Когда началась война, Гоше было три года. Он гостил у своей бабки на Волге, и когда его привезли назад в Москву, отца своего, Григория Семеновича, он дома уже не застал: Григорий Семенович был призван из запаса как врач и уехал на фронт.
Мама, Вера Ивановна, подняла Гошу на рукион был в красном берете, нахлобученном на самые уши, сонный и сердитый после трудной дороги, поцеловала и сказала бабке, Софье Евграфовне:
Гошка у нас теперь единственное мужское начало в доме!
«Мужское начало» сморщило розовый мокрый нос и заревело басом.
Потом Гоша испытал все, что принес москвичам 1941 год: просыпался от пронзительного, чудовищного воя сирен воздушной тревоги, сам быстро, не хныкая, одевался и вместе с бабкой и матерью спешил в бомбоубежище.
А когда на рассвете его, сонного и теплого, выносили на руках из подвала, Гоша, проснувшись, глубоко, всей грудью, по-взрослому вбирал в себя прохладный, пахнущий гарью и все же вкусный утренний воздух и спрашивал Веру Ивановну:
Мама, Гитлер улетел?
Улетел, Гошенька!
И Вера Ивановна с тоской оглядывала золотое московское небо, такое пустое и печальное сейчас, после яростного грохота и огня, которым оно дышало ночью.
Потом Веру Ивановну с Софьей Евграфовной и Гошей эвакуировали на восток, в маленький деревянный городок, по широким улицам которого носились студеные шалые ветры. А в тихую погоду с низкого серого неба здесь валил снег такой густой, что даже на близком расстоянии встречные прохожие, разделенные этой трепещущей белой завесой, не видели друг друга. Зато здесь было тихо и спокойно, не выли сирены и по ночам светились живым человеческим уютом незатемненные окна.
В маленьком деревянном городке Гоша прожил почти три годамирно и без особых происшествий. В памяти у него от этого периода жизни остались три события: как мама упала в обморок, когда почтальон принес письмо от папы с фронта (от Григория Семеновича полгода не было никаких известий), как ему, Гоше, на елке для детей фронтовиков подарили кулек с конфетами и роскошную деревянную саблю и как соседская коза сжевала Гошин красный берет, забытый на скамейке во дворе.
В Москву Гоша вернулся только в 1944 годубывалым парнем, крепким и горластым, как молодой галчонок. С московской жизнью Гоша освоился очень быстро, как будто он никогда и не покидал большого, просторного двора, заставленного со всех четырех сторон громадными каменными коробками жилых корпусов.
Вместе с другими мальчишками Гоша кричал «ура», когда гремели залпы салютов; всегда точно знал, к какому часу в булочную должны привезти горячий хлеб, и любил прокатиться, замирая от сладкого ужаса, на трамвайной подножке.
Вера Ивановна работала в учреждении, возвращалась домой поздно и сыном занималась мало. Воспитывала его бабка, но Гоша бабкин авторитет не признавал, и между Софьей Евграфовной и внуком то и дело происходили стычки.
Не носись как угорелый по комнате!
Я не как угорелый ношусь. Я как танк ношусь!..
Прекрати! У меня от тебя в глазах мельтешит.
А вы закройте глаза.
Как ты смеешь так бабке отвечать? Вот обожди, папа приедет!.. Я все ему скажу!.. Он тебя приструнит!
Однажды, это было уже после капитуляции Германии, Вера Ивановна радостно сказала:
Ну, Гошенька, на днях к нам наш папа приедет. Я письмо получила!
А какой наш папа, мама?
Разве ты его совсем не помнишь, Гошенька?
Гоша сконфузился и засопел.
Ну, конечно, не помнишь! Ты был совсем маленьким, когда он уехал. Папа у нас хороший, Гоша Вот смотри!
Вера Ивановна достала из сумочки карточку Григория Семеновича и показала сыну.
Григорий Семенович был снят в штатском пиджаке. Улыбаясь, он смотрел на Гошу широко раскрытыми добрыми глазами. Папа был действительно хороший!
Он большой, папа, да? спросил Гоша.
Нет, Гошенька, наш папа невысокий.
Вроде меня?
Нет, конечно не вроде тебя А вообще низкого роста.
Ну, ничего, он у нас вырастет. Правда, мама?
Правда, Гоша. Только бы приехал!
Я его буду каждый день у ворот ждать Хорошо, мама?
Хорошо Только за ворота не выходить! Слышишь?
