ХIII
Ушел сентябрь, синий, как терн.
Октябрь пылает красный, как боярышник.
Фуражирами на ферме работают Шамиль и Колосовский. Есть такая профессия на свете. Вывозят сено из плавней.
Если звенит, тарахтит, стучит арба на всю степь, то уже так и знают девчата на ферме:
Шальной кавказец за сеном поехал!
Держа натянутые вожжи, стоя управляет в передке, дубленые пятки играют на клавишах досок, настеленных по дну арбы. Колосовский сбоку сидит, уцепившись за перекладину.
Да не гони ты так! Пожалей росинантов!
Они это любят!.. И я люблю. Люблю быструю езду!..
Не бежало чтобы, а неслось, растрясалось, летелоэто он любит. Чтобы вся так и подпрыгивала, точно вот-вот рассыплется, ребристая стоголосая его «катюша»...
Возле фермы Прися как раз выгоняет на выпас свое замызганное стадоона теперь щетинистых вепрей этих пасет, всегда голодных, грязных, худых, как гончие.
У дороги, приближаясь, белеет платок: навстречу арбе Прися выходит. Затихает тарахтенье, Шамиль, довольный эффектом, с ходу останавливает коней. Поздоровался с девушкой, посмотрел на вепрей.
Где же тут среди них Геринг?
Прися с серьезным видом указала палкой на здоровенного старого хряка, ростом выделявшегося среди других.
Вот это Геринг, а вон тот Гитлер,и указала еще на одного, тощего, горбатого, в грязной щетине.Девчата просто ненавидят его, все стены подрыл, ногами в корыто лезет.
Что ж, ариец, ему все дозволено,заметил Колосовский.
Книга какая-то была у Приси в руках. Часто видят хлопцы, как девушка пасет свое стадо, идет неторопливо по выгону, на ходу читает.
Что за книжка?спросил Богдан. И Прися, улыбнувшись, взмахнула обтрепанной книжкой:
Без конца, без начала...
Потом все смотрела своими глубокими глазами на Шамиля, который молодцевато сидел на арбе, раскуривая трубку. А когда хлопцам пора уже было уезжать, девушка сказала многозначительно:
Брат мой хочет видеть вас обоих... Ждет вас возле Круглого озерка...
Знали они это небольшое озеро, заросшее ивняком, кустами терна и боярышника. К нему и направились, оставив коней в сторонке, под копной сена. Тихонько пробирались между кустами к плесу. Круглое, как воловий глаз, уютное, интимное какое-то. Багряные листья нападали с кустов на воду и лежат неподвижно. Вода темнеет уже по-осеннему. Задумчивая, тихая. Не пробежит даже букашка по ней. Вдруг Шамиль схватил Колосовского за плечо, остановил... Двое утят выплыли на середину озера. Благородного кофейного цвета. Видны даже темные полосочки вдоль головок. Молодехонькие. Спокойно плывут, чистят перья, один даже лапкой головку почистилопрятные. Из тени выплывают на солнце. Осматриваются по сторонам. Один выпустил крылышко, блеснувшее белым пером, вытянул его, будто потягивается или пробует перед полетом. Заметили людей и не испугались, остановились, смотрят. Даже чуточку ближе подплыли, стали видны зоркие, блестящие бусинки глаз. «Ты стрелял бы? хотелось Богдану спросить у товарища.Я нет, не смог бы в такую красоту...» Чувствуется, как счастливы они в паре, как хорошо им вот так свободно и бесшумно скользить по озеру. Хлопцы боялись шевельнуться, чтобы не вспугнуть. И вдругфрр! И уже над лугами, но и там, в стремительном вираже, шли в паре, рядком. На другие какие-то, на большие озера.
Безмолвно стояли хлопцы. Чувствовал каждый, как нечто очень важное здесь открылось перед ними: эта ласковость вод и мудрость тишины. Как чудо, открывал для себя Богдан этих запоздалых утят и пылающий куст боярышника в удивительности его создания и его жизни. Раньше так не воспринимал бы. Никакие кафедры не научили бы тому, чему учит тебя нелегкая твоя судьба, и собственная боль, и горя молодого безмерность. Будто остановилось в своем течении время. В предосенней успокоенности остановившаяся в росте природа. Вслушайся в нее, вслушайся в себя. Нет, все-таки и в этих условиях не деградирует человек. Одних неволя уничтожает, других развращает, но сколько же таких, которых не коснулся дух растления, кто и в неволе словно бы еще острее ощутил свою человеческую ценность. Можно бы, конечно, стать тяглом, духовно оскудеть, но чего бы стоила подобная жизнь? Этот багрец листопада на воде, эта прозрачность горизонтов осенних, что они пробуждают в тебе, почему беспокоят? Даже вершина всех раздумийэто не вся еще вершина. За нею должно открываться действие, праматерь всех достижений человеческих...
