Карла Брандта и Ганса Карла фон Хассельбаха. Их заменил подполковник Людвиг Штумпфеггер, один из личных врачей Гиммлера. И доктор Морель оставался на месте.
В конце ноября Гитлер на личном поезде выехал из «Волчьего логова» и вернулся в столицу. В «Логово» он больше не возвращался. Войска Красной армии несколькими днями раньше вошли в Восточную Пруссию. Повсюду шли ожесточенные бои.
До столицы доехали без приключений. С моего срочного отъезда 20 июля Берлин сильно изменился, с тех пор город много бомбили.
В канцелярии мы задержались ненадолго. Фюрер принял решение перенести ставку на Восточный фронт. Готовилось наступление: операция бронетанковых войск, которая держалась в секрете и должна была проходить в районе Арденнских гор.
И снова поезд вез Гитлера и его генштаб, на этот раз в направлении Цигенберга, небольшого городка близ Бад-Наухайма, к северу от Франкфурта. К началу декабря мы уже были там. Ставка располагалась среди холмов, в лесу. Бункеры, в которых мы жили, были подземными, как это часто в то время делалось. Эту ставку назвали «Орлиное гнездо». Личный выбор фюрера, конечно же.