Слышу!
На следующий день с утра Гоша занял позицию у ворот дома.
Входили и выходили военные, но все они были не Гошины папы и не обращали на него никакого внимания.
Потом у ворот остановилась машина, и из нее вылез невысокий плотный генерал. На груди у него было так много орденов, что Гоша сразу же сбился со счета.
Генерал посмотрел на Гошу и вдруг улыбнулся. У Гоши забилось сердце. «Папа!»подумал он.
Генерал, звеня шпорами, быстро пошел вглубь двора.
Гоша побежал за ним.
Папа! прошептал он чуть слышно.
Генерал продолжал шагать.
Папа! уже громко крикнул Гоша.
Генерал обернулся. Гоша замер от страха.
Тебе что, мальчик?
Гоша молчал, продолжая с восторгом и обожанием глядеть на генерала.
Ну, говори же!
Вы папа? наконец, выдавил из себя мальчик.
Папа, сказал генерал и улыбнулся.
Мой?
Нет, детка, не твой! ответил генерал и, отдав Гоше честь, пошел своей дорогой.
Разочарованный, Гоша вернулся к воротам. Подошли рыжий Юрка из пятой квартиры, Степа из третьей, братья Кока и Лека из десятой. Рыжий Юрка, атаман детворы, предложил покататься на трамвае. Предложение было принято, и мальчишки побежали к остановке. Гоша, самый маленький из них, тоже побежал, придерживая спадающие помочи штанишек. Все же он отстал и не успел вскочить на площадку: трамвай уже тронулся. Гоша бросился догонять трамвай, чтобы вскочить на ходу, но вдруг чья-то сильная рука схватила его сзади за штанишки.
Гоша обернулся и увидел военного с вещевым мешком за плечами. Военный был низкого роста, с усами. На плечах его были узкие защитные фронтовые погоны.
Ты что же делаешь, чертенок? грозно сказал военный, продолжая держать Гошу за штаны.
Пусти! прошептал Гоша, пытаясь вырваться.
Нет, брат, не пущу! Ты кто такой?
Мальчик!
Вижу, что не девочка. Кто твой отец?
А тебе какое дело?
Ты, брат, со мной так не разговаривай, а то я тебя и за ухо могу Такой клоп, а уже за трамваями гоняется! Без ноги хочешь остаться? Ты где живешь?
В этом доме живу!
Оч-чень хорошо! Мне тоже в этот дом надо!.. Вот я тебя сейчас отведу к твоей маме, все расскажу и еще прикажу высечь тебя как следует, чтобы ты даже забыл, какой он из себятрамвай! Давай лапу!
Военный крепко взял Гошу за руку, и они стали переходить улицу.
Как тебя зовут, трамвайный герой, а? спросил военный уже более мягким голосом.
Го Гоша
Гоша? А фамилия твоя как?
Винокуров.
Гошка! сказал военный и одним рывком поднял Гошу на руки. Гошка, чертенок дорогой!
Гоша увидел широко раскрытые, добрые, как на карточке, глаза и, обняв военного за шею, заплакал, уткнувшись носом в его ухо.
1945
Дружеская услуга
Ненастный осенний день. Холодный, злой ветер мечется по размокшим улицам районного городка, срывает последние, черные листья с нагих веток молодых берез.
Быстрой рысью бегут куда-то на запад рваные, набухшие тучи. Дождь то пойдет, то перестанетмелкий, нудный, будто из испорченной лейки.
На базарной площади грязь по колено, но здесь, в колхозной чайной, тепло, сухо и относительно чисто.
Румяная кокетливая гардеробщица Дуся грудным сопрано предупреждает всех входящих:
Граждане, снимайте верхнюю одежду. И обувь очищайте. У нас для этого имеется веник и персональные щепочки!
Граждане послушно сдают Дусе свои мокрые ватники, куртки, пальто и долго орудуют веником и «персональной» щепкой, счищая с сапог налипшие комья грязи. Потом, крякнув и поправив перед зеркалом волосы (а у кого их нет, то просто с душевным сокрушением погладив себя по лысине), идут в зал.
Приятно после осенней мокроты посидеть в тепле и сухости, попить чайку из пузатого белого чайника, а то и водочки попросить, закусить чем бог послал, послушать патефон, почитать газету или поговорить с хорошим человеком о жизни.
В чайной всегда полно. Подавальщицы носятся, как на роликах, но все равно не успевают подавать.