Почему же его нет?промолвил Шамиль и хотел двинуться в заросли, но именно в это время откуда-то из-за лозняков перед ними появился тот, кого ждали. Невысокого роста, в фуфайке, в сапогах кирзовых. Лицо сухое, бледноватое, с цепким, угрюмым взглядом. Шамилю кивнул, Прися их уже знакомила, Колосовскому, крепко пожимая руку, представился:
Байдашный.
Роста хоть и невысокого, но крепость чувствовалась в приземистой ладной фигуре, с еще не утраченной выправкой,не один год, вероятно, становился навытяжку в кадровой службе. Сапоги в болотной грязи, на голове кепочка с натянутым на лоб козырьком. Было что-то почти черствое в твердом и маленьком, с кулачок, лице. Глаза серые, пытливые, глубоко посаженные. Более всего он приковывал внимание этой цепкой придирчивой настороженностью взгляда, в котором было что-то тяжелое, малоприятное. «Но не детей же тебе с ним крестить?»мысленно упрекнул себя Богдан. И что симпатии к нему не почувствовалэто тоже было сейчас не очень важно. Важным было, что перед тобой человек, которому ты можешь довериться. Присин брат, лейтенант-окруженец. Не было оскорбительным, что он рассматривает, изучает тебя, словно бы прицениваясь и взвешивая, чего ты стоишь. А что в нем есть эта настороженность, нечто даже похожее на скрытую подозрительность, так что ж тут удивительного? Эти качества теперь, в данных условиях, уже не порок, они становятся скорее достоинством человека... Зато потомсразу на «ты».
Так это ты и есть Колосовский... Слыхал о тебе от сестры, давала характеристику... Немецким владеешь?
Немножко. В основном изучал французский,и съязвил, улыбаясь:Еще какие вас интересуют анкетные данные?
Это уже мое дело. Нужно будет, спрошу.
Сели под кустами лозняка, Байдашный достал из кармана солдатскую масленку о двух горлышках, отвинтил крышечку, вынул из одного горлышка аккуратно перерезанную дольками для цигарок немецкую газету, из другого горлышка махорку вытряхнул себе и хлопцам. Закурили. Шамиль смотрел на лейтенанта повеселевшими глазами, ему, наверное, приятно было видеть перед собой Присиного брата, хотя Байдашный ничем словно бы и не походил на свою красавицу сестру. Разве, может, характером уравновешенным, прочностью духа. Сидит на корточках, жадно затягивается, сплевывает в песок. Докурил, затоптал окурок.
У вас в совхозе будет создано ядро.
Сказал, как о чем-то решенном, будничном. Потом стал расспрашивать об остальных пленных. Придирчиво, в подробностях. Кто из какого рода войск, кто на что способен, на кого можно до конца положиться. Кое-что советовал. Кое от чего предостерегал.
Поспешность нужна при ловле блох. Горячих мы будем охлаждать,и почему-то сурово взглянул на Шамиля.Малейший промах, и головы у всех у нас полетят. Люди разные...
Поскольку речь шла о бараке, о товарищах, Колосовскому показалось, что такие предостережения здесь даже излишни. Сказал:
На наших можно положиться. Одно уже слово «пленный»оно как пароль, тут измены не бойся. Кто способен был предать, тот сюда не попал.
Байдашный взглянул на Колосовского, подумал.
Убедительно. Однако предосторожность и в нашем положении никогда не лишняя, потому что здесь все порой решает... случайный случай.
Он так и сказал «случайный случай», и Колосовский невольно подавил улыбку: стилист... Лейтенант, однако, заметил и это.
Да, случайный случай,повторил он твердо.Из-за этого больше всего и бывает провалов. Осторожным, хитрым, коварнымтаким здесь будь, такая здесь тактика. Без чистоплюйства: не с благородными имеешь дело, с подлецами. На все иди, лишь бы перехитрить... Потому что это оккупация, понял?
И уже с неподдельным убеждением, с чувством правоты, уверенно и четко объясняет, инструктирует, как нужно набирать людей, как будет осуществляться связь их ядра с ним, с Байдашным... Через сестру будет связь.