Зал басисто гудит, смеется, сыплет шуточками, гомонит. А патефон на стойке у буфетчика с хватающей за сердце красивой грустью выводит тенором:
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист
За столиком у печки сидит пожилой плотный усатый мужчина с мощными плечами, туго обтянутыми военной гимнастеркой без погон. На груди у него три медали и орден Славы. Лицо у усача красное, распаренное, подобревшее от песни. Далеко-далеко, видать, унесла она его из этого зала!
Но вот к его столику подошел худощавый цыгански смуглый низкорослый паренек в кожаной шоферской тужурке, сел на свободный стул, скользнул беглым, безразличным взглядом по мечтательному лицу усатого кавалера, и вдруг его зеленые, как у кошки, узкие глаза зажглись веселым огоньком.
Эй, друг! после некоторой паузы сказал он тенорком. Очнись, милый!
Усач вздрогнул, обернулся:
Чего тебе?
Ничего конкретного! Просто смотрю на твою усатую, довольно симпатичную физиономию и не могу вспомнить: где я ее видел? Посмотри ты на мою: может быть, ты вспомнишь?
Усач внимательно и серьезно посмотрел на улыбающееся цыганское лицо веселого паренька в кожаной тужурке.
Личность твоя мне, безусловно, тоже знакомая, сказал он с той же солидностью, только, дорогой товарищ, припомнить тебя я тоже не могу!
Интересная получается ситуация! Тогда давай заполняй анкету! Фамилия, имя, отчество?
Никитов Лука Петров, по-солдатски отрапортовал усач.
Никитов?.. Ничего мне твоя фамилия не говорит, Лука Петров. Ни синь пороху! А меня зовут Донькин Яков Нилыч!.. Тебе что-нибудь говорит эта благородная фамилия?
Донькин! Усач пожал богатырскими плечами. Вроде что и говорит, но таким, понимаешь, шепоткомничего не разберешь. Откуда родом-то сам?
Родился я на берегах Невы! с чувством продекламировал Донькин. Где, может быть, родились вы или блистали, мой приятель?
Нет, я под Суздалем блистал. Деревня Веткино, колхоз «Первенец коллективизации». Слыхал?
Нет, не слыхал. Сейчас где работаешь?
Плотничаю тут по району. Новые избы рублю в колхозах.
Понимаю!.. А я шофером работаю в леспромхозе, сто километров отсюда. Бывал у нас?
Нет, не бывал. Воевал где?
На Первом украинском. Танкист. Потом по случаю ранения генерала возил. А ты?
Первый белорусский. Сапер, труженик войны!
Где же мы с тобой встречались, труженик войны?
Не знаю, брат! Может, где и встречались! Ведь какой был коловорот! Слушай, Донькин: может, мы с тобой в одном госпитале лежали?
Они стали вспоминать госпитали, в которых лечили свои раны во время войны, но все это были разные госпитали, и в конце концов веселый Донькин не выдержал:
Предлагаю прекратить прения и потребовать половинку Для подогрева памяти!
Я уж нынче, признаться, подогревался, смущенно отозвался Никитов.
Видать, успела она остыть, твоя боевая память, сапер! сказал Донькин и ухватил пролетавшую мимо официантку за пухлый локоток. Примите заказ.
Официантка стала принимать донькинский заказ, но тут к их столику подошел громадный человечище в брезентовом, жестком, как железо, плаще, с которого на пол шумно стекала дождевая вода, и сказал сердитым басом, как из бочки:
Я тебя ищу, Донькин, а ты тут чаи гоняешь!.. На, распишись на накладной!
Он с сердцем положил на стол бумагу и химический карандаш. Донькин расписался. Никитов взглянул на его подписьзатейливую, с закорючкой, и, вдруг просияв, улыбнулся широкой, детски счастливой улыбкой.
Вспомнил я тебя, Донькин! сказал он, продолжая улыбаться. Мы с тобой на рейхстаге в Берлине вместе расписывались. Я еще тебе дружескую услугу оказал. В порядке боевого взаимодействия Помнишь?
Шофер посмотрел на плотника и тоже просиял.
Верно, закричал он, вскакивая с места, правильно! И, обращаясь к человеку в брезенте, стал торопливо объяснять:Когда Берлин взяли, многие наши ходили расписываться на ихнем рейхстаге. Я тоже отпросился у своего генерала, пошел. А ростом-то меня природа обиделасам видишь, мужичок с ноготок. «Эх, думаю, Донькин, историческая твоя подпись будет стоять ниже всех!» А тут он идет, сапер, уж расписался. «Помоги, говорю, браток, в порядке боевого взаимодействия. Дай я тебе на плечи встану».