Надежная. Трижды надежная,со скрытой гордостью сказал он о сестре. И смуглое чернобровое лицо Шамиля от этих слов так и засветилось.
Начали советоваться, как и откуда будут добывать оружие. Нелегко это будет.
Но на первый случай есть.Байдашный достал из кармана, словно бы на зависть товарищам, облезлый лоснящийся пистолет ТТ. Подержал на ладони, щелкнул обоймой, после этого пистолет снова скользнул в карман легко, как ткацкий челнок.
Чтобы не ставить ваш барак под удар, операции будем осуществлять чаще всего на стороне. Враг, где бы ты его ни укокошил,все равно враг, сумели одним гадом меньше. И еще: про трибунал. Необходимо создать вам свой полонянский трибунал... Беззакония не будет, но не будет и пощады. Сами, кого следует, будем приговаривать к смертной казни, сами будем и приводить приговор в исполнение. Истреблять и истреблятьтакова наша тактика, вот и весь разговор.
«Человек-истребитель» - так мысленно назвал его Богдан. И невольно почувствовал уважение. Доверие и уважениеэто сейчас важнее симпатий. «Человек-истребитель»вот чем он привлекает тебя, и за это ты его признаешь, и хотя в мирной жизни, быть может, и не стал бы с таким сближаться, идти на дружбу, но сейчас он твой сподвижник, товарищ во всем, что бы там ни случилось. Видно, злой, как шершень, властный до неприятности и, наверное, жестокий, безжалостный, но ведь Родине сейчас нужны такие и тебе тоже он нужен такой, а нравится или нет, это уже дело десятое.
В городе был, видел их работу... Принесли «культуру», ничего не скажешь... Мастера живьем людей в землю закапывать, штыками глаза выкалывать. Но не запугают.Байдашный встал, собрался уходить.
Когда встретимся?спросил Шамиль.
Не спеши, когда нужно будет, тогда и встретимся. Должен отлучиться на некоторое время. Как только вернусь, дам вам знать.
Уже когда прощались, Байдашный выдавил скупую ироническую улыбку:
Мечтали о Черных лесах? Мы им здесь, в этих лозняках, сделаем Черные леса..»И повторил с ненавистью и угрозой:Будут им, будут Черные леса!
И ушел. Хлопцы молча смотрели, как, отдаляясь, мелькает между лозняками его фуфайка, его складная, быстрая в ходьбе фигура. Потом остались перед глазами только лозняки, редкие, обглоданные скотиной, вылинявшие по-осеннему. Паутина серебрилась, тонко повиснув на них. Таковы они, ваши Черные леса...
Видал?сверкнул улыбкой Богдану Шамиль.Вот какой у нее братан... Кремень хлопец!
Случайная случайность свела,улыбнулся Колосовский.
XIV
Ни от чего не отступился Решетняк, ни от чего не отрекся. Не роптал, как некоторые. Не имел зла даже на ту габардиновую с грозными петлицами гимнастерку, распятую на терновнике. Ни на приказы, которые должны были бы поступить, но так и не поступили. Мог же быть приказ своевременный, спасительный, но его так и не дождались, был другой, резкий, быть может, даже бессмысленный своею губительной категоричностью. Но должен был выполнить и егои такое на войне бывает. В конце концов разве не бессмыслица и самое это человекоубийство, тысячи лет длящееся на земле? Хотя не ты виновник, не ты первый переступил границу...
Иногда Решетняк думает: кто счастливее человека на свете? Кем хотел бы ты стать? Птицей? Охотятся и на нее. Рыбой, линем каким-нибудь? Крючок и для него приготовлен... Конем? Будут запрягать, бить. Так и не нашел, кем бы лучше было. Потому что все-таки человеком... Нет, нечего роптать.
По-осеннему прозрачны дали. Солома скирд иногда сверкнет нетеплым приглушенным блеском. По затененной стерне пятна солнца блуждают. Что-то есть ласковое в природе, в этих осенних полях. Ласковое до грусти, до щемящей нежности...
Где-то за буграми, за девятью балкамиХмариное твое. С завязанными глазами нашел бы. Ночь форсированного маршаи уже там. Но не пускают. Хотя за невозмутимость и трудолюбие, за незлобивый характер Решетняк пошел даже на повышение: старшим конюхом Вихола назначил его на конюшню. И это как раз подошло ему. Любит коней. Умеет выхаживать самых жалких кляч. Еще на границе шутили хлопцы: Решетняк наш из-за коня чай несладкий пьет... И это была правда: ночью коня подкармливал, свою пайку сахара ему отдавал...
В один из дней, как из сказки, появилась Катря.
Из степей напротив солнца шла, щеки у нее горели от долгой ходьбы, и ямочки на щеках, и слезинки в глазах были в сверкании света. Не сбросив и узлов, горячо припала к его груди, обмерла. На миг исчез весь мир. Остались они одни. Все стоило пережить, все пройти, чтобы дождаться этого мгновения, прильнуть душой. Вдохнуть еще раз милый сердцу запах горячего ее тела, ощутить, как снова шумит в тебе задурманившаяся кровь,живая, невыцеженная, шумит жизнью и любовью!
Неподалеку от конюшенворох сухой пахучей люцерны, только что привезенной. Расстелил на ней свою видавшую виды шинель. Утонув в зеленых ароматах, сидит твоя улыбающаяся и заплаканная, твоя долгожданная. Осторожно помог ей освободиться от ноши, припал на колени перед нею, смотрел на нее, а она на него смотрела.
Как ты отощал... Видно даже, как сердце бьется...
А возле сердца видно что-нибудь?
А что?
Там осколок зарос. Возле самого сердца врос, уже его и не трогали...
О боже!
Чего ты? Испугалась, что сердце у меня будет железное?
И улыбнулся. Улыбка только и осталась у него, какой была, мягкая, застенчивая, девичья какая-то...
Грусть окутала Катрино лицо. Словно бы чувствовала и себя виноватой в том, что родная сторона встречает его неволей, людским плачем, а не песней, колючей проволокой лагерей, а не маковым цветом... Спохватившись, начала тотчас же угощать его, будто хотела, чтобы сразу с него сошла эта худоба лагерная, чтобы сразу набрался здоровья.
Все у меня покамест есть: и хлеб и к хлебу, еще с довоенных запасов осталось... Хорошо зарабатывала... Ударница же я... И корову еще не забрали, хватает молока для твоего сына...
Как он?
У бабуси... Такой растет казак! Полицаев уже передразнивает. Кое-как живем, горя прикупив... А сколько я тебя искала! Где только не была! И все же цидулка твоя с Холодной Горы дошла до меня...
Про Холодную Гору начал рассказывать ей и про все, что было перед тем. Чтобы объяснить, почему он здесь очутился. Чтобы знала, что ничем себя не запятнал.
На двести километров за спиной уже был немец, а мы ещё на рубежах. Воевали на совесть, и я тоже ни за кого не прятался. Знаю теперь, что бывает с человеком такое, когда ему ничего не страшно. Однажды танк двигался прямо на нас. Въехал уже гусеницами на бруствер, а я из траншеи одним скоком да на броню, как нас учили. Набросил шинель на смотровую щель, ослепил его, а как только они открыли верхний люк, граната моятуда, в их железное логово!..
Досталось тебе... Возле Хмариного у нас тоже были большие бои во время отступления... Мы с женщинами еще и после того не один день на полях да в лесополосах раненых подбирали...
И он уже видел Катрю в этих необычных ее трудах...
Ни ваты, ни бинтов не было. Искали брошенные стоянки медсанбатов, прослышали про зарытые их отходыоткапывали, разбинтовывали чьи-то руки, ноги отрезанные... кипятили бинты, выпаривали, и уже они, мягкие и чистые, ложились на другие раны, останавливали чью-то другую кровь...
Катря глядела и не могла наглядеться на своего вновь обретенного.
Изменился ты. Суровым стал...
Ее рука гладила его щеку. Костлявые, выдающиеся скулы. Широкое лицо с твердыми грубоватыми чертами. Глаза из-под тяжелых бровей словно бы чуточку скошены к середине. Суровость, твердость нажитые. Только рот, как и раньше, красивого, почти нежного рисунка...
Ты хоть вспоминал там обо мне?
Может, благодаря тебе и выжил...
Признался и невольно вздохнулстолько раз смерть заглядывала в глаза. Начинали от самой границы: самолеты чуть шапки не сбивали с них, гонялись за каждым... Известно, какова судьба солдата. Ночи без сна. Всегда в грязи... Хлеба не подвезти. Весной картошку несобранную в полях выкапывали, мерзлую, так и течет, как гной... На солидоле оладьи из нее пекли... Ну, а лагерьразве о нем расскажешь?
Пошебуршил, разыскивая карман расстеленной, пропахшей конюшней шинелишки, и вытащил оттуда что-то похожее на оселок, которым косы точат.
Вот оно... в самом деле пригодилось бы косу точить...