Все уши мне сапогами оттоптал! с той же детской улыбкой сказал плотник. Зато расписался выше всех! Донькин! Скажи пожалуйста, как из головы вылетело!..
Человек в брезенте посмеялся, ушел.
А Никитов и Донькин остались и долго еще вспоминали славные майские дни и свою прихотливую солдатскую судьбу.
Потом шофер, подняв стаканчик, сказал:
Давай выпьем, сапер, за военную русскую славу, за родину, за нашу работу Тронет еще какой умник советскую нашу Россию, мы с тобой опять где надо распишемся
1946
В пиджаке
Если вы служили в армии и долго носили военную форму, то вам, наверно, знакомо странное чувство неловкости и стеснения, которое испытывает каждый военный человек, надевший после длительного перерыва штатскую одежду.
Все время хочется одернуть пиджак, как гимнастерку, и поправить пояс, существующий теперь уже только в вашем воображении. На голове, привыкшей к военной фуражке, никак не хочет нормально сидеть шляпа: она то спускается вам на уши, то, наоборот, нахально лезет на затылок.
Правда, проходит несколько дней, и вы привыкаете к штатскому платью и даже приручаете свою шляпу, хотя шляпы, как кошки, поддаются дрессировке туго.
Но первый день борьбы со своим штатским «я» всегда мучителен. Петр Николаевич Смирнов, капитан инженерных войск, недавно демобилизованный из армии, возвращаясь домой из гостей, испытывал именно это чувство смущения и неловкости: сегодня первый раз после четырех лет войны он надел штатский костюм.
Костюм был хорошийтемно-синий, в белую полоску, и сидел хорошо, и ленточки боевых орденов красиво выделялись на свежеотглаженном борту пиджака, но бывшему капитану было не по себе.
Ему неловко было потому, что шел он не один, а с девушкой, с которой познакомился в гостях и которую обязался проводить домой.
Про девушку Петр Николаевич знал лишь то, что зовут ее Наташа и что она прелестна со своими мягкими карими глазами и с нежным овалом лица.
Девушка была хорошо и со вкусом одета, в простое, но отлично сшитое яркое летнее платье с короткими рукавами, позволяющими видеть округлые загорелые руки. На ее тщательно причесанной головке красовалась кокетливая голубая шляпка, похожая на большую нарядную бабочку, присевшую отдохнуть на золотой цветок. Капитан, привыкший за время войны к общению с женщинами в галифе и в сапогах (с ними он разговаривал или как начальник, или как товарищ по оружию), решительно не знал, о чем ему говорить с этим воздушным созданием, к тому же его стеснял «необжитый» штатский костюм.
Бывший капитан ежился, передергивал плечами, вздыхал. Наконец, когда он рефлекторно попытался поправить несуществующую портупею, девушка не выдержала:
Что с вами?
Ничего А что?
Вы все время как-то жметесь. Вам что-нибудь мешает?
Петр Николаевич густо покраснел, на его загорелом лбу выступил пот.
Преодолев смущение, он ответил:
Мне просто немножко холодно!
Что вы? Такая теплынь! Я в одном платье, и то мне жарко!
А мне холодно!
Холодно? Да у вас же пот на лбу!
Это холодный пот! сказал бывший капитан, не глядя на девушку.
Разве вам со мной так страшно?
Мне не страшно Просто это такое свойство кожи.
Бедняжка! Значит, у вас больная кожа?
Да! с отчаянием сказал Петр Николаевич, чтобы прекратить разговор, грозивший завести его в такие дебри, откуда нет возврата.
Целый квартал прошли молча. «Хорошенькое у нее сложится обо мне представление! подумал Петр Николаевич. Идет рядом этакий молчаливый дядя, с больной кожей, и если говорит, то о холодном поте!.. Подходящая темка для разговора с малознакомой девушкой! Но о чем же мне с ней говорить? продолжал на ходу размышлять Петр Николаевич. О фронте? Ей будет неинтересно! О театрах?.. Я еще нигде не успел побывать! О литературе? Но я не знаю ее вкусов. Еще обидится: подумает, что я ее экзаменую Неужели же говорить о погоде?.. Начну с погоды, а там видно будет